logo

М О Я    О С Е Т И Я



ДВЕ СМЕРТИ

–  Чтоб закружился основной камень твоей сакли! – раздает­ся по всему аулу пронзительный женский крик.
–  Чтоб умер твой ребенок! – отвечает другой женский голос, не менее пронзительный и злобный.
Повздорили две бабы – Кодорон и Мадарон.
И ведь повздорили-то из-за чего! Курица первой из них вы­летела из курятника второй, почему первая заключила, что кури­ца снесла в курятнике яйцо. Мадарон не принимала в резон та­ких претензий соседки и не допускала ее в свой курятник, гово­ря, что там ее, Кодорон, курицы не было вовсе и что она в ку­рятнике только встревожит наседок.
Бабья ругань и визг стоят над аулом. Несколько любопытных голов повысовывались из саклей и смотрят на бабью баталию.
–  Так ты воровать яйца! – кричит Кодорон своей соседке че­рез плетень, отделяющий их дворы.
–  Я-то воровка!.. Укорила бы лучше себя в этом... В чужом глазу видишь волосинку, в своем и ветвистого дерева не замеча­ешь... Намедни из-под курицы Хамбечера кто украл яйца? Не ты, скажешь?.. А мою лучшую пегенькую курицу не ты ли украла и продала на базаре в городе? А муку-то кто опять украл из мель­ницы Гути? И это, скажешь, не ты?
–  Да лопнет твоя голова!.. В чем ты меня коришь? Взгляну­ла бы на себя – меньше бы сплетничала... Про тебя бы сочинить парням песни и ославить в них твое поведение! – зашипела Ко­дорон.
В это время мимо спорящих баб проходил мужчина.
– Бесстыдница!... Хоть бы посовестилась мужчин по крайней мере,– прошипела, злобно сверкая глазами, Мадарон. Она ста­ла в полуоборот к проходившему мужчине и опустила на лицо платок.
–  О стыде уж и не говори! – сверкнула очами злобно в свою очередь Кодорон и повернулась тоже к мужчине полуоборотом, опустив на лицо платок. А когда мужчина исчез, завернув за угол соседней сакли, Кодорон снова заголосила:
– Ты бы своей дочке-то внушила о стыде и скромности, смот­рела бы за ней в оба...
– И без тебя смотрю...
– Видно, что смотришь, коли просмотрела, как у нее груди-то выросли, что твои горы...
– Да уж поменьше твоих!..
–  Я-то замужняя, а ей, девице, срам ходить с такими грудя­ми... (Иметь большие груди девице, по убеждению осетин,– признак нескром­ности ее. Поэтому осетинки носят корсет, плотно захватывающий груди. Кор­сет девицы надевают с 7-8 лет и не снимают до первой ночи. В это время молодой разрезает шнуры, затягивающие корсет, и снимает его. После этой операции груди ненормально быстро развиваются. Я говорю о северных осетинах).  Вон уж по всему аулу пошла молва, что она недаром за­глядывается на Данела и принимает от него платочки.
–  Тьфу! Налат! – харкнула мать дочери с полными грудями.
– Тьфу! Налат! – ответила другая в свою очередь. Плевки рассчитаны были довольно хорошо и достигли желанной цели.
Аллах ведает, чем бы кончилась бабья баталия (может быть, вцепились бы друг в друга), если бы из сакли Мадарон не поя­вился парень лет восемнадцати.
–  Оставь, нана (мама.), ради бога!.. Видишь, люди смотрят на те­бя... Стыдно...
–  Как оставь!.. Что ты за брат своей сестры, когда можешь, ничего не говоря, слышать, как о твоей сестре, а моей дочери распускают такие сплетни... Укоряют меня в нескромности моей дочери за то, что у нее, как у женщины, есть груди...
–  Хорошо, хорошо... После... Теперь не время...
Молодой человек (его звали Бечир) оттащил почти силою свою мать от плетня.

