Нагасаки
января 29
– Что же вы не пойдете наверх полюбоваться японскими берегами, они очень близки... Воздух мягок...
Это было сказано моим спутником 25 января, на третий день нашего выхода из Владивостока. Я поспешил надеть шубу, калоши и поднялся на палубу.
К немалому моему изумлению, оказалось, что падал небольшой снег и сейчас же таял на палубе судна. Снег этот, как оказалось, шел все время нашего пути. Дул довольно свежий ветер, вздымая волны с белыми гребнями, которые с бессильным рокотом ударялись о бока гиганта-судна и отскакивали снова, шипя is пенясь.
Близко виднелись гористые берега Японии. Горы были покрыты снегом, и, несмотря на это, темная зелень дерев и лужаек, не покрытая еще снегом, местами обозначалась довольно явственно, производя странное впечатление своим контрастом. Берега местами были словно изгрызаны, представляя вид мельчайших фиорд. Желтые обрывы берегов местами достаточно ясно - говорили зрителю о глинистом характере почвы, она же местами обозначалась довольно явственно на вершинах гор. Кое-где виднелись деревни. Деревни эти, не представляя ничего оригинального по внешнему своему виду, маскировались окружающею природою и едва обозначались на зелено-белом пестром фоне зелени и снега.
– А где же Нагасаки?– спросил я у стоявшего рядом пассажира.
– А вот впереди, за этим поворотом,– показал он вперед по направлению высоких гор с желтым оттенком вершин.
Впереди стали показываться предместья города. Зашныряли какие-то пассажирские легкие пароходы. Справа, на обрывистом выступе берега, обозначилась маленькая беленькая башенка с группой пристроек – это, как мне объяснили,– маяк... Далее откос того же крутого берега усыпали маленькие японские домики, разбросанные в лирическом беспорядке, без строго распланированных симметричных улиц. Но дома такие крошечные, маленькие – обыкновенный тип японских построек. Всюду и везде, и справа и слева берега в зелени, насколько это можно разобрать из-под покрова снега. И если нет здесь искусственной посадки дерев, то, по крайней мере, ясно видно, с какою рачительностью японцы берегут природную зелень и поддерживают ее существование всячески, не распространяя на нее свой вандализм и не сжигая ее на топливо. Отсюда, вероятно, и тот здоровый воздух–морской воздух, напитанный ароматом хвои,– которым похваляется Япония, привлекая к себе наших страждующих и обремененных.
Характер почвы – тот же суглинок или супесок, судя по желтому оттенку береговых обрывов и небольших площадок плешин на горах. И невзирая на это, откосы этих гор убраны зеленеющими лентами огородов и пашен, раскиданных всюду в виде уступов. Как я убедился впоследствии, огороды эти удобрены тонким слоем чернозема.
Пароход наш, издав пронзительный свист своей сиреной, медленно подвигался в бухту, осторожно лавируя между судами, на которых развевались флаги разных национальностей: американские, русские, французские, японские. Особенно красив был громадный американский железный барк с тремя стройными высокими мачтами, придающими этим баркам особую оригинальную красу.
Наших военных судов стояло тут только два, остальные были коммерческой компании Шевелева и один Добровольного флота, «Владивосток».
Четверо из моих компаньонов уже связали свои вещи и собрались высаживаться. Это были: владивостокский парикмахер,, который пересаживался на американское судно, чтобы попасть на нем через Америку в Париж. Это тот господин, который выражал, как и «кум королю», свое негодование против наших пароходных порядков и сравнивал их с порядками иностранных судов, особенно французских. Чахоточный господин, стремившийся в Японию, как в обетованный край, где найдет исцеление своему недугу, «кум королю», или владелец фрегата, он же чубатый запорожец, который рассчитывал, что его «Котик» стоит на рейде, а не в Корее, и четвертый–мясной торговец, тоже бежавший на зиму от владикавказского климата.
В день прихода они тотчас же высадились на берег приискивать квартиры, причем один отыскал себе помещение за 45 долларов, а другой за 60 долларов в одну комнату каждый. Таковой оказалась хваленая во Владивостоке нагасакская дешевизна жизни.
В день прихода я не сходил с судна, так как мне не хотелось осматривать незнакомый город без чичероне, каковым вызвался еще во Владивостоке «кум королю». Ему же еще надлежало устроиться по своим делам, и уже потом он обещал заехать за мной, чтобы показать мне весь Нагасаки со всеми его достопримечательностями, могущими ускользнуть от моей наблюдательности. Поэтому я удовлетворился тем, что смотрел с палубы на рейд и на город.
Как это всегда бывает, тотчас же после того, как пароход бросил якорь, его окружили японские остроносые джонки с будочками. В этих будочках на этот раз ввиду свежей погоды грелись маленькие очажки, наподобие восточных мангалов; практикуемые японцами как непременная принадлежность домашнего обихода как зимою, так и летом. Эти мангалки служат не только для согревания своего грешного тела, но и для разогревания чая и раскуривания микроскопических трубочек, которые курят так часто японки и японцы.
И на следующий день я поджидал своего чичероне до 11 часов, но не мог его дождаться. Он, как оказалось, дад волю широкой казацкой натуре и после трехдневного необычного антракта закутил на славу.
Таким образом я прождал бы его и этот день совершенно безуспешно, если бы на пароходе я не встретился с одним знакомым штурманским офицером с парохода «Хабаровск», который меня, что называется, потащил к себе на судно позавтракать.
– Икру, икру, батюшка, привезли мне из Владивостока да осетринки. Сегодня полакомимся,– соблазнял он меня.
– Да разве их тут не водится?– спросил я.
– Какое!.. Тут все это дорогая роскошь.
И я позавтракал в приятной компании «хабаровцев», после чего тот же знакомый повез меня к себе на берег, на квартиру к своей семье, чтобы уже оттуда отправиться целой компанией на дженерикчах осматривать один из знаменитейших храмов Нагасаки.
Жил он в так называемой европейской части города, расположенной ближе к набережной и отличающейся большими зданиями и чистотой улиц, множеством самых разнообразных вы-зесок на английском языке, среди которых попадаются и русские, гласящие о гостиницах, или тех же трактирах, под названиями русских городов: Владивосток, Киев, Одесса и т. д.
Семью моего знакомого мы застали за обедом, и я вместе с сопровождавшим нас с парохода подшкипером пошел на балкон полюбоваться уличным движением.
Все дома крыты серой черепицей. Внешний вид города – серая масса домов. Ничто на этом фоне резко не выделяется ни оригинальностью архитектуры, ни грандиозностью, если не считать двух католических храмов, едва-едва различимых глазу
Японцы-рабочие любят брюки в обтяжку, тогда как китайцы ходят в широких шароварах.
Преобладание среди рабочих поденщиков женского элемента. Признак большой процентности женщин в Японии.
* * *
* * *
* * *
Иноса
Об Иносе во Владивостоке я наслышался как о сказочном уголке Нагасаки. Про эту загородную деревушку говорили столько чудесного, заманчивого и даже писали наши туристы и моряки, что любопытство мое было возбуждено, конечно, до крайней степени, и естественно было мое страстное желание взглянуть на этот прелестный уголок Японии, который составлял предмет восторженных рассказов русских моряков и русских туристов, ехавших сюда каждогодно по делам торговли или полечить свои поврежденные легкие нагасакским озонированным воздухом полутропического климата. (Далее в рукописи отсутствуют страницы).
Иносинский берег не имеет и признака какой бы то ни было благоустроенности. О какой бы то ни было пристани не может быть и речи. Мы прямо ступили на скользкий каменный берег, который над нами возвышался крутым обрывом, поросшим зеленеющими деревьями померанцев и какими-то ползущими древесными растениями. Нам надлежало проходить по узкой возвышенной тропе из беспорядочно наваленных крупных камней, и каждую минуту нужно было опасаться, чтобы не споткнуться об них и не разбить вдребезги физиономию или не свалиться вовсе и переломить несколько ребер.
И неужели постоянно по этой опасной тропе проходят посетители Йносы?– спросил я.
– Всегда,– сказал наш вожатый.
– И обходится без членовредительства, особенно ночью и под сильным хмелем?
– Не совсем... Но, в общем, дальше трагикомичных случаев путешествия эти не простираются.
Каменная лестница, ведущая в село. Мостовая каменная. Молельня с детьми. Больница русская. Надписи на стенах японских домов ночных гуляк. Здесь почти все знают по-русски. Мальчики, обламывающие ветки цветущих апельсинных деревьев. Купленная ветка. Замкнутые трактиры. Кладбище. Памятники голландских толеров 43 года. Плиты каменные. Надписи. Русские могилы с крестами. Часовня с Георгием Победоносцем. Могилы японцев с четырехугольными надмогильными камнями с надписями. Перед ними в баночках цветущие ветки багульника – поверие в возрождение. Чистота на кладбищах – почитание усопших. Вид с кладбища на маленькую долину, где посеян рис и где красуется хижина. Публичный дом. Обратный путь с Иносы. Ярко-пунцовые розы, пышно цветущие и покрытые еще не растаявшим снегом. Отсутствие запаха в них, как вообще в японских цветах.
Характеристика нагасакской торговли и нищих
В характере всех городов Азии и всего неевропейского Востока различается одна общая черта, присущая всем,– это узкие улицы. Эта именно особенность характеризует и нагасакские улицы, которые имеют более или менее больший простор и большую чистоту в так называемой европейской части города. Сравнительная чистота и опрятность этих улиц может служить, конечно, любому нашего городу примером подражания. Такому состоянию улиц, конечно, немало способствует полиция, которая устроена здесь по системе английских колоний, где, как, например, в Сингапуре, вы найдете полисмена всюду на улицах, и при малейших недоразумениях он является как из-под земли. Только таким образом и при образцовой школе полисменов,, относящихся с должным уважением, как мне казалось, к личности граждан, им можно создать тот образцовый порядок, который здесь царит и который внушает невольное уважение граждан к самим законам, нерушимость которых ограждается каждым из них.
Несмотря, однако, на эту узкость улиц, нет оснований опасаться каких бы то ни было уличных несчастий или беспорядков: давки, излишней крикливой суматохи, несмотря даже на то, что в общем густом уличном движении принимают участие не только женщины, но и дети самых маленьких возрастов, которые нередко тут же на улицах устраивают свои игры без всякого даже призора со стороны кого бы то ни было.
Причиной такого положения вещей является главным образом то, что по улицам не видно того беспорядочного бешеного движения, которым почти всегда характеризуются наши улицы с лихачами-извозчиками. Езды на лошади в японских городах совершенно не существует в экипажах, а верхом пришлось мне видеть в течение шестидневного пребывания в Нагасаках по счету три раза: однажды японца, выскочившего с какого-то проулка на рынок и немало изумившего игравших тут детей, другой раз трех китайцев, проехавших гуськом друг за другом по самой оживленной улице, и в третий раз японского кавалериста, по-видимому, гусара, в красном мундире и в синих широчайших штанах, что уже совершенно не вязалось с затянутыми кавалерийскими коланами. Хвост лошади был обрезан по образцу английских лошадей.
Кроме того, дженерикчи бегут с известной осторожностью.
Отсутствие крика разносчиков и развозчиков товаров. Нищие на улицах, их назойливость. Отсутствие таковых в Сингапуре. Открытая торговля и многочисленность лавок как следствие отсутствия пошлин и монополии. По тому же самому отсутствие крупных торговых фирм и магазинов. Цистерны. В торговле участвуют и жены, и дети. Безопасность от воров. Отсутствие городских ночных фонарей. Движение по улице горожан с фонарями. Сумрачный вид японцев.
* * *
Сингапур
11 февраля 1897 года
Бирюзовые воды Китайского моря становились к Сингапуру все зеленее и зеленее, наконец, они приняли совершенно зеленый цвет.
На горизонте, окутанные голубою пеленою тумана, справа и слева показались горы островов, которые, чем ближе, тем обозначались рельефнее, и, наконец, стали видны очертания громадных тропических деревьев-пальм с развесистыми гигантскими веерами-листьями.
Воздух сделался нежнее, и стало свободнее дышать. К западу горизонт впереди стал темнеть от грозовых туч. На фоне их в бинокле уже можно было различить высокие столбы голубого дыма, поднимавшегося из труб фабрик. То была цель нашего путешествия – Сингапур. Наконец, показался высокий маяк на груде громадных камней, о которые с шумом разбивались волны, и брызги их доходили, несмотря на сравнительно тихую погоду. Площади камней этих хватало настолько, чтобы поставить на ней фундамент маяка и сторожевого дома. Пустынен и уныл этот высокий маяк среди вечно шумящих бурунов! Зато он виден далеко и своим лучезарным оком огня несет навстречу мореплавателю ночью радость и спасение от предательских подводных камней, которые, едва приметные глазу днем, тянутся от маяка целою грядою к юго-западу, к едва виднеющемуся гористому островку. Наконец показался целый лес мачт судов, стоявших на рейде, и потом сразу скрылся за частыми каплями тропического дождя, который полил, как из ведра. Дождь здесь не такой утомительно медленный, долгий, как, например, в нашем приморском городе Владивостоке, где продолжительность слезливого неба доводит до положительного отчаяния обывателя и не только не производит благодатного влияния на самую природу, но подвергает хлеба, овощи гниению. Под этим крупным тропическим дождем можно было видеть, как два каких-то катера шли к нам вперегонки: то были лоцманы, предложившие капитану услуги провести судно в гавань, давая тем самым понять, что здесь проход на рейд не совершенно безопасен. Однако оба лоцмана ошиблись, так как капитан решился сам провести судно, на что, конечно, лоцманы, немало изумившись, развели руками, пожали плечами и ретировались обратно под тем же дождем. В данном случае престиж русского моряка был с достоинством поддержан. И не всегда же, в самом деле, быть постоянно во всем необходимом на помочах у иностранцев. Входить в иноземную гавань–брать их лоцмана, чтобы платить им бешеные деньги за какой-нибудь получас времени, тимбировка судна самого незначительного характера – иди в иностранный, хотя бы тот же японский–и плати опять те же бешеные деньги...
Дождь полил и сразу перестал, окропил природу живительной влагой, и довольно. Открылся рейд и такой громадный, что на нем могут маневрировать свободно все флотилии мира, и с этой стороны невозможна защита его на случай военных операций ни минными заграждениями, ни крейсерством миноносок. Зато теперь, в мирное время, сотни судов разных стран и наций стоят на приволье и не стеснены ничем. И, судя по низменности берегов с севера, где расположен самый город, по открытому совершенно пространству вод на восток и к югу, здесь, на этом пространном рейде, не бывает волнений: здесь нет сильных ветров, которые при всех благоприятных от ветров береговых условиях на владивостокском рейде срывают суда-бронекосцы с якорей и выбрасывают их на отмели берега. Здесь нет этого, по-видимому, иначе при более или менее значительном ветре стоянка судов была бы положительно невозможна.
Мы бросили якорь вблизи какого-то английского судна, команда которого, когда мы проходили мимо него, почему-то аплодировала нам и кричала громко «браво!» Причину такого приветствия можно было единственно объяснить только тем, что, по-видимому, прозорливые сыны Альбиона признали в нашем громадном трехтрубном судне, как оказалось, больше всех судов на рейде, произведение родной верфи Лондонской, что, конечно, льстило их национальному самолюбию. Бросили якорь в 6 часов вечера. При наступавших сумерках город был с рейда едва приметен, но неоглядная масса судов, рассыпанных по рейду, была видна ясно и довольно красноречиво говорила о кипучей торговле Сингапура и об его международном значении на юге Азии, вблизи со всеми тропическими странами мира, где жизнь кипит особым оригинальным способом...
С наступлением ночи вся эта масса судов заблистала тысячами огней. В город я решил ехать утром следующего дня. К 10 часам утра уже был готов свой паровой катер, поджидая желающих отправиться в город. Он рейсировал затем в течение дня между пристанью и судном, отвозя и привозя своих пассажиров. Я отправился в числе любопытных взглянуть, наконец, на город, о котором я наслышался много чудесного и в то же время неясного от людей, прежде меня побывавших тут.
И вот наш катер тихо пристал к пристани. Вылезая из катера, первый внимательный взгляд мой был обращен к одному господину в белом английском шлеме с подстриженной а '1а Boulange седенькой бородкой, который, колыхаясь на лодке, старательно что-то заносил в свою записную книжку и, взглянув на нас мимолетным пытливым взглядом, снова углубился в свое занятие.
– Это, вероятно, путешественник,– решил я, выходя под навес широкой и длинной пристани, глубоко врезавшейся в воды рейда.
Нас было четыре компаньона, и мы решили прежде всего взглянуть на ботанический сад, и предстояло решить вопрос, каким образом: на дженерикчах или же в наемной четырехместной карете? Как те, так и другие стояли тут же, у пристани, массой. Тип экипажей дженерикчей точно такой же, как и в Японии, с тою только разницей, что в Нагасаках, например, дженерикчи более легонькие и одноместные, тогда как в Сингапуре они двухместные и возятся исключительно полуголыми китайцами. Возчики, как и в Японии, отличаются крайнею назойливостью и неимоверным запрашиванием провозной платы, невзирая на установленную таксу. Такую назойливость они выказывают особенно к европейцам. Каретниками являются здесь почти исключительно малайцы. Кареты легонькие, подвижные, почти совершенно открытые с боков для свободного тока воздуха и запряжены маленькими, но красивыми лошадками местной породы в одну лошадь. В редких случаях попадают возницы-англичане, кареты которых, запряженные парой дышловых крупных английских лошадей и больше, с высоким сидением. Возница сам одет в ливрею и с высокой шляпой, обшитой галунами, и с английским бичом, тогда как малайцы одеты все в свои пестрые национальные костюмы и сидят на низких сидениях.
* * *
Коломбо
Если рейд Сингапурский стоит почти в открытом океане, ничем не защищенный с востока и юга, и только на западе он закрыт узким проходом между каким-то островом и материком, причем с обеих сторон зияют жерла осадных орудий,– то рейд в Коломбо находится на совершенно открытом месте и не имеет решительно никаких природных закрытий. Еще незаконченный мол ограждает скучившиеся здесь суда от океанской зыби, которая, ударяясь о мол, брызжет вертикально на значительную высоту. Мол в окончательном виде, по словам лоцмана-англичанина, вводившего наше судно в узкий проход рейда, где приходилось ему лавировать между массой разнообразнейших судов, будет стоить до пятидесяти миллионов долларов, глубина воды в районе мола – от 30 до 40 футов.
Город с моря не производит буквально никакого эффекта, а виднеющиеся на первом плане дома вдоль совершенно низменного берега производят впечатление наших казарм по своей архитектуре, по белой окраске стен и красным крышам. Это те дома, которые видны на первых порах, там дальше город тонет в роскошном безыскусственном саду, лесе бананов и пальм; кое-где возвышаются из гущи зелени высокие шпицы католических и протестантских храмов с своей характерной архитектурой или купола мусульманских мечетей. Больше ничего нельзя разглядеть сквозь эту непроницаемую гущину тропической зелени, но инстинктивно чувствуется, что там, под сенью этой зелени, кипит оригинальная жизнь чудного города, который индийская фантазия облекла в ореол какой-то таинственности и святости. Там красоты той природы, которую обессмертила поэзия Магабгараты в своем «Наль и Дамаянти» и на лоне которой проповедовал величайший философ и законодатель мира Будда, с именем которого связана история Цейлона, этого земного рая, куда стремятся все туристы мира, чтобы взглянуть на феерическую, сказочную природу, подышать чудным воздухом и взглянуть на интересный народ.
* * *
* * *
* * *
К сингапурским впечатлениям
Страсть к ярким цветам, по-видимому, в этих тропиках доходит до того, что даже китайцы, эти враги всего яркого, пестрого (они преимущественно надевают черные и темно-синие цвета), заплетают в свои косы ярко-красные нитки, как украшение и продолжение кос, которые в этом последнем случае достигают чуть ли не до самой земли.
