Чем ты интересуешься, читатель? Перед этим вопросом, признаюсь, я становлюсь в тупик. Я отчасти знаю твой взгляд на фельетон. Ты ждешь от него рисовку «веселеньких пейзажиков» в самых ярких красках, с оттенком той аттической соли юмора, которая бы заставила тебя посмеяться благодушно, и чтобы все это через несколько часов, самое большее через день – позабыть... Рад бы душою угодить тебе, читатель, в этом, но дай мне силу пера Гоголя, Щедрина или Диккенса, а наипаче укажи мне на те стороны нашей жизни, которые бы послужили благодарным сюжетом такого благодушного юмора. Я не могу закрывать глаза перед мрачными картинами действительной жизни или рисовать их в других, более привлекательных красках. Я знаю, что подобные мрачные картины на тебя наводят уныние, но что же делать? Если хочешь видеть натуру, а не вымысел,– не прогневайся.
Как я, например, могу не назвать вора прямо вором. Изыскивайте какие вам угодно термины: обрабатывающий чужую и казенную собственность или какой-либо другой,– он все-таки вор. Как я, например, могу выразиться деликатно про одного господина, которого я знал. Он сперва воровал «по-божески» и то лишь «экономическое», но, не удовлетворившись этим, стал среди белого дня таскать подходящее и реализовывать его в закуску и выпивку. И этот человек когда-то в обществе был в «решпекте».
Знавал я патентованного шулера, которому бы место в остроге или каторге, который обыгрывал людей с казенными деньгами, устраивая у себя игорный дом, и доводил их до самоубийства. Он играл в городе первую роль, имея влияние через некоторые лица на ход различных дел. И этот господин пользовался полным решпектом в обществе.
Знавал я субъекта, который втерся в доверие одного семейного человека, а затем самым наглым образом вытеснил его из дома и довел до самоубийства, и сам успокоился на лаврах, нажитых таким путем, глумясь над прахом погибшего «страдальца». И этот субъект, вместо того, чтобы понести достойное возмездие и беспощадную кару общества, пользовался еще «решпектом».
Знавал я еще видного деятеля...
Впрочем, читатель, не буду тебя утомлять целой серией примеров, которым нет числа, а приведу тебе здесь прекрасные слова Кавелина, из письма его к приятелю. Они метко характеризуют людей известного пошиба, к которым принадлежат подобные экземпляры. Вот эти слова:
«Три четверти людей имеют в прошедшем своем даже позорные пятна; а посмотри, как самоуверенно они выступают, как величественно себя держат – и ничего! Свет за их храбрость питает к ним «решпект» и признает за ними честь и права гражданства, которые они давно потеряли, и безвозвратно, в глазах горсти истинно порядочных людей. Смелость, брат, города берет,– эти люди хорошо знают повадки света и оттого выигрывают. Но что делают негодяи и мерзавцы, ведущие со светом верную игру, то должны делать честные и порядочные люди. Они с полным правом должны выставить свой лоб, чтоб их не оттерли и не лишили того места, которое принадлежит им по праву. Тот, кто поступает иначе, портит в свете дело порядочных людей и уступает первую скрипку мерзавцам, к чему мы, русские и славяне, искони так склонны. Отчего у нас мошенникам лафа? Именно оттого, что честные люди умывают руки и при первой же неудаче или невзгоде отретировываются...»
Нужны ли здесь комментарии? Нет, читатель, лучше сам задумайся чуточку над этими словами, и ты поймешь, может быть, всю горькую истину, высказанную в них.
Но не надо забывать, что оружие для борьбы неодинаково у этих двух категорий людей. Одни идут со знаменем, на котором написан их девиз четкими знаками: «Цель оправдывает средства». Они не останавливаются ни пред чем, и, как мрак света, они боятся всего честного, доброго, ведущего открытую бесхитростную борьбу с ними. Прозелитов добра они бьют беспощадно с силою легионов и проходят с дьявольским хохотом мимо падающих бойцов, возвещая этим свою победу. И если находятся малодушные среди последних, самовольно покидающие поле сражения ради спасения условного покоя и счастья, то они уменьшают еще больше немногочисленные ряды борцов за добро и в то же время увеличивают страданья и возможность их гибели в борьбе за правду, справедливость. Но еще хуже делают те, которые не просто бросают оружие борьбы против зла, а соблазненные мишурными материальными благами при отсутствии нравственной подкладки, которыми пользуется это зло, делаются его поборниками и обращают свое оружие в сторону своих же недавних соратников.
Но я вижу, что ты негодуешь на меня за мой минорный тон.
