logo

М О Я    О С Е Т И Я



НА ШХУНЕ «АЛЕУТ» ДО ТЮЛЕНЬЕГО ОСТРОВА И ОБРАТНО
(Беглые штрихи)

Я – не моряк и настоящими беглыми заметками не претен­дую заинтересовать кого бы то ни было из моряков: они для них не интересны. Но я никогда не видел моря, не видел никогда тот необъятный пустынный простор водной стихии, который мне при­шлось увидеть, и никакие рассказы бывалых моряков не дали бы мне тех впечатлений, которые я вынес непосредственным ощуще­нием их на море. Смею думать, что среди читателей найдутся и такие, которым не приходилось бывать в тех местах, где приш­лось побывать мне. Вот их-то я имею в виду, принимаясь за пе­ро, и предваряю читателя, что Тюлений остров с точки зрения промышленного значения его для края составит предмет особой статьи.
Шхуна «Алеут», на которой, благодаря любезности морского начальства, я совершил путешествие, снялась с якоря 6 октября, в 7 часов утра. Тихая, ясная погода давала достаточное основа­ние думать, что если не в продолжение всего пути, то, по край­ней мере, весь этот день будет благоприятный для плавания.
Вскоре пестрые дома города стали сливаться в общую бес­форменную массу, и городской шум не доносился уже до нас, а вместо него раздавался шум машины да слышался легкий всплеск волны. Раз еще показались переселенческие бараки да новый госпиталь на Шкотове и – до свиданья, город Владиво­сток. По прибрежным горам Русского острова и по берегам бухт Голдобина извивались там и сям, среди поблекшей растительно­сти, змеей дороги к батареям, к этим опорам Владивостока в случае нашествия иноплеменных супостатов...
– А вот вам и Скрыплев,– прервал мои размышления наш штурман, показывая рукой.
Справа показался небольшой островок с несколькими построй­ками.– «Да, вероятно, не весело, подумал я, живется здесь, осо­бенно зимою». Далее показался знаменитый остров Аскольд, на котором когда-то китайцы занимались хищнической добычей зо­лота, а теперь на нем прииски г. Кустера. Остров этот возвыша­ется над морем одной округлой горой, покрытой обильным лесом. Я представляю себе эту гору, красивую, летом в густой яркой зелени, но теперь она напоминает собою поблекшую красавицу, смывшую перед сном своп румяна.
За Аскольдом, справа, открылось уже Японское море,  безбрежная даль воды которого слегка рябилась; слева потянулся гористый безлюдный Татарский берег, который местами обра­щал мое внимание своей оригинальностью. Временами одинокие скалы среди водной глади или на откосе вершин кажутся издали какими-то причудливыми руинами, замками и даже человечес­кими фигурами. Названия: «Пять пальцев», «Собор» – указыва­ют сами на фигурность этих скал, хотя «Пять пальцев» – пять каменных столбов среди моря скорее похожи издали на челове­ческие фигуры-гиганты, стоящие рядом, чем на пальцы. В об­щем Татарский берег обрывается к морю крутыми скалами, имею­щими цвет сероватый, которые в туманную погоду крайне труд­но различимы глазу, особенно ночью.
Утро нас не обмануло: день и ночь вполне благоприятствова­ли плаванию, только к полдню следующего дня, подходя к бухте св. Владимира, задул NW с такою силою, что не было возмож­ности продолжать плавание, почему командир решил переждать погоду в этой бухте. Я теперь видел свирепость волн, видел, как они, как разъяренные львы, набрасывались на шхуну, словно пы­таясь опрокинуть и захлестнуть ее собою, но она, как ни в чем не бывало, плавно двигалась вперед, слегка вздрагивая и рассе­кая волны, которые отлетали с глухим рычаньем прочь, пени­лись еще больше, шипели, успокаивались, но зато другие на сме­ну набрасывались с большей силой и свирепей. Но все-таки чув­ство от этих волн было слабым отголоском того, что я испытал во время шторма в Тихом океане на обратном пути. Все время я стоял на палубе и смотрел на встревоженное море, пока не вош­ли в бухту св. Владимира. Оглянувшись, я увидел вокруг коль­цо гор, скрывших от нас совсем открытое море. И здесь заметны были рефлексы разошедшегося моря, несмотря на такое выгод­ное положение бухты. Когда бросили якорь, я внимательно огля­дел берега бухты. Та же пустынность, лишь в двух местах виднелись одинокие фанзы.
