logo

М О Я    О С Е Т И Я



МОТИВЫ ОСЕНИ
(Из заметок хроникера)

Поздняя осень, грачи улетели,
 Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна,
Грустную думу наводит она...

Написав заголовок своего фельетона, я невольно вспомнил грустные стихи Некрасова, хотя они не совсем точно характе­ризуют состояние осени в тот ее момент, когда я пишу эти стро­ки. Грачей, из породы птиц, в крае, кажется, нет, но есть из­вестный разряд людей, преимущественно из наезжих, которых почему-то называют здесь «грачами»... Лес пока не обнажился, но готовится к тому, и от такой близкой неприятности начина­ет уже краснеть. Что же касается до полей, то с грустью мож­но засвидетельствовать, что они действительно «опустели» в прямом значении этого слова. Поэт в вышеприведенном выра­жении «поля опустели» выражает ту мысль, что собранный с полей хлеб уже свезен на гумна, и осталась лишь осиротелая полоска, наводящая на него грустную думу. Далее поэт указы­вает и на причины, почему эта одна полоска не сжата,– гово­ря, что хозяин ее, этот «апостол труда и терпения», как характеризует земледельца другой поэт, Надсон, надломился от тру­дов, и не стало уж его сил – он умер... Тут в этом маленьком стихотворении изображена целая потрясающая драма мужиц­кой страды, которая то лелеет надежду на богатый урожай, ри­суя призрак блаженного отдохновения зимой, после непосиль­ных трудов, то вдруг эти труды надламывают силы мужика или какая-либо случайная беда, «произволение божие», разрушает все его иллюзии, и у него окончательно опускаются натружен­ные руки, как плети, а навстречу ему идут беспощадные вра­ги: голод и холод...
Драма, подобная описанной поэтом, не есть случайное явле­ние в жизни русского крестьянина, но составляет хроническое ее явление и повторяется в разновидностях всюду и везде, по всей   матушке-Руси.

Укажи мне такую обитель,
Где бы русский мужик не страдал...

Страдает он и здесь, в Сибири, где он ищет себе обетован­ного края... Страдная драма разыгралась еще недавно во всем крае, о котором столько писалось... И не одна полоска осталась несжатою, занесенная во время наводнений илом и погребен­ная под ним, и «поля опустели» не потому, чтобы земледелец успел собрать плоды своих трудов, а занесло их наводнения­ми. И не у одного «апостола труда и терпения» опустились ру­ки с роковым вопросом на устах:
– А как я с ребятишками-то зиму промаюсь?..
Но не совсем он остается беспомощным пред страшным призраком зимы. Благодаря участию и инициативе отдельных лиц отзывчивость к народному бедствию на этот раз прояви­лась в крае в самых энергичных и симпатичных формах... Де­ло благотворительности, желание «порадеть о меньшем брате» пробудило отчасти и жизнедеятельность общества, которое бы­ло начало впадать в гибельную апатию в проявлении лучших сьоих симптомов. Общество как-то, может быть, временно, оч­нулось, и крестьянин увидел ясно, что между ним и обществом, господами, не все порвано, что осталась какая-то взаимно свя­зующая нить, что господа эти не совсем им чужие, коли так близко принимают их бедствие к сердцу. Таким образом, про­явление общественной жизнедеятельности в пользу пострадав­ших крестьян, кроме своей внешней, материальной стороны, да­ющей возможность отстранить от них последствия зимы и нищеты, имеет более глубокое, нравственное значение, как для са­мого общества, так и для крестьян, между которыми вспыхну­ла искра взаимно связующего чувства,    к чему только и стремятся истинные народники нашего времени. Вопрос теперь, и не менее важный,– это целесообразный способ раздачи пожертво­ванных денег. От этого зависит дальнейший успех дела...

Да, пришла она, эта осень... «Суйфунчик» уже подул и, ве­роятно, будет зажаривать теперь с возрастающей силой... А лета так-таки мы не видели почти вовсе. Все время – июнь, июль и август–небо от нас было закрыто туманом и тучами, разверзались хляби небесные, и если в это время ненароком проглядывал клочок синего неба и брызгал, хотя на часок, сноп лучей солнца, мы бывали безмерно счастливы... А там снова унылое однообразие... Так прошло лето, парализовавшее вся­кие пикники, прогулки загородные и даже дела пылкого италь­янского гражданина Агрести, которому счастье, т. е. природа, улыбнулось только в последние дни. Словно трудно и долго бо­леющий человек иногда проявляет проблески жизни, чтобы за­тем вскоре умереть, так и наша погода, все лето хмурившаяся, как евнух, наводившая необычайную тоску и отчаяние на обы­вателей, вдруг перед зимою, перед смертью природы, одари­ла нас, хотя поздно, несколькими яркими, но свежими днями.
А зима идет студеная...
И вместо всяких этих пикников, кавалькад, приятных partie de plaisir'ov in's Grime вдруг прозаический вопрос о дровах у квартирантов и у квартирохозяев... Вопрос самый прозаический.
– Ну и вздорожали же дрова!.. – восклицает сокрушенно один из таких хозяев.– Всю кортомную плату да впридачу свое жалованье можно ухлопать на одни дрова! Не накинуть ли ма­ленько квартирную плату?– размышляет он далее, покушаясь на скудный заработок своих квартирантов, которые и без того еле-еле сводят концы с концами...
Опять о дровах!... Чего может быть скучнее говорить о таких предметах, как дрова, ассенизация города, освещение, ис­правление улиц, тротуаров и т. д. А между тем местный хрони­кер, о чем бы ни заговорил, все сводит к рассуждению по по­воду этих предметов, что далеко не нравится многим из город­ских заправил, от внимания которых ускользает много такого, что ясно видно хроникеру и коробит его... И припоминается мне при этом недавний шуточный разговор моего коллеги по перу по поводу роли вообще хроникера, а в захолустье, в частности. Однажды он меня спросил:
– А знаете ли вы, кто самый бдительный санитар в горо­дах?
Я на минуту стал в раздумье, потом ответил:
–  Армянин Ахшарумов, который от Управы получил    по­хвальный отзыв, как санитарный попечитель,– сказал я.
–  Нет,– ответил мой коллега.
–  Городской мэр, который должен бдить за опрятностью все­го города?
–  Нет... Он меньше всего видит...
–  Квартальный надзиратель?
–  Ну, вот еще!..
–  Так кто же, наконец?– воскликнул я.
–  Репортер местной газеты,– сказал методически мой кол­лега.
Я вытаращил, было на него сперва глаза, но потом невольно расхохотался.
–  А и в самом деле, правда,– согласился я, словно бы мой коллега открыл мне глаза и я прозрел пред темной дилеммой.
Да, репортер и есть самый бдительный санитар и указатель всех городских изъянов. Он тот bete noire от которого не зна­ет покоя городское самоуправление и местные бдители и раде­тели, в том только случае, конечно, когда на его роток не наки­нут платок и ему дозволено оповещать о всех замеченных неис­правностях и упущениях... Репортер – о, это такой всевидящий аргус, от которого редко когда скрываются дела и помыслы ок­ружающих его людей, когда он настороже на своем наблюда­тельном посту. Жаль только, что он не всегда может поведать в собеседовании с читателем все то, что не сокрыто от его те­лесного и умственного взора... Если бы он мог это всегда де­лать, как бы тогда расширял он кругозор своего читателя на все окружающее... Но, увы, этого он и не может делать, и го­речь его невысказанных наблюдений сжигает его сердце, испе­пеляет его в безмолвной, бессильной тревоге... Репортер, фелье­тонист, всякий вообще газетный работник,– они все одинаковую дань приносят своей тяжелой профессии. Душевное состояние этого рода общественных работников прекрасно высказано бы­ло словами язвительного Н. Энгельгардта (Неделя, № 7). При­вожу эти слова:
«Но как же назвать этого человека, который забавляет тол­пу, который не таит про себя, но все, всю душу обнажает перед толпою? Он мало-помалу теряет способность относиться к чему-либо как к заветному. Все для него матерьял. Всякое чувство он превращает в строки. Писатель сжигает самого себя, чтобы потешить толпу минутным фейерверком: ведь нельзя сохранить теплоту, если будешь передавать ее другим! Писатель раскаля­ет сердца толпы, а сам остается, как выгоревшая, чадящая лам­па. В его произведениях – его душа, ум, жар его сердца, лучшие чувства, в нем же самом – холод, пустота, отчаяние или, вернее, отвращение. Произведения писателя – крепкий пита­тельный бульон, а сам он – вываренное мясо»...
Вот чем сопровождается неминуемо процесс работы писате­ля... Но оценивают ли эту жертву те, для которых он себя так сжигает? Находится ли у них достаточно гражданского муже­ства, чтобы при всяком случае, когда даже объектами справед­ливой кары являются лично сами,– оценивать беспристрастно? Выгораживают ли они этого писателя от тех незаслуженных житейских напастей, которые являются результатом такого его жгучего писания, интересуются ли его нравственными и физиче­скими пытками, которыми сопровождается это его писание, и имеют ли к нему не только справедливое уважение, но простое сострадание, которое бы облегчало его в трудные минуты оди­ночества и заброшенности?.. Чувствуют ли эти читатели, что-между ними и писателем существует неразрывная нравствен­ная связь, во имя которой последний приносит себя в жзртву, на сжигание?.. Увы, не чувствует, а если и чувствует, то в весьма редких случаях и в самой слабой степени, и то только в то вре­мя, когда писатель, отступя от нормального пути своей святой миссии служить лишь правде, одной ей,– начинает лепетать служительские слова!..
«Я личным опытом основательно и бесповоротно убедился,– говорит Щедрин в своих «Пестрых письмах»,– что человеку, который живет вне сферы служительских слов, ниоткуда под­держки для себя ждать нечего. Сколько раз в течение моей дол­гой трудовой жизни я взывал: где ты, русский читатель? От­кликнись!– и, право, даже сию минуту не знаю, где он, этот чи­татель... По временам, правда, мне казалось, что где-то просве­чивают какие-то признаки, свидетельствующие о самосознании и движении вперед, но чем глубже я уходил в ту страну тер.-ний, которая называется русской литературой, тем более и бо­лее убеждался в бесплодности моих чаяний.–Нет тебя, любез­ный читатель! Еще не народился ты на Руси! Нет тебя, нет и нет!..»

«Русский читатель, очевидно, еще полагает, что он сам по себе, а литература сама по себе, что литератор пописывает, а он, читатель, почитывает. Только и всего. Попробуйте сказать ему, что между ним и литературной профессией существует из­вестная солидарность,– он взглянет на вас удивленными глаза­ми.– «Ах, нет!– скажет он,– лучше я совсем не буду связывать­ся, чем добровольно наложу на себя какое-то обязательство».
«И как скажет, так и сделает. И когда затем для писателя наступит трудная минута, то читатель в подворотню шмыгнет, а писатель увидит себя в пустыне, на пространстве которой там и сям мелькают одинокие сочувствователи из команды слабо­сильных...»
Так ли, читатель?..
Да, с глубокою грустью надо сознаться, что так...