Но виноват ли я, когда и самая жизнь такова?
Впрочем, если хочешь, поговорим и на любимую тобою тему – о погоде. Но и тут мало утешительного.
Жарко, душно от почти тропического солнцепека. Порою лишь брызнет сквозь туман пародия дождичка – и снова обыватель утирает платком обильный пот с лица и восклицает:
– Ну, уж и лето!.. Сколько ни живу во Владивостоке, а такого лета не приходилось еще видеть!..
Необычайное лето!.. С окрестностей слышен глухой ропот на бездождицу, породившую засуху. Захирели нивы, отощала трава. Чахнут Шилка, Амур, Уссури – эти главные реки нашего водного сообщения. Настает временами почтостояние. Почту ждем дни, недели, а иногда и месяцы, словно во дни печальной приамурской весенней и осенней распутиц. Нет ни газет, ни журналов – ничего, словно бы край очутился в каком-то заколдованном кругу, он отрезан совершенно от остального мира. Лишь телеграф, и то не без перерыва, дает знать в это время внешнему миру, что мы еще шевелимся кое-как, что край еще поддерживает свое существование своей душной атмосферой, которая наполняется больше и больше атомами, далеко не безвредными для вдыхания. Отсутствие книг и журналов отзывается сильно угнетающим образом на людей, ищущих чтения, живого слова в мертвых книгах и интересующихся тем, чем в настоящее время живет «действительная Россия»; какие злобы дня ее волнуют и шевелят, что делается в остальном мире, какие чудные победы совершает человеческая мысль в области науки и промышленности, кого обуял воинственный азарт, кто быстро двигается по пути прогресса и кто отстает... Томительно долгое ожидание, наконец, притупляет самый интерес ко всем этим вопросам; и в большинстве случаев запоздавшие новости, потерявшие уже давно прелесть новизны для остального мира, прочитываются нами без всякого интереса или вовсе не прочитываются. И мы, таким образом, не живем, а полуспим, полубодрствуем, а зачастую так прямо спим, прозябаем... А там, везде вне Сибири, жизнь кипит живым ключом. В то время когда по нашим тропам, дорогам и мелеющим рекам тянутся месяцами путники и почта, вне Сибири летят паровозы, пыхтя и свистя, и развозят всюду и людей, и почту быстро и легко, и производят таким образом обмен мыслей, впечатлений, сталкивают интересы всевозможных народностей, усиливая их торгово-промышленную деятельность, разжигают энергию их, заставляют работать и мыслить,– словом, нормируют их жизнь. А в Сибири нет этих главных артерий народной жизни, которые бы циркулировали силы ее в громадном ее организме. Отсюда застой, апатия, сон, томительно-тяжелое состояние!..
Когда же и здесь раздастся желанный свист локомотива? Когда же и здесь она, увлекая быстро за собой из края в край цепь полных вагонов, будет пролетать быстро эти богатые степи Забайкалья, девственные тайги и унылые тундры, через Туру, Обь, Иртыш, Амур, Шилку, Уссури?.. Когда же этот свист возвестит краю эру новой жизни, возвестит о часе, что и Сибирь приобщена к России, что и ей дана возможность жить и дышать свободнее?..
Заговорив о почтовых порядках вообще в Сибири, не могу для вящей иллюстрации не упомянуть об одном довольно курьезном факте, рассказанном мне одним моим знакомым. Выписывает он какую-то сибирскую газету. Адрес его хотя записан в нашей конторе, тем не менее корреспонденцию свою получает дней пять-шесть спустя после прихода почты, и то нередко через вторые и третьи руки. Поэтому, чтобы не терять времени, пока до него дойдет его газета, он отправляется в управу и там читает за несколько дней номера своей газеты, а потому в последнее время он даже перестал особенно волноваться в ожидании газет. «Принесут – ладно, а не принесут... Что же делать? Все от бога!» – утешается он.
– Иду это я раз по тротуару,– рассказывал он.– Навстречу плетется парень и держит под мышкой связку газет с письмом.
– Господин!.. А, господин! – окликнул меня парень. Я остановился.
– Сделайте божескую милость, где этот леший, язви его, живет?– заговорил парень, подавая мне связку газет.– Говорили, живет где-то на горе, тамотка, а как я пойду туда?.. Хожу второй день с ними.
К немалому изумлению, я прочел свой адрес.
– А ведь этот леший-то я! – сказал я изумленному парню.
– Не-ет, барин, не вы! – осклабился он недоверчиво и покраснел.
