Поздняя осень, грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна,
Грустную думу наводит она...
Написав заголовок своего фельетона, я невольно вспомнил грустные стихи Некрасова, хотя они не совсем точно характеризуют состояние осени в тот ее момент, когда я пишу эти строки. Грачей, из породы птиц, в крае, кажется, нет, но есть известный разряд людей, преимущественно из наезжих, которых почему-то называют здесь «грачами»... Лес пока не обнажился, но готовится к тому, и от такой близкой неприятности начинает уже краснеть. Что же касается до полей, то с грустью можно засвидетельствовать, что они действительно «опустели» в прямом значении этого слова. Поэт в вышеприведенном выражении «поля опустели» выражает ту мысль, что собранный с полей хлеб уже свезен на гумна, и осталась лишь осиротелая полоска, наводящая на него грустную думу. Далее поэт указывает и на причины, почему эта одна полоска не сжата,– говоря, что хозяин ее, этот «апостол труда и терпения», как характеризует земледельца другой поэт, Надсон, надломился от трудов, и не стало уж его сил – он умер... Тут в этом маленьком стихотворении изображена целая потрясающая драма мужицкой страды, которая то лелеет надежду на богатый урожай, рисуя призрак блаженного отдохновения зимой, после непосильных трудов, то вдруг эти труды надламывают силы мужика или какая-либо случайная беда, «произволение божие», разрушает все его иллюзии, и у него окончательно опускаются натруженные руки, как плети, а навстречу ему идут беспощадные враги: голод и холод...
Драма, подобная описанной поэтом, не есть случайное явление в жизни русского крестьянина, но составляет хроническое ее явление и повторяется в разновидностях всюду и везде, по всей матушке-Руси.
Укажи мне такую обитель,
Где бы русский мужик не страдал...
Страдает он и здесь, в Сибири, где он ищет себе обетованного края... Страдная драма разыгралась еще недавно во всем крае, о котором столько писалось... И не одна полоска осталась несжатою, занесенная во время наводнений илом и погребенная под ним, и «поля опустели» не потому, чтобы земледелец успел собрать плоды своих трудов, а занесло их наводнениями. И не у одного «апостола труда и терпения» опустились руки с роковым вопросом на устах:
– А как я с ребятишками-то зиму промаюсь?..
Но не совсем он остается беспомощным пред страшным призраком зимы. Благодаря участию и инициативе отдельных лиц отзывчивость к народному бедствию на этот раз проявилась в крае в самых энергичных и симпатичных формах... Дело благотворительности, желание «порадеть о меньшем брате» пробудило отчасти и жизнедеятельность общества, которое было начало впадать в гибельную апатию в проявлении лучших сьоих симптомов. Общество как-то, может быть, временно, очнулось, и крестьянин увидел ясно, что между ним и обществом, господами, не все порвано, что осталась какая-то взаимно связующая нить, что господа эти не совсем им чужие, коли так близко принимают их бедствие к сердцу. Таким образом, проявление общественной жизнедеятельности в пользу пострадавших крестьян, кроме своей внешней, материальной стороны, дающей возможность отстранить от них последствия зимы и нищеты, имеет более глубокое, нравственное значение, как для самого общества, так и для крестьян, между которыми вспыхнула искра взаимно связующего чувства, к чему только и стремятся истинные народники нашего времени. Вопрос теперь, и не менее важный,– это целесообразный способ раздачи пожертвованных денег. От этого зависит дальнейший успех дела...
Да, пришла она, эта осень... «Суйфунчик» уже подул и, вероятно, будет зажаривать теперь с возрастающей силой... А лета так-таки мы не видели почти вовсе. Все время – июнь, июль и август–небо от нас было закрыто туманом и тучами, разверзались хляби небесные, и если в это время ненароком проглядывал клочок синего неба и брызгал, хотя на часок, сноп лучей солнца, мы бывали безмерно счастливы... А там снова унылое однообразие... Так прошло лето, парализовавшее всякие пикники, прогулки загородные и даже дела пылкого итальянского гражданина Агрести, которому счастье, т. е. природа, улыбнулось только в последние дни. Словно трудно и долго болеющий человек иногда проявляет проблески жизни, чтобы затем вскоре умереть, так и наша погода, все лето хмурившаяся, как евнух, наводившая необычайную тоску и отчаяние на обывателей, вдруг перед зимою, перед смертью природы, одарила нас, хотя поздно, несколькими яркими, но свежими днями.
А зима идет студеная...
И вместо всяких этих пикников, кавалькад, приятных partie de plaisir'ov in's Grime вдруг прозаический вопрос о дровах у квартирантов и у квартирохозяев... Вопрос самый прозаический.
– Ну и вздорожали же дрова!.. – восклицает сокрушенно один из таких хозяев.– Всю кортомную плату да впридачу свое жалованье можно ухлопать на одни дрова! Не накинуть ли маленько квартирную плату?– размышляет он далее, покушаясь на скудный заработок своих квартирантов, которые и без того еле-еле сводят концы с концами...
Опять о дровах!... Чего может быть скучнее говорить о таких предметах, как дрова, ассенизация города, освещение, исправление улиц, тротуаров и т. д. А между тем местный хроникер, о чем бы ни заговорил, все сводит к рассуждению по поводу этих предметов, что далеко не нравится многим из городских заправил, от внимания которых ускользает много такого, что ясно видно хроникеру и коробит его... И припоминается мне при этом недавний шуточный разговор моего коллеги по перу по поводу роли вообще хроникера, а в захолустье, в частности. Однажды он меня спросил:
– А знаете ли вы, кто самый бдительный санитар в городах?
Я на минуту стал в раздумье, потом ответил:
– Армянин Ахшарумов, который от Управы получил похвальный отзыв, как санитарный попечитель,– сказал я.
– Нет,– ответил мой коллега.
– Городской мэр, который должен бдить за опрятностью всего города?
– Нет... Он меньше всего видит...
– Квартальный надзиратель?
– Ну, вот еще!..
– Так кто же, наконец?– воскликнул я.
– Репортер местной газеты,– сказал методически мой коллега.
Я вытаращил, было на него сперва глаза, но потом невольно расхохотался.
– А и в самом деле, правда,– согласился я, словно бы мой коллега открыл мне глаза и я прозрел пред темной дилеммой.
Да, репортер и есть самый бдительный санитар и указатель всех городских изъянов. Он тот bete noire от которого не знает покоя городское самоуправление и местные бдители и радетели, в том только случае, конечно, когда на его роток не накинут платок и ему дозволено оповещать о всех замеченных неисправностях и упущениях... Репортер – о, это такой всевидящий аргус, от которого редко когда скрываются дела и помыслы окружающих его людей, когда он настороже на своем наблюдательном посту. Жаль только, что он не всегда может поведать в собеседовании с читателем все то, что не сокрыто от его телесного и умственного взора... Если бы он мог это всегда делать, как бы тогда расширял он кругозор своего читателя на все окружающее... Но, увы, этого он и не может делать, и горечь его невысказанных наблюдений сжигает его сердце, испепеляет его в безмолвной, бессильной тревоге... Репортер, фельетонист, всякий вообще газетный работник,– они все одинаковую дань приносят своей тяжелой профессии. Душевное состояние этого рода общественных работников прекрасно высказано было словами язвительного Н. Энгельгардта (Неделя, № 7). Привожу эти слова:
«Но как же назвать этого человека, который забавляет толпу, который не таит про себя, но все, всю душу обнажает перед толпою? Он мало-помалу теряет способность относиться к чему-либо как к заветному. Все для него матерьял. Всякое чувство он превращает в строки. Писатель сжигает самого себя, чтобы потешить толпу минутным фейерверком: ведь нельзя сохранить теплоту, если будешь передавать ее другим! Писатель раскаляет сердца толпы, а сам остается, как выгоревшая, чадящая лампа. В его произведениях – его душа, ум, жар его сердца, лучшие чувства, в нем же самом – холод, пустота, отчаяние или, вернее, отвращение. Произведения писателя – крепкий питательный бульон, а сам он – вываренное мясо»...
Вот чем сопровождается неминуемо процесс работы писателя... Но оценивают ли эту жертву те, для которых он себя так сжигает? Находится ли у них достаточно гражданского мужества, чтобы при всяком случае, когда даже объектами справедливой кары являются лично сами,– оценивать беспристрастно? Выгораживают ли они этого писателя от тех незаслуженных житейских напастей, которые являются результатом такого его жгучего писания, интересуются ли его нравственными и физическими пытками, которыми сопровождается это его писание, и имеют ли к нему не только справедливое уважение, но простое сострадание, которое бы облегчало его в трудные минуты одиночества и заброшенности?.. Чувствуют ли эти читатели, что-между ними и писателем существует неразрывная нравственная связь, во имя которой последний приносит себя в жзртву, на сжигание?.. Увы, не чувствует, а если и чувствует, то в весьма редких случаях и в самой слабой степени, и то только в то время, когда писатель, отступя от нормального пути своей святой миссии служить лишь правде, одной ей,– начинает лепетать служительские слова!..
«Я личным опытом основательно и бесповоротно убедился,– говорит Щедрин в своих «Пестрых письмах»,– что человеку, который живет вне сферы служительских слов, ниоткуда поддержки для себя ждать нечего. Сколько раз в течение моей долгой трудовой жизни я взывал: где ты, русский читатель? Откликнись!– и, право, даже сию минуту не знаю, где он, этот читатель... По временам, правда, мне казалось, что где-то просвечивают какие-то признаки, свидетельствующие о самосознании и движении вперед, но чем глубже я уходил в ту страну тер.-ний, которая называется русской литературой, тем более и более убеждался в бесплодности моих чаяний.–Нет тебя, любезный читатель! Еще не народился ты на Руси! Нет тебя, нет и нет!..»
«Русский читатель, очевидно, еще полагает, что он сам по себе, а литература сама по себе, что литератор пописывает, а он, читатель, почитывает. Только и всего. Попробуйте сказать ему, что между ним и литературной профессией существует известная солидарность,– он взглянет на вас удивленными глазами.– «Ах, нет!– скажет он,– лучше я совсем не буду связываться, чем добровольно наложу на себя какое-то обязательство».
«И как скажет, так и сделает. И когда затем для писателя наступит трудная минута, то читатель в подворотню шмыгнет, а писатель увидит себя в пустыне, на пространстве которой там и сям мелькают одинокие сочувствователи из команды слабосильных...»
Так ли, читатель?..
Да, с глубокою грустью надо сознаться, что так...