Та типичная особенность, которая за границей сразу бросается в глаза и по которой узнают нас по первому же взгляду, еще не определена нашими туристами. Не говоря уже о своеобразном покрое платья, русский человек, если он придаст себе самый утонченный вид изысканного джентльмена и наденет все, начиная от шлема до белых парусиновых башмаков, возьмет в зубы самую лучшую и здоровенную сигару, в английском городе его узнают с одного беглого взгляда и спросят с полуулыбкой, русский ли он? Значит, мы носим на себе какую-нибудь национальную печать, но какую именно?..
Являюсь я на почту. Полисмен-индус вскинул на меня вопросительный взгляд и спросил:
– Russe?– Я утвердительно кивнул головой.
– Mark?–Я повторил тот же жест. Он взял из рук моих письмо, протолкнулся через густую толпу манз и малайцев, сгустившуюся у стойки, отделявшей публику от присутствия, где мелькали и китайские и индусские лица, и бросил письмо на весы, потом взял доллар и, подавая его китайцу, продававшему марки, потребовал от него одну марку, которую тот немедля и выдал, передав ему же сдачи новенькими блестящими серебряными пятицентовыми монетами. Полисмен всыпал их мне в руки, а письмо с наклеенной маркой вручил мне. Потом подвел к ящику, где опускают простую корреспонденцию, и приоткрыл его. Я опустил письмо. Все этс былс делом пяти-де-сяти минут в городе, где незнаком язык.
А у нас?– сейчас же задал я себе вопрос, выходя из почтамта на улицу, кипевшую пестрой толпой разных племен, как з волшебной феерии.
Или еще. Два каких-то полуголых туземца, малаец и китаец, о чем-то начинают спорить, горячо жестикулируя. Около них начинает образовывался кружок любопытных, который растет с неимоверною быстротою, как это бывает в больших многолюдных городах, а в восточных в особенности. Как из-под земли появляется спокойная фигура полисмена, и, внимательно выслушав «сущность дела», он спокойно же объясняет им что-то, и спорщики примирены, и толпа расходится. И тут, в этом многолюдном городе, где учащенно повторяются неизбежно случаи, когда полисменам приходится входить в свою роль вершителей уличных «недоразумений», вы не увидите никогда, как и в Японии, чтобы кто-нибудь кого-нибудь тащил в кутузку силой, а тем паче волок бы по земле за ноги или косу, как собаку за хвост, избивая несчастную жертву и руками, и ногами, как это часто случалось мне видеть во Владивостоке.
Мне кажется, такая сцена вызвала бы неудержимое негодование не только просвещенных англичан, но и диких малайцев. Но общая машина порядка настолько идет регулярно, столь хорошо поставлена, что немыслимы подобные дикие сцены самоуправства. При таких именно порядках и вызывается уважение к ним, а не затаенное озлобление, которое зачастую может переходить в бессильную, открытую злобу.
Продуктовый базар
(овощной ряд)Он выстроен на берегу бухты под громадным куполообразным сводом, который поддерживается железными столбами. Посередине красуется фонтан с фигурою женщины на высоком пьедестале и с дельфинами, изрыгающими из пасти воду. Тут, под этим громадным круглым сводом, открытым со всех сторон для тока воздуха, на бетонном полу расположены деревянные лавки овощного ряда торговцев-манз. Рыба расставлена на наклонных мраморных лавках, которые временами поливаются водою, которая, стекая отсюда, идет по желобам… (Далее в рукописи пропуск).
Однако наступают сумерки, и бешеное движение значительно утихает и уже продолжается деловое шатание торгового люда. Индийцы здесь задавлены массой китайцев, которые являются здесь почти господами торгового мира. Их почти не видно в магазинах, да и то теряются в массе китайцев, не составляя особенной группы, обособленной от других. Чаще всего их можно видеть в качестве менял.
Общее впечатление, производимое индийцами по внешности,– это кроткое, добродушное выражение.
* * *