Большого труда стоило мне уверить, что газеты и письмо адресованы именно мне, причем точнее показал ему квартиру. Но с прежнею неаккуратностью получаю я корреспонденцию. На-днях так еще лучше сделали: принесли мои газеты куда-то и оставили какому-то сторожу, и никак не могу их доискаться до сих пор.
Если бы это было заграницей, было достаточно на адресе малейшего намека на личность получателя, чтобы корреспонденция была получена исправно и своевременно. Там понимают настоящее значение корреспонденции в общей жизни народов и потому свято соблюдают как сохранность ее, так и быструю доставку
ее адресату.
Но может быть, нынешнее необычное лето виною этим необычайным порядкам. Или, может быть, это хроническое состояние нашего почтово-телеграфного дела?
Действительно, необычайное лето!..
Такого наплыва артистов, певиц, музыкантов, фокусников тоже никогда не было.
– И откуда такая благодать? – удивляется обыватель: словно бы все эти господа ополчились выцедить наши карманы, в которых и без того уже пусто... Вон даже венгерские музыканты откуда-то из-за моря нагрянули и ходят по городу, назойливо услаждая наш слух. Идешь по реставрированному тротуару Светланской улицы, и глаза рябят афиши всевозможных цветов: синих, желтых, красных, зеленых... То маскарад в загородном лесу-саду «Италии», то маскарад в номерах Галецкого, то спектакль «Свадьба Кречинского», то чародей-флейтист Тершак дает концерт в морском клубе, то, наконец, сам престидижитатор Гражулес обещает публике рецепт, как сделаться богатым. А все-таки, несмотря на этот рецепт, обыватель, вздыхая, говорит:
– Денег нет!..
– Плохи дела наши,– добавляет приказчик.
– Прошли веселые дни, – ноет извозчик, дремля на облучке
своего фаэтона.
– Никого не видать,– жалуются хозяева ресторанов и гостиниц, стоя печально за прилавком буфета.
– Сборы не блестящи,– говорят приезжие артисты.
И все правы: денег нет. Сравнительно с прошедшими годами совсем плоха выручка у всех. Прежде словно бы и богаче люди были, и щедрее на удовольствия. Вчера спрашиваю извозчика.
– А что, брат, трудна извозчичья обязанность?
– Трудно не трудно, да вот тревоги много на месте имеешь. Гляди в оба по сторонам, как бы седока не прозевать, а его-то и нет... В другой раз покажется, что зовет кто-то, и летишь, как шальной, к прохожему, а он спрашивает: тебе что? Ну, и отъедешь ни с чем. Заработок нынче совсем плох: 7–6 рублей в день, а то и меньше... Не то было прежде: 10–15, а не то 18 и 20 рублей перепадет бывало...
– Отчего же это?.. Народ скуп стал, что ли?..
Не-ет, не то чтоб скуп стал, а матросам запретили на извозчиках ездить, а от них-то главная выручка и была... Напьется он пьяный и дает за сто сажен 40 коп., а не то и больше. Теперь плохо стало... Даже на пивной завод не стали ездить.
И кавалькадистов уже нет. Прежде, бывало, по улицам пыль столбом стояла (впрочем, этой благодати теперь еще больше) от целого эскадрона молодежи в разной форме и штатских, окружавших живым кольцом стройных амазонок, сиявших счастьем от такого обилия поклонников. А теперь – редкость, когда кто-нибудь появится на параличном рассинанте с обгрызанным хвостом один... Про кавалькадистов и нечего говорить. Они положительно сошли с нашего горизонта, и появление какой-нибудь любительницы на улице без плеяды поклонников, а в сопровождении какого-нибудь «грума» в образе кучера Митрохи или даже без оного, вызывает всеобщее любопытство.
Зато город наш одержим чем дальше, тем больше недугом строительной горячки. Посмотришь на город со стороны бухты и видишь, с какою необыкновенною быстротою он обстраивается. Высоко в небе загорелся золотом центральный крест собора, как феникс из пепла вырастает на месте погоревшего в прошлом году новый каменный квартал. Горим и выстраиваемся, выстраиваемся и горим. Только место, где был старый базар, пустует, придавая больше уныния злополучному городскому саду, к которому оно прилегает. Ах, этот сад! Вчуже становится жаль, когда смотришь, как молодые его побеги, заглушаемые густым бурьяном, тщетно силятся вырваться из его гибельных тисков. Чем-то решится судьба этого сада?!
Жаль будет, если придется о нем сказать перифразой стихов Полежаева:
Не расцвел и отцвел
В утро пасмурных дней;
Кто садил, в том нашел
Жизни гибель своей...