М О Я    О С Е Т И Я



СТАТЬИ И КОРРЕСПОНДЕНЦИИ

ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ У СЕВЕРНЫХ ОСЕТИН

Положение осетинской женщины, как женщины вообще у кавказских горцев, далеко не завидное. В домашнем быту ей выпадает самая трудная роль, роль рабыни, обязанной выпол­нять всю домашнюю работу. По-видимому, она создана только для труда и беспрекословного повиновения своему мужу, кото­рый весьма часто обращается с ней деспотически, что естест­венно, в особенности при том неприхотливом образе жизни, который ведут осетины.
Еще чуть ли не ребенком осетинка привыкает к труду, де­лаясь в домашних работах ближайшей помощницей своей мате­ри-труженицы; смотря  на нее, она с детства выносит то убеж­дение, что  долг ее как женщины,– долг безмолвной работницы.
Будучи сама почти ребенком, она ухаживает за сестрами   и братьями, укачивает их в люльке и детским голоском напевает убаюкивающие песни. Во время уборки сена, кукурузы или   в других полевых работах она следует всегда за своею матерью. На своих детских плечах она носит в кувшинах и деревянных ведрах воду с речки; во время возвращения стада с поля   оца загоняет домой коров и быков... И что за это получает в на­граду? Ничего, и даже больше, чем ничего,– презрение. Ее не позаботятся одеть-обуть и даже накормить. Еле прикрытая ста­рыми лохмотьями и почти босая,    она бегает за матерью    на мельницу во время осенних и зимних холодов и возвращается назад голодная и холодная; а если захочет погреть свои озяб­шие детские члены у  очага,    около   которого    собралась    вся семья, ее часто с презрением отталкивают братья, даже если они и моложе нее: все в семье пользуются большими правами, чем она, и потому ей, как младшему и бесправному члену   се­мейства, остается только издали протягивать свои озябшие ру­чонки. В такой суровой школе, без ласк родных, она, оставлен­ная совершенно на произвол судьбы, растет до  11-12-летнего возраста. С этой поры родители уже за ней присматривают: ее за­ставляют шить и кроить, выполнять более трудные домашние работы – словом, на нее уже смотрят как на девушку, которая не нынче-завтра выйдет замуж. Ее уже не выпускают в рубищах и заплатках, потому что она входит в такой возраст, когда на нее уже обращают внимание со стороны, и потому, что она уже участвует со своими подругами в общественных свадебных уве­селениях. Ввиду таких обстоятельств родители стараются оде­вать свою дочь поприличнее.
Характер девушки с этого возраста резко переменяется: прежняя детская развязность вдруг пропадает, и она делается тихою, смирною, на лице ее появляется солидность двадцати­летней девушки. Она уже подчиняется с этих пор известным инструкциям матери – как себя вести в том или другом случае, и горе дочери, если она отступит от мудрых наставлений ма­тери, которые носят такой характер: попусту не смейся и вооб­ще соблюдай величайшую скромность, в особенности в присут­ствии молодых парней, которым не смотри прямо в глаза и т. п. Имея в виду воспитать из своей дочери хорошую невесту, родители прилагают особенное усилие, чтобы приучить ее к рукоделию и домашним работам. С пятнадцатилетнего возраста, и даже раньше, она принимает на себя почти весь домашний труд, который выпадал доселе на долю матери. Девушка этого возра­ста большую часть времени проводит в сидячем положении за шитьем. Она шьет не только на своего отца, мать, братьев и се­стер, но даже на людей совершенно посторонних. От работы, которую они ей предлагают, как бы ее ни было трудно выпол­нить, она не должна отказываться: «Делают, мол, ей честь, чтят ее работу»,– говорят люди.
Почти всю пору молодости осетинская девушка проводит в таком сидячем, почти неподвижном положении, и этот образ жизни накладывает заметную печать на ее физическое состоя­ние: она делается хилою, малокровною и слабою. Этим в осо­бенности отличаются девушки-узденки (девушки высшего клас­са), так как эти последние почти исключительно занимаются шитьем, считая отчасти и до сих пор позором для себя заниматься черною работою. Говорю «отчасти», потому что к чести осетина нужно сказать, что с некоторых пор, особенно со вре­мени отобрания холопского сословия, сословные предрассудки у осетин начали постепенно исчезать, так что и уