Петр Петрович Коровенко стоял приблизительно минут десять над пробной чашкой и тихо, сочно, истово прихлебывал солдатский борщ, заедая его рассыпчатой гречневой кашей...
Он только что осматривал часть и остался смотром очень доволен, хотя весь смотр состоял в том, что он прошелся по фронту грузными шагами, произнося мимоходом какие-то слова, лишь походившие на членораздельные звуки, причем шедший петушком сзади него адъютант заботливо что-то заносил в свою записную книжку. Солдаты смотрели на него, словно бы хотели его съесть глазами, по уставу, и вытягивались пред ним так рачительно, что у них тряслись поджилки, в коленях знобило и дух занимался. Наконец, пройдя весь фронт, он проговорил довольно внятно.
– Спасибо, ребята! Молодцы!
– Рады стараться, ваше пррство-о-о! – ответили сотни здоровых, голосистых солдатских глоток.
Затем он обратился к командиру части.
– Распустите их, Михаил Черноморович!
На это последний, низенький геморроидальный человечек с длинной русой бородой поспешил распорядиться бодрящим голосом, показывавшим, что начальство довольно.
– Марш в казармы!.. Бегом!..
Фронт вздрогнул, и солдаты пустились весело в казармы, перегоняя друг друга с вскриками, взвизгами и сдержанным хохотом...
После этого Петр Петрович направился в кухню для пробы пищи в сопровождении командира части и всех ее офицеров.
Кухня была начисто вымыта, выскоблена и прибрана. Кашевар и хлебопек блистали своими белыми колпаками и передниками. Дежурный встретил Петра Петровича с подобающим подходцем по всем правилам фронтовой выправки, отрапортовав ему о благополучном состоянии кухни и о том, сколько кладено в котел, сколько состоит на котле. Выпалив свой рапорт одним духом, дежурный бомбардир сделал одной ногой шаг в сторону, приставил к ней другую и замер в этой позе, чтобы пропустить начальство к пробной порции.
Петр Петрович, поздоровавшись с дежурным кашеваром и хлебопеком, направился к столу, начисто вымытому и выскобленному, на котором на деревянном подносе поставлена была для пробной порции фаянсовая миска с ручкой, походившая на какую-то подозрительную посудину, чашка с кашей, краюха солдатского хлеба, графин красного густого солдатского квасу и опрокинутая деревянная ложка.
– Ну, покажи свое искусство,– сказал Петр Петрович, обращаясь к кашевару,– дай мне попробовать, что ты готовишь своим товарищам!..
Кашевар словно ждал этого момента. Он вздрогнул и моментально снял крышку с котла, в то время как хлебопек поднес к котлу пустую миску на деревянном подносе, или, говоря проще,, дощечке. Кашевар запустил черпательную ложку в котел, помешал раза два в котле и потом одним ловким вольтом ложкой зачерпнул из подходящей глубины его такой навар, который не показался бы Петру Петровичу, как лицу, инспектирующему часть,, слишком жирным и слишком пресным: словом, чтобы было всего в «плепорции» – и кусочек говядинки, взятой артельщиком на сей день очень наварной, и перцу, и листу, и картошек, и всей той смеси, которую полагается класть в солдатский борщ... Зачерпнув таким образом борщ, кашевар одной ложкой наполнил миску, а хлебопек поставил ее, полную уже, на стол пред Петром Петровичем, который как бы плотоядными глазами следил за процессом наливания пробной порции, сделав снисходительное предупреждение:
– Ты, братец, мне не лукавь!..
И вот он уже стоит над этой пробной порцией около десяти минут...
Петру Петровичу всегда нравился солдатский борщ с его острыми специями в виде солидной дозы перцу, лаврового листу и луку. Он с особенным удовольствием, как бы к священнодействию, приступал к солдатской пробной порции, отведывая при этом в. достаточном количестве и хлеба, хорошо пропеченного, и квасу,, густо наваренного. За то ко дню его смотров все это приготовлялось доброкачественнее и в достаточном количестве, так как командиры частей уже этим самым обеспечивали за собой главный успех.
Человек с громадным аппетитом, к чему располагала его грузная, объемистая фигура с сорокаведерным животом и с жирной, со складками шеей,– Петр Петрович ел всегда, что называется, с чувством, с толком, с расстановкой, будто в этом процессе едения заключался весь его культ поклонения. В этом он находил все блаженство своему разжиревшему, дряблому организму, уставшему в безумных оргиях минувших дней молодости, проведенной с такой помпой, которой долго не забудут не только его собутыльники, эти последние могикане патриархальной захолустной жизни служащего элемента, но и вся обширная область, по которой были разбросаны подведомственные ему части...
Теперь он похвалил только солдатский борщ и кашу.
– Да, квас хорош,– сказал Петр Петрович, запивая все это третьим стаканом квасу и отрыгиваясь довольно громко. Потом он стал лениво снимать свой шарф. Заметя это, Михаил Черноморович протелеграфировал что-то в сторону дежурного по кухне, тот смекнул, в чем дело, и с каким-то азартом бросился к Петру Петровичу, как нечто священное принял превосходительный шарф и, держа его осторожно в руках, словно бы опасаясь разбить хрупкую вещь, стал на свое место... А Петр Петрович продолжал «пробу»... Офицерство стояло позади в беспорядочной группе, в нетерпеливом ожидании, мучимое разными мыслями по поводу совершающегося события или просто по поводу своих танталовых, мук при этой «пробе». Было тихо: слышно было только мерное чавканье Петра Петровича, бульканье падавших обратно в миску с ложки капель борща, да об стекло окна билась и гудела какая-то большая муха...
– Ишь, его расперло,– думал капитан Горюнин, смотря на широчайшую спину Петра Петровича, слегка наклонившегося над миской,– словно бегемот какой... Уплетает, словно бы бог знает, какое трудное дело совершил!.. Обошел фронт и даже не заглянул в ранцы, не расспросил толком, кто изобижен из малых сил недодачей, обсчетом, несправедливостью... Вот сколько лет уж ездит к нам, а все обстоит благополучно, тогда как на наших глазах совершаются вопиющие безобразия!.. И на этой мысли вдруг его оборвал внутренний голос: Ну, а что же ты сам-то, глядя на эти безобразия, молчишь, как рыба, тем более, что сам порою бываешь страдательным лицом и по самой профессии являешься защитником «сих малых»?.. И как бы в ответ на это Горюнов продолжал думать: – Я уж и так навлек неудовольствие своими вылазками, да не проймешь этих толстокожих бегемотов... Прать против рожна... Да и жрать надо... Семья!.. И какая-то краска не то от стыда, не то от другого чувства, залила его побледневшее лицо, и он переменил позу, опустив одну руку на рукоять шашки, а другую заложив за борт мундира...
Совершенно иначе думал поручик Взизимов. У него текли слюнки от аромата приправы солдатского борща и от сочного причмокивания Петра Петровича.
– Эх, кабы теперь пропустить одну-другую, да этих борщей, да всхрапнуть – важное дело было бы!..
И в это время, как бы встревоженный этою заманчивою мыслью, его желудок издал сердитый рокот так внятно, что он глянул боязливо в сторону «начальства» – не услышал ли... Но оказалось, что только вечно веселый подпоручик Финтифлюшкин, которого почему-то еще, к великому его огорчению, называли «Фендриком», глянул на него с усмешкой и скорчил мину, чуть не фыркнув на всю кухню, чем, конечно, нарушил бы общую гармонию священнодействия «пробы».
Михаил Черноморович, как командир части, стоял около Петра Петровича, пред мощной фигурой которого он казался совершенным карликом, а своей длинной русой бородой, которую он как-то вдумчиво поглаживал, напоминал и того карлика–Черномора, который описан у Пушкина. Желчно-геморроидальное выражение его лица еще более усугубляло эту иллюзию. Он заботливо следил за каждой ложкой, которою черпал Петр Петрович, заглядывал порою в миску, которая была уже близка к концу, и боялся только одного: чтобы как-нибудь не попал предательский таракан, чего терпеть не мог Петр Петрович, или какая-нибудь постороння примесь.
Этого боялся и кашевар, который весь превратился во внимание и как-то судорожно вздрагивал своим вытянутым в струнку корпусом при каждой ложке, зачерпнутой из миски Петром Петровичем.
Михаил Черноморович только того и боялся, и это понятно: одна какая-нибудь муха или завалившийся в борщ таракан могли испортить весь аппетит Петра Петровича, а следовательно, его расположение и впечатление о самом смотре, так благополучна оконченном.