II

А ночь такая славная, тихая, светлая!
Ах, если бы на сердцах всех несчастных и обиженных судьбою было так же светло и хорошо!.. А чистое, прозрачное, голубое не­бо! Не чета тифлисскому, серому, пропитанному пылью и миаз­мами, а свежее, иллюминованное мириадами звезд, весело пере­мигивающихся между собой, и с царственно плывущею между ни­ми луною. Ни облачка на небе. Дышится так легко, легко! Чудит­ся, будто ангел спокойствия и безмятежного сна витает над ау­лом, где еще так недавно раздавались слова проклятья двух пос­сорившихся баб. Все забыто! Забыты злоба, горе, сплетни.
Аул спит глубоким, непробудным сном. Лишь дворняжки спро­сонья тявкают порою и, ворча, снова прикорнувши, засыпают. Самые сакли словно тоже уснули и, облитые бледным светом лу­ны, выглядят как-то лучше под мохнатыми своими соломенными крышами.
Даже сакля бедного Данела выглядит светлее, чем днем. Лун­ная ночь скрадывает все внешние ее недостатки и шероховатости и делает ее живописно-привлекательною.
Спит хозяин сакли Данел.
Сегодня он был на свадьбе у своего хорошего приятеля и силь­но устал. Да, без него не обойдутся никакие пирушки в ауле. Человек он веселого нрава, и хотя жизнь его полна горестных приключений, он мало унывает. На его беззаботно-веселом лице как бы написаны слова:
Эх! Живи – не тужи,
Умрешь – не убыток!..
На общественных игрищах он братски просто обходится с де­вушками, и эти последние, в свою очередь, его одного лишь не дичатся. Между тем  аульные бабы-сплетницы    усматривают
этих его братских, бескорыстных отношениях что-то особенное. Данел же, видит бог, неповинен и помышлением во взводимых на него сплетнях.
Ах, сплетня, сплетня! И зачем ты явилась на свет? От тебя не укрыться нигде, даже под землею... Ты откопаешь и мертвеца из могилы, чтобы разобрать его по косточкам и вдоволь наглумиться над ним...
Усталый Данел спит непробудным сном под навесом своей жалкой сакли. Постель его самая незатейливая: солома под ним, под головой у него седло, из-под которого торчит рукоять кинжа­ла; сверху он прикрыт буркой. Луна смеется ему в лицо, обливая его бледным нежным своим светом.

III

И снится ему сон...
Чудное дело: он уж не тот бобыль и шалопай, каковым был прежде. Теперь он стал богачом и дельным человеком. Он даже богаче самого Саге. То у него была только одна корова, кормившая престарелую его мать, а теперь вдруг у него целых двадцать. Ни одного вола не было, а вдруг целых тридцать пар черномор­ских быков. А ароб-то сколько!.. Сколько лошадей! Целый та­бун... Да такого хорошего табуна не отыщешь во всей Кабарде… Всякая лошадь–картина... Сесть на нее – любо глядеть! Жил он прежде в сакле, напоминавшей собою сказочную избушку на курьих ножках: мрачной, плетневой, вымазанной глиной, разва­лившейся местами, так что ветер без помехи врывался в нее, а тут вдруг у него дом, точь-в-точь как у Каспулата в Хумалаге: на русский лад, покрытый черепицей, с дощатым полом и печкой. Данел работает деятельно. Он принял подряд по доставке сена в город, и деньги посыпались к нему дождем. Он уже забыл про черствый просяной чурек и ест пшеничный хлеб да пирог с сы­ром, запивая черным хорошим пивом и аракой.
Словом, в его сакле вполне господствует  ф?рныг – фортуна.
Смотрит Данел на свой костюм. Куда девалась его дырявая, серая, заплатанная одежда? Теперь он одет в прекрасную чер­кеску, выкрашенную в малиновый цвет, расшитую серебром. Вме­сто дрянненьких газырей, служивших больше для хранения спи­чек, чем пороха, на груди его красуются серебряные...
На месте прежнего кинжала с измятыми ножнами, на кабар­динском поясе болтается громадный чеченский кинжал, блестя­щий золотом и серебром... И курит-то он уже папиросы, а не во­нючий табак от аульного мелкоторговца... Он прежде табак клал в закладку своей папахи, а теперь у него появился и серебряный порттабак.
Все смотрят на Данела с завистью...
Вон и старуха-мать его уже не побирается по людям, как нищая, а все хлопочет по хозяйству. А скверно было жить ей преж­де!.. Как это он, Данел, мог видеть ее в таком печальном поло­жении, беззаботно проводить время и шалопайничать?!
– Надо жениться тебе, мое солнышко,– говорит ему стару­ха-мать,– я уж стара, надо мне приискивать помощницу, а тебе хорошую работящую жену. Видишь, хозяйството какое! Одной не досмотреть мне. Засватай дочь Кавдына...
А славная невеста, дочь Кавдына! Данел и сам думал на ней жениться...
Дивная красота!.. Высокая, тонкая и стройная! Талья длин­ная, тонкая и ровная, как стрелу... Глаза, как у дикой козы, шея тоже длинная, белая, лебединая, лоб высокий, нос тонкий, про­долговатый, губы тонкие, подбородок острый (вышеописанные  качества  девицы я представляю  согласно  идеальному взгляду горцев-осетин о девичьей красоте).
А пляшет-то как!.. Данел не натанцуется с ней. Вот уж и калым заплачен, и настал уже день свадьбы.
Во дворе Данела танцы, стрельба и песни. Гостей полон двор. Чуть ли не весь околоток сошелся на его свадьбу. Девок наеха­ло видимо-невидимо. И все они веселые, хохотуньи и не стоят неподвижными статуями, потупя в землю взоры, как всегда бы­вало.
Отчего это? Странно!.. Странно!.. Ведь так хохотать и весе­литься молодым девушкам непристойно, не по обычаю.
Ну, а сам-то он зачем является участником общего веселья? Ведь ему, жениху, стыдно быть здесь... По обычаю, он должен гостить теперь у какого-нибудь приятеля и не показываться на ме­сто общего веселья до известного времени... А тут он еще пошел плясать по старой памяти с одной из девушек.
Он старается ее сбить внезапными движениями и поворотами, но девушка зорко следит за ним и предупреждает все его движе­ния. Ее тонкие губки сложились даже в насмешливую улыбку будто говорящую: не собьешь,  не уморишь...
У Данела выступил пот па лице. Ему досадно, что девушка так упорно не сходит с арены состязания, ему, как парню, непри­лично оставить ее прежде: стыдно. Кругом хлопают в ладоши и смотрят, чем кончится танец.
Данел выхватывает в азарте из кобуры свой пистолет, оправленный золотом, хочет выстрелить из него у ног неутомимой и дивной танцорки в знак почета и... тра-а-ах!..

IV

Тишина и спокойствие чудной ночи были нарушены действи­тельным выстрелом.
–  О-ой! – привскочил Данел на своей постели, схватившись за грудь обеими руками. Чудные грезы сна мигом исчезли бес­следно, и пред Данелом предстала вместо них страшная дейст­вительность. Ведь это не он выстрелил, а в него – прямо ему в грудь. В самом деле, тень убийцы быстро промелькнула перед его глазами. Но он узнал в ней злодея и схватил свой кинжал.
–  Га! Собака подлая! – зарычал он в исступлении и погнал­ся за тенью.
–  Стой, Бечир, я узнал тебя, и ты не уйдешь    от меня!.. Я тебя убью, зарежу, как паршивую собаку... О-ой! Убили! Уби­ли! – вдруг застонал Данел и снова схватился за грудь, откуда кровь текла алой струей и оросила его рубашку. Раненый в пред­смертной агонии метался на земле, лежа ниц, призывая аульное население на тревогу, а тень убийцы скрылась во дворе, откуда еще так недавно раздавалась ругань матери полногрудой деви­цы. Тень принадлежала сыну этой матери – Бечиру, который тог­да оттащил ее от плетня и прекратил бабью ссору.
Он не переварил сплетни, что его сестра нескромно ведет се­бя, что большие ее груди говорят за это и что толки идут, будто к этому причастен невинный Данел. Бечир решился убить его и тем самым смыть с себя стыд и положить конец бабьим сплетням.