Пользуясь удобным случаем, нас пять человек, вооруженных кто берданкой, кто обыкновенной охотничьей двустволкой, вы­садились на скалистый берег бухты и направились к пресновод­ному озеру в небольшой ложбине, впадающему протокой в бух­ту. Протока эта настолько мелка, что ее можно было перейти вброд в походных сапогах ниже колен. Побродивши вокруг и около, проследивши завистливым оком за высоким, недосягае­мым выстрелу полетом уток, мы вернулись обратно ни с чем, если не считать случайно убитого кулика. Мои наблюдения на этом берегу ограничились только осмотрением фанзы, в которой мы не видели ничего, кроме оставленного домашнего скарба, по­стели и кукурузы, висевшей на потолке. Все это нам   пришлось рассмотреть через прорехи окон и дверей, заклеенных бумагой, так как на дверях для видимости висел старый заржавленный за­мок, который мог быть сломан и маленьким ребенком. Около этой фанзы лежал запас дров и доцветали огороды тыкв, лука и огур­цов. Видно было, что хозяева ушли назад тому месяц на какой-нибудь промысел и, вероятнее всего, они были промышленника­ми морской капусты и сбывали ее где-нибудь, а к концу сезона вернутся обратно на зимовку. Говорят, что близ этой бухты есть свинцовые и серебряные руды, водятся тигры, а также много ди­чи. Насколько все это верно, не знаю, а подробно расспросить не у кого было, так как мне не пришлось здесь видеть ни одной жи­вой души. Лишь на следующий день, когда мы снимались с яко­ря, с какой-то далекой фанзы к нам приблизился манза на своей утлой долбянке с пятнадцатью цыплятами, за которых запросил чисто по - владивостокски – 7 рублей! Видно, что им хорошо из­вестны, даже в таких глухих местах, через своих скитающихся соплеменников существующие в городе цены и на нашем рынке. Однако его попытка поживиться не удалась, и он отъехал ни с чем. Это был единственный человек, которого мы видели по пути до Тюленьего острова. При благоприятной погоде, при легком «попутнячке», как выражаются моряки, мы вышли из бухты св. Владимира, поставив все паруса. Шхуна быстро скользила по водной глади, берега Татарского пролива принимали неясные очертания, скрывались в какой-то белесоватой мгле и, наконец, сливались с горизонтом, на котором вокруг было видно одно не­объятное пространство воды; над ней там и сям реяли белые чайки, высматривая себе добычу. Раз как-то пролетела сова, бог ведает, откуда появившаяся, с явным желанием приблизиться к судну, но, вероятно, испугавшись пыхтенья машины да гомона людского, метнулась в сторону и потонула в небе.
– Вероятно, накануне отбило ее ветром с Сахалина,– сказал кто-то.
И снова пустынное пространство Японского моря, по которо­му, пыхтя, скользит одна только наша быстроходная шхуна с на­драенными парусами, слегка вздрагивая от движения винта. По­лагаю, что в этот момент «Алеут» был бы прекрасным сюжетом для художника-мариниста, но только ему бы не удалось нанести на своей картине длинный хвост едкого дыма, видного на других пароходах за сотни верст (плохая маскировка), так как шхуна отапливалась бездымным английским углем.
Я долго, пытливо всматривался в это безбрежное море, желая уяснить себе свои впечатления, но они не поддавались определе­нию. Внушали ли они невольное смирение перед величием моря и мощью его, в силу которой море по капризу может сглотнуть бесследно наше судно, или я просто благоговел перед этой без­молвной, таинственной стихией,– не знаю.
–  Смотрите сюда, – сказал командир, передавая мне би­нокль.– Вон, вон, в ту сторону,– и показал рукой, куда все офи­церы направили свои бинокли. Я тоже направил бинокль, но как я ни пытался рассмотреть что-либо на горизонте, ничего не ви­дел.
–  Не видите?.. Небольшой бугорочек в бурунах?    Это «Ка­мень Опасности».
Наконец, я уловил. Действительно, едва уловимый даже в би­нокль выдавался над морем маленький беловатый бугорочек, ко­торый маскировался еще больше белыми гребнями бурунов, пе­нившихся вокруг этого маленького, но опасного для мореплава­теля ночного страшилища.
Слева неясным силуэтом, задернутым той же белесоватой мглой, обозначился высокий берег Сахалина. Побывать на нем не удалось. Я видел только его гористые берега с пожелтелой зе­ленью, которые на обратном пути были уже на вершинах покры­ты слегка снегом. При входе в Лаперузов пролив нас захватила зыбь, покачавшая - таки немало. Морская зыбь – это громадные валуны при тихой погоде и величиной бывают нередко больше волн, с большими гребнями, подымающимися от ветра. Порывы ветра как бы придавливают эти волны и не дают им вздыматься кверху. Зайдя за остров, зыбь улеглась, и мы пошли к Тюленье­му острову при благоприятной погоде. Все немало удивились бла­гоприятному состоянию столь беспокойного океана, как Тихий. К утру следующего дня все офицеры силились что-то разглядеть в бинокли на горизонте, они высматривали Тюлений остров – цель нашего путешествия. Вскоре мы его разглядели. Серое очер­тание острова едва обозначилось впереди на фоне белесоватого горизонта, с которым оно почти сливалось. Наконец, я мог ясно разглядеть этот пустынный мрачный островок-скалу с круто об­рывающимися берегами среди моря. При виде этого острова мне невольно припоминались стихи Лермонтова из «Воздушного ко­рабля»:

Есть остров на том океане –
Пустынный и мрачный гранит...

–  Это и есть Тюлений остров? – спрашивали друг друга на палубе некоторые.
– Ну и глушь же какая! Ведь тут смертельная скука. Пять месяцев пробыть на этом острове – это значит пять месяцев вы­черкнуть бесследно из своей жизни.
–  Где же команда живет?
В ответ на этот вопрос кто-то сказал:
–  А вон четыре домика, прижавшихся к скале.
Действительно, четыре серых домика, сливаясь с серым же цветом гранитной скалы, едва были заметны глазу, тем более что они вплотную прижались к скале, словно прячась от кого-то. Это впрочем, имеет основание – тщетное желание замаскировать от котиков присутствие на острове людей.
Шхуна пошла малым ходом, ориентируясь, где бы бросить якорь. А в то время на острове подняли военно-морской флаг, и вскоре на песчаной отмели берега засуетились люди около шлюп­ки, которую стащили в воду, и направились к нам. В ней сидел лейтенант Гинтер – начальник охраны острова. С каким непод­дельным восторгом он здоровался со всеми!
–  Слава богу! – повторял он радостно. Да и было с чего ра­доваться! Получив от командира    инструкцию – немедля соби­раться в путь, он сел опять в свою шлюпку, захватив с собою двух офицеров и меня.
– Вот вам и Тюлений остров,– сказал лейтенант Гинтер, вы­лезая из шлюпки.– Вот он, этот знаменитый котиковый остров! Вот тот остров, из-за которого погибли отличные моряки: лейте­нант Россет и Дружинин, из-за которого погиб лейтенант Нали­мов и девятнадцать человек матросов с злополучным «Крейсерком», из-за которого погибли и хищники-американцы с своей «Ро­зой». Да, немалых жертв и немалых тревог стоит этот остров нам! Дай бог только, чтобы эти жертвы и тревоги не повторились больше!..
Мы ступили на песчаную отмель берега и пошли за лейтенан­том Гинтером в его укромную обитель. Домик его по внешности ничем почти не отличался от остальных трех прижавшихся к ска­ле, в которых жила его команда и где хранился запас и имущест­во ее. Внутренность помещения хозяина тоже далеко не могла похвастаться комфортабельностью: обстановка совершенно биву­ачного характера, что в совокупности с невзрачными двумя ком­натами (из которых в одной жил сам Гинтер, а в другой его ве­стовой, фельдшер и еще один нижний чин), не могла умалить уны­ние, которое способна наводить пустынность острова и такое же пространство моря, вечно однообразный шум которого вместе с унылым криком чаек да криком котиков может повергнуть человека, особенно привыкшего жить в обществе, в отчая­ние.
–  Скажите, пожалуйста, это вся    растительность на остроове? – спросил я у хозяина, показывая на тощий мох, лежавшим зеленым бархатом кое-где на граните скалы.
–  А чем бы питались мои две козы, если бы не было здесь растительности,– сказал он.– Вот увидите, наверху растет ле­беда.
Пошли мы и на вершину скалы, но и тут, кроме голой пло­щадки, голой, как колено, я ничего не видел. Может быть, и бы­ли раньше, летом, какие-либо признаки растительности, но те­перь, признаться, как я пытливо ни разглядывал голую плешь скалы, никаких признаков растительности не видел. (Точная ве­личина всего острова в длину 218 саженей, а в ширину 18, высота около 6 саженей.) На самой средине этого пространства торчал высокий шест для флага, здесь же, внизу, висели бинокль и чу­чело котика-секача, которое мы и привезли сюда. Далее видне­лась обновленная могильная решетка, за которою на кресте мож­но было прочесть имя «усопшего раба божия промышленника алеута Стефана Бурдукова, умершего в 1875 году». Из-за камня выглянула голова какого-то животного, которого я принял за собачку, но она не подошла на мой зов, а, боязливо поднявшись, отбежала в сторону. Тогда я только рассмотрел лисий хвост. Ока­залось, что у г. Гинтера их две на острове. Потом они мирно под­ходили ко мне и ластились около, как собаки. Из них одну взя­ли с собой, а другую не пришлось поймать: она осталась, дикая на диком острове, где ей тоже пищи много: чайки и котиковое мясо. Интересных птиц – арр, несущихся на этом острове и вы­водящих здесь своих птенцов, мне не пришлось видеть, так как в августе месяце они уже покидают остров, чтобы появиться снова для той же цели в июне и июле. Весь остров в это время покры­вается ими и их яйцами, которые они кладут на скале где попа­ло. Яйца их больше куриных, с заострением. На американских рынках они ценятся больше куриных: дюжина стоит 20 центов. Говорят, что они полезны. Перевозят их в бочках, заливают их известью для предохранения от боя и гниения. Вот еще предмет для утилизации. Отчего мы не воспользуемся им? Иль у нас не хватает уменья? Ведь дешевле пареной репы, или, проще сказать, просто даром...
Переночевав у г. Гинтера и ознакомившись ближе с котика­ми, я отправился на судно, куда перебралась и вся охранная ко­манда, заколотив двери и окна, причем на окнах, с целью замас­кировать уход команды, были нарисованы стекла черною крас­кою (и это на страх отчаянным хищникам, которые в 1883 году вешали здесь промышленников-алеутов, когда к острову был от­командирован Блэр со своей шхуной «Леон»).
10 числа мы ушли обратно. Но на этом-то обратном пути по­года была далеко не благоприятная. Мы попали в шторм, или в «штормягу», как выражались моряки. Офицеры с вахты приходи­ли промокшие, прозябшие, с белой пудрой на лицах от осевшей морской соли. Волны рычали, как взбешенные львы, и как львы же бросались на палубу, падая через иллюминатор в кают - кампанию крупным дождем. Качка была сильнейшая, и грохот и звяканье от посуды в буфете и падающих стульев лишали меня возможности заснуть всю ночь, хотя, к зависти моей, все осталь­ные спали, по-видимому, безмятежным сном, и сменявшиеся вах­тенные, к досаде моей, задавали мне вопрос:
–  Отчего вы не спите?
Лишь к утру угомонились волны, точно и им надоело трепать и встряхивать нашу шхуну, с замечательной стойкостью отра­жавшую все их напоры.
– А что? Узнали теперь море? – засмеялся наш доктор.
–  Узнал,– сказал я.
Но при всем этом мне не пришлось «травить канат», вопреки ожиданиям, до окончания плавания. Как ни приятна была эта импровизированная моя прогулка, но приятнее было видеть Вла­дивосток, хотя никакие особенные симпатии не связывают меня с ним. Я вздохнул свободнее, когда раздалась зычная команда вахтенного начальника в бухте «Золотой Рог», против порта: «Отдать якорь!..»