Верно говорят, что из малых причин сплошь и рядом совершаются великие события.
Михаил Черноморович вовсе не беспокоился о том, что после пробной порции в размере одной миски борща, краюхи хлеба и графина квасу, обед его жены, суетящейся теперь принять дорогого гостя, пропадет даром, ибо аппетит Петра Петровича был им испытан. Он был уверен, что и поросеночек с хренком будет съеден, и цыплята под белым соусом, и кулебяка, и все остальное....
Только бы «пробная» не подгадила!..
И вот, наконец, Михаил Черноморович как-то непринужденно - блаженно вздохнул и просиял всем своим геморроидальным лицом. На лице кашевара отразилось выражение невыразимого счастья. Офицерство стало подправляться и кто-то даже крякнул: раза два, оглядывая умильно сотоварищей. Петр Петрович положил ложку и, допив квасу, молвил, икнув довольно громко:
– Спасибо, братец!
На это кашевар гаркнул так, что стекла задребезжали и даже муха перестала биться об стекло и метаться:
– Рад стараться, ваше пррсство!..
– Теперь милости прошу, ваше прррство, к обеду,– сказал Михаил Черноморович, обращаясь к Петру Петровичу вкрадчиво-почтительным голосом и поглаживая свою длинную бороду...
– И пообедаем,– сказал Петр Петрович, грузно двинувшись из кухни.
– Прошу, господа,– обратился Михаил Черноморович ко всем своим офицерам вполголоса, следуя за Петром Петровичем.
Все последовали за начальством, хотя это приглашение не на всех произвело одинаковое впечатление. Так, например, замыкавший всех Горюнов думал о том, как бы хорошо было прийти домой и, сняв с себя тесный мундир, в котором в такую жару было тяжело чуть не до тошноты, очутиться в просторном пиджаке и за пельменями или варениками, которые так хорошо готовила его молодая прехорошенькая жена, рассказать ей свои смотровые впечатления.
– А впрочем, и она, наверное, приглашена сегодня на обед, командиршей Александрой Ивановной,– подумал Горюнов. Так, для декорации, значит... Бедная Лиза! И ты будешь сегодня страдалицей, будешь, как и я за этим официальным обедом, на котором каждый кусок приходится чуть не колом и краснеешь за каждый глоток вина.
То ли дело дома, на свободе!.. И к чему все эти официальности, черт бы их подрал!..
А Вонзилов говорил шепотом, потирая руки, закадычному «своему приятелю Финтифлюшкину:
– А не дурно!.. Славного винца не вредно и испробовать!.. В год раз... Да в этом проклятом городишке и трудно нам достать хорошего... Только удается высшим мира сего, да и то во время таких смотров. Кроме того, кухня, знаешь, у Александры Ивановны прекраснейшая!.. Сама своими миленькими, пухленькими ручками орудует... Не то, что мой денщик Наливайка своими лапами – разные «каклеты» там «шти» да «бишкеты»... Пообедаем, черт возьми!.. Да к тому же, наверное, сегодня за столом будет сидеть наша егоза Лида... Наверное, Александра Ивановна не забыла ее пригласить... А то без нее ведь придется сидеть на именинах...
Пока Вонзилов это свое предвкушение наскоро передавал Финтифлюшкину, вся компания уже подошла к крыльцу дома Михаила Черноморовича.
Петр Петрович грузно поднимался по деревянной лестнице, которая под его тяжестью как-то почтительно поскрипывала. За ним следовал Михаил Черноморович, затем остальная офицерская компания и «в замке» шел дежурный бомбардир, бережно неся в обеих руках превосходительный шарф.
– Милости прошу, Петр Петрович!.. А я вас ждала, ждала, думала, поросенок пересохнет... Пожалуйте, господа!
Так встретила компанию на пороге дама среднего роста, со вкусом одетая, пухленькая, с приятной улыбкой несколько чувственных губ, открывавших два ряда прекрасных белых зубов.
– Пожалуйте, господа! – повторил на ходу Михаил Черноморович приглашение своей супруги, направляя это приглашение по адресу своих офицеров, так как Петр Петрович уже поплелся с Александрой Ивановной, ведя ее почтительно под руку.