V

Выстрел и крики раненого Данела встревожили весь аул. Со­баки подняли неистовый лай и вой. Жители, особенно мужская половина, повскакивали с своих постелей и, кто в чем попало, выбежали на двор, на улицу. По улице аула задвигались фигуры, кто в одном белье, с пистолетом в руке, кто в бурке, накинутой на голое тело, но в шапке и с винтовкой в руке; появился даже один в костюме прародителя Адама. Он так неистово метался на своей неоседланной лошади и так громко кричал, что можно бы­ло принять его за сумасшедшего. В руке он держал оголенную винтовку и из всех сил барабанил своими ногами по бокам ло­шади, ошалевшей еще более своего седока.
– Куда гнаться за ворами? Кто украл? У кого украли? – сыпал он вопросы направо и налево.– Уж попадутся мне, прокля­тые: я их укокошу!..
–  Кажется, выстрел послышался со стороны Данела,– гово­рили в толпе.
–  Зачем же он будет стрелять,– отвечали голоса,– у него нечего и воровать, разве курицу. Воры к нему не залезут.
Однако все, словно чутьем, направлялись к сакле Данела.
Данела нашли недалеко от его сакли мечущимся по земле. Около лежал кинжал без ножон, с которым он погнался за Бечиром. Кровь из груди сочилась ручьем, и рубашка на нем от нее была красною. Несчастный поминутно хватался за грудь и про­износил проклятия Бечиру.
–  Подлый трус, подкрался ко мне и выстрелил! Что сделал я ему?.. Жаль, не догнал.  Я  видел, как...  как он скрылся... в своем дворе...
В это время подоспел с дальнего конца аула брат Данела, Махамат, живший батраком у одного богатого одноаульца. Увидев умиравшего брата, Махамат зарыдал, как ребенок... Смерть на­ложила уже свою руку на последнего, и он только мог произне­сти несколько невнятных слов.
Два-три человека подняли Данела и, положив на бурку, по­несли обратно на ту постель, на которой еще так недавно не­счастному грезились во сне такие счастливые картины.
Выскочила мать-старушка из сакли и подняла плач, колотя голову с растрепанными седыми волосами об стену.
–  Солнышко мое, Данел! На кого ты меня покидаешь? – го­лосила она...– Что-то я без тебя буду делать…
Присутствовавшие постояли-постояли в созерцании семейно­го несчастья и потом опомнились, что перед женщиной нельзя стоять чуть ли не в костюме Адама. Свежесть ночи также заста­вила многих опомниться и ретироваться восвояси. С Махаматом, братом Данела, остались только его приятели, удерживавшие его от порывов мести. Он рвался к сакле Бечира, судорожно хватал­ся за рукоять кинжала и, рыдая от злости и горя, умолял пустить его совершить священный долг мести.
А Бечир между тем, зная, что его будет преследовать брат убитого, прибежав домой, сел на неоседланную лошадь и, пока встревоженные жители узнали, в чем дело, он уже был во дворе одного именитого лица близлежащего аула.
–  Убийца ищет у тебя гостеприимства. Укрой от мести! – сказал  Бечир  встревоженному хозяину, выбежавшему  в одной шубе на зов Бечира.
–  По обычаю отцов не могу отказать тебе в гостеприимстве и не укрыть тебя от мести, но не могу преступить другой закон: не могу укрыть тебя от начальства. Ты знаешь, какие теперь вре­мена.
–  Укрой лишь от мести!..
VI

Аульный крикун наутро возвестил всему населению, что Да­нела не стало вчерашней ночью.
Еще одна душа присоединилась к сонму тех праведных душ, которые витают там, в дзанате (рай), окруженные несметным числом чернооких дивных гурий. Туда улетела душа бедного Данела.
По улицам аула двигались толпы народа. Мужчины шли мол­ча, потупя взоры в землю, с огромными палками в руках. Жен­щины, опустив на лицо платки, шли по тому же направлению, деликатно избегая встречи с мужчинами. Они входили прямо в саклю, а мужчины останавливались на дворе, сказав обычные слова брату умершего – Махамату: «Да пошлет хуыцау тебе другое утешение!.. Да будет его душа в дзанате!..
Из сакли между тем слышались слова плакальщицы (Плакальщица есть в каждом осетинском ауле. В собрании женщин она произносит речь над трупом нараспев. Чем речь эта вызывает больше слез у женщин, тем плакальщица лучше).
–  О мое солнышко ясное!.. Что сталось с тобою, пронзенный пулей злодея? Нем ты и глух к горю своей матери и своих гос­тей. Послушай, как рыдают они над твоим бесчувственным те­лом!.. Или ты не знаешь, что на дворе ждут не дождутся тебя почетные гости и некому их принять? Некому пригласить их в кунацкую, некому принять от них доспехи... Но они, печальные, останутся с понуренными головами, и ты не выйдешь им навстре­чу... О, мой день (восклицание  «О,   м? бон» - О, мой день употребляется во время сильной печали и горя. Это же восклицание часто повторяется плакальщицей протяжно и жалобно), что же я буду делать без тебя!.. Что будет, делать, сердечный, твоя мать без тебя?    Что будет делать твой брат? Кому ты их оставил? О, м? бон!..
Раздается всеобщее женское рыдание, и слова плакальщицы заглушаются.
Совершив обрядное омовение трупа, его завернули в белый саван и положили на плетень. Под голову мертвецу положили подушку и накрыли его одеялом. В таком положении четверо мужчин вынесли тело и скорым шагом (у мусульман труп на погост несут почти бегом) направились к погосту. Там тело опустили около свежевырытой могилы и после на­маза (молитвы) за упокой души Данела, совершенного всеми присутствовавшими, тело опустили в могилу.

