ЗАХОЛУСТЬЕ
(Страничка из дневника)
«Ах, какая адская скука!.. Это село с своими жалкими, унылыми избушками и мрачными мужичками положительно повергает меня в отчаяние! Я знаю, что это первое нахлынувшее впечатление после развеселой столичной жизни пройдет со временем; эта скука, которая ложится на меня невыносимо тяжелым кошмаром,– быть может, скоро и пройдет или, как мне говорят иронически старые сибиряки, вкусившие сладость этой захолустной жизни до слез: перемелется - все мука будет! Но пока... Ах, какая гнетущая скука!.. Без году неделя, как нелегкая меня затянула в этот безжизненный край, и уже помышляю как о чудном избавлении от тяжких испытаний – отряхнуть поскорее прах здешней земли от своих ног и удалиться обратно туда, где оставил все милое, дорогое моему сердцу, все, воспоминание о чем еще так свежо, ясно, невыразимо заманчиво... А между тем еще Целых три года этой непосильно тяжкой жизни, чтобы иметь право получить прогоны и уехать... Нет, лучше не вспоминать! Отойдите, грезы о прошлом, не тревожьте раны мои, не маните напрасно в даль блаженного края!..
***
Принялся было за чтение, и как-то не клеится, да и материал скуден, Библиотека наша слишком уж мизерна по своему содержанию: больше специально военные книги и учебники для желающих готовиться в академию. Но эти учебники, кажется, оставляются в покое, так как, мне передавали «старики» же, захолустная: жизнь засасывает всю энергию молодых людей и скоро охлаждает их страстные порывы вырваться отсюда на свет науки, в водоворот лучшей, деятельной, осмысленной жизни. «Посидят-посидят над этими учебниками, начнут вспоминать всю пройденную» премудрость по этим учебникам, а окружающая мертвечина незаметно затягивает их в свою тину...» – так говорил мне не без некоторой грусти наш капитан Крутояров.– «На моей памяти,– а я вот двенадцатый год здесь – в академию вырвался только один, но и тот был человек недюжинной энергии: к нему как-то не приставала грязь, и не засасывала его наша жизнь...»
– Нет, уж и я непременно ими воспользуюсь,– сказал я Крутоярову.
Тот глянул на меня как-то боком и улыбнулся недоверчиво:
– Помогай вам бог,– сказал он, как бы желая загладить неловкую свою улыбку.– Что вам здесь прозябать? Вы еще молоды, в свете ваше время еще не ушло...
– Время еще не ушло! Неужели оно может так быстро уйти, и все мои заветные мечты разлетятся, как стаи, испуганных, воробьев от надвигающейся грозной тучи?!
Хорошо, что сегодня отменены занятия вследствие ненастной погоды. Но что это за погода! Я вижу из окна, как небо и земля слились в одну белесоватую мглу крутящейся пыли снега. Это здешняя пурга, про которую я слышал недавно. Не видно ни зги.. Раз мелькнула мимо моего окна серая шинель солдата, укутанного с головой в башлык, и в мгновенье опять потонула в этой снежной мгле. В такие минуты уединения нескончаемою вереницею проходят перед моим умственным взором образы покинутых там дорогих людей и словно с укором смотрят на меня и незримо говорят: «Жаль нам тебя, Ваня, жаль!.. Беги оттуда скорее». И словно бы эта вьюга, рыдая, твердит тоже: «Беги, беги, беги!..»
* * *
Убегу, но как? Ведь не могу же ранее трех лет вырваться отсюда! Позднее раскаяние! А впрочем, разве не хватит у меня сил бороться в течение трех лет со всеми неблагоприятными условиями жизни этого захолустья? Полно, что за вздор? Возьму необходимые пособия для поступления в академию, запрусь – и пускай там плачет вьюга, крутя снегом. И опять словно слышу сквозь это неумолкаемое завывание пурги тихий голос укора...
* * *
Меня назначили учителем ротной школы... Обязанности учителя и наставника молодых солдат возбуждают мою энергию и придают мне твердую уверенность в моей полезной деятельности. Я доволен своими учениками, кроме двух-трех, для которых определение значения солдата представляет какую-то непонятную премудрость.
– Солдат есть имя общее и знаменитое, которое...
На этом почти всегда обрывается их ответ. Дальше они начинают упорно припоминать что-то, шевелят губами, сопят, потеют и, видимо, невыразимо мучатся сознанием, что не могут так же бойко отвечать, как их товарищи, на лицах которых они читают самоуверенную улыбку. Но терпение и труд все перетрут.
В свободное от прямых обязанностей время я подготовляюсь, стараясь удаляться по возможности от моих товарищей, о которых мне напел так много Крутояров. Оригинальная компания (она особенно развита в захолустных частях Сибири) состоит из молодых людей, которые убивают свободное время в коллективной выпивке долгие скучные часы. Разговор о служебных делах, критика того или другого случая с кем-либо на ученье, о замечаниях начальников, о мельчайших случаях во время службы; шутки по адресу друг друга и, наконец, рассказы и анекдотцы довольно скабрезного свойства – все это составляет характерные особенности этих сборищ товарищей. Впрочем, иногда не без удовольствия сидится в этой компании, но частое посещение этих сборищ меня гнетет, особенно когда видишь какого-нибудь юнца, который просто бравирует своей способностью вливать в свою утробу водки более, чем он в силах выпить: он силится доказать, что он далеко не «красная девица».
Вчера в первый раз побывал в нашем собрании на танцевальном вечере. Зима почти на исходе, а всего второй раз такой вечер. В маленькой танцевальной зале собралось не более трех-четырех «своих» дам. Кавалеры больше грелись около буфета в соседней комнате. Там было шумно и весело, в танцевальной же тихо и скучно. Дамы смотрели надуто, строго-полуначальнически, кавалеры как бы по обязанности занимали их шаблонными разговорами, что им, видно, доставляло нескрываемую муку, их тянуло к буфету, откуда порою раздавались взрывы веселого, громкого хохота. Я стоял у дверей и смотрел, кто-то схватил меня за руку и слегка толкнул в танцевальную залу: это был Крутояров, который подвел меня к своей жене, важно сидевшей с другой дамой.
– Занимайте этого молодого человека,– обратился он к ним,– а то он скучает.– Бросив меня, товарищ исчез по направлению к буфету, откуда резче всех доносился говор Соловья.
– Сядьте вот тут! Что вы стоите?.. Вот еще дикарь-то. Ну,, говорите что-нибудь, занимайте дам.– И она как-то неловко захихикала, значительно взглянув на соседку.
– Извините,– сказал я, присаживаясь,– я не мастер занимать дам.
– Ходите почаще к нам, я вас расшевелю. Вы играете в карты?
– Нет...
– Ни во что?!– воскликнула она, ужасаясь.
– Ни во что.
Моя собеседница покачала головой с таким выражением, как будто я сообщил ей величайшее горе.
– Ай-ай-ай!..– продолжала она качать головой.– Да как же у нас без карт жить?! Вы должны научиться, слышите? Хотя по маленькой в кавказский или в преферанс... Я научу вас непременно. Кроме того, у меня прекрасная закуска к водке. Мой муж любит рыжики николаевские, маринованную кету, огурчики...
– К сожалению, я не пью.
– И не пьете?! Что же вы делаете?
– Ничего особенного: занимаюсь своим делом...
– Нет, я вас вышколю, вышколю! Иначе я буду жаловаться мужу, и он, как ваш ротный командир, будет вас наказывать!..
В это время музыка заиграла какую-то польку, и моя дама, не первой молодости, пошла в пляс с подскочившим кавалером.
* * *
Был на днях у Блиновых, приехавших недавно к нам из России из N полка. Я искренне позавидовал их счастью. Оба молодые, здоровые, красивые, с светлым взглядом на жизнь.. Кажется, они еще не понимают все растлевающее значение этих захолустных условий жизни и совсем не видят сквозь розовый флер своего молодого счастья окружающий их мрак, который и их, как и меня, вот-вот окутает со всех сторон. Он еще недавно из военного училища, а она только что выпорхнула из институтской скамьи, чтобы попасть сюда, к нам, в эту медвежью трущобу. Беззаботна, весела, щебечет, как пташка, и ее звонкий серебристый голос звучит таким юным задором, такою заражающею веселостью, что даже суровое выражение нашей матроны Крутояровой расплывается в благодушную улыбочку.
– Вы просто чудо, Анна Петровна,– произносит она, – газель, коза, попрыгунья-стрекоза!.. Глядя на вас, вспоминаешь и свою молодость, когда и я была такая..,
И Анна Петровна, изящная, стройная, дышащая красотою и здоровьем, с ужасом при этих словах смотрит на дебелую, обрюзглую Крутоярову и словно бы спрашивает себя мысленно: «Боже, неужели и я буду такая?!.» И в такие-то моменты сердце мое сжимается за нее, зная, что все, чем прекрасна теперь Анна Петровна, наряды изящные, безукоризненная внешняя опрятность, чистота сердца, восторг жизни – все это поблекнет, завянет, и она погрязнет так же, как и Крутоярова, в дрязгах мелочного хозяйства: в разведении огородов и домашней птицы, свиней; в бесконечной карточной игре, в ругани со своей горничной Палашей, в сплетнях и в служебных интересах своего мужа, который тоже пойдет по той же избитой колее, по которой шли сотни и тысячи ему подобных в этих захолустьях, без проблеска, без единой светлой разумной точки, без единого желания, которое бы переходило ограниченный круг его мелких служебных интересов! Один мрак и ничем не тревожимый покой-прозябание!..
* * *
Лето... Полтора года долой с плеч... Осенью еду держать экзамен – и прощай, угрюмый край!.. Сегодня выходил в поле, и забытые воспоминания с удвоенной силой налетели на меня. Подхватили на своих крыльях и умчали меня туда, в синь туманных гор, без которых жизнь для меня не имеет ни смысла, ни значения! Жаворонок, который вспорхнул из распустившегося куста орешника, затрепетал в воздухе своими серыми крыльями и полетел вертикально, заливаясь меланхоличною серебристой своей трелью, и потонул в глубине синего неба. Я долго еще стоял на месте, силясь уловить его еще раз взором и поймать один звук его ласкающего пения, но над собой видел то же чистое ясное небо в голубоватой мгле, но вдали к западу очертания далеких гор, куда уносились мои мечты...
* * *
Вон он, желанный час! Сегодня сажусь на тройку и уезжаю туда, куда я рвался всею душой, где из своего далеко я вижу свой якорь спасения. Вижу в окно, как пришла Блинова. Я был у них с прощальным визитом. Боже мой, что за перемена в один год! Куда ее изящество девалось, где веселость, восторг? Неряшливая, простоволосая, с запахом кухни, в грязном ситцевом платье вышла она ко мне и только спросила вяло, полусонно: «Сегодня уезжаете?» – Я сказал: «Да...» – «А как же не закусивши у нас? У меня хорошая закуска к водочке – рыжики».
Нечего делать, закусил. (Я за это время стал уже «пить». Сбылось отчасти пророчество Крутояровой.) А вон и она загоняет гусей во двор. Вон и Рыбкин с Вороновым, двое из неразлучной компании, прошли домой, «томимые жаждой»... Прощайте все, прощайте...
Прощайте, Блиновы, Крутояровы с вашими бесконечными сборищами, с выпивкой, картами и бессодержательными разговорами с вашими друзьями и мизерными интересами, сплетнями. Желаю вам мирно добиться чинов, орденов и не терять хотя бы последнюю искру к благородным порывам! Желаю, чтобы меньше было жертв вашего прозябания–веселья и карточных вечеров. Уезжаю от вас, унося воспоминания об этом прозябании, из которого я вырываюсь благодаря упорству своему и ясному сознанию лучшей цели: в недалеком грядущем вижу якорь спасения – свет науки, жажду ума и водоворот другой, более осмысленной жизни... Прощайте!!!