VII

После похорон своего брата Махамат искал удобного случая встретиться с Бечиром. Для этой цели он ездил в аул, куда бе­жал Бечир в ночь убийства. Но там он узнал, что Бечир отправ­лен в город под стражей для передачи начальству. Это известие сильно огорчило Махамата. Он поспешил за Бечиром в город, чтобы нагнать его на дороге, но было поздно: Бечир сидел уже втюрьме.
Тяжело было на душе у Махамата. Как он теперь выполнит священный долг мести? В тюрьму ведь не впустят? А между тем долг мести налег тяжелым камнем на его озлобленное против убийцы сердце. Отбился он совсем от работы под влиянием это­го чувства, ходил, как шальной, стал избегать людских взглядов, будто чем-то он провинился перед своими одноаульцамм, всегда обходил шумную, праздную толпу, сидевшую в тени какого-ни­будь плетня.
Он заметно стал худеть. Призрак убитого брата не оставлял его и во сне. Почти каждую ночь ему снился этот образ, стыдил его своей зияющей раной, говоря: отомсти Бечиру за брата... Омой эту рану его кровью...
Махамат просыпался и в бешенстве схватывал свой кинжал, бежал к сакле Бечира, но когда, очнувшись от ночной свежести, несколько приходил в себя, бормотал, возвращаясь на свою пос­тель:
– Кого же я убью?.. Бечира там нет. Резать беззащитную мать и жену его?.. Нет! Это позор и стыд на всю страну!.. Да меня ославят в постыдных словах, в песнях, что я за смерть брата убил жену убийцы брата – беззащитную женщину. Нет, я Бечира ищу...

VIII

Однажды в жаркий день под тяжелым давлением никогда не покидавшего его чувства мести Махамат брел, понуря голову, в город. Одет он был очень бедно: черная изодранная черкеска да­вала видеть через свои прорехи такой же бешмет. На простом поясе болтался огромный кинжал. Махамат поминутно вытирал шапкой обильно катившийся по его исхудалому лицу пот. Он добрался уже до городского базара.
В это время шла поправка одной из В-их улиц. На место рабо­ты согнали арестантов. Они работали нехотя, понукаемые стар­шим. Звеня тяжелыми цепями, они таскали и сваливали на тачки измельченный камень.
Каких разнообразных лиц, типов и выражений нельзя было видеть среди этого пестрого сброда людей! Тут были и чеченцы переговаривавшиеся между собою на своем полном гортанных звуков языке, походившем сильно на стрекот сорок; были осетины, были калмыки, кабардинцы, русские... Одни работали с ту­пым равнодушием, другие как-то бесшабашно ухарски, отчаян­ными движениями, а третьи еле-еле шли за своими тачками, тяжело ступая ногами, закованными в цепи. Все бледные, желтые, изможденные лица. Что для них впереди? Сибирь... А может быть, есть между ними и такие, которых ждет виселица.
Среди этой толпы арестантов был и знакомый нам убийца Бе­чир. Он несколько отдалился от общей толпы и работает один. Он сильно изменился за это время. Еще бы!.. В кандалах целые три недели!..
И задумчиво нагрузив тачку, он, гремя цепью, толкнул ее.
– Алла-ах! – воскликнул он вдруг, выпуская тачку и хвата­ясь за плечо. Но прежде, чем он успел оглянуться, новый кин­жальный удар поразил его в шею. Бечир упал, истекая кровью, на тачку и увидел перед собою бледное лицо Махамата... Этот занес было еще раз окровавленный свой кинжал над Бечиром, но был схвачен конвойными. Он покорно отдал свой кинжал, позволил себя связать и отправился безропотно, куда его повели. Только он бормотал:
– Бечир думал, что избег моей руки... он думал, что от мести избавился... Жаль только, что он еще не умер...
Но опасения Махамата были напрасны: Бечир скончался по дороге в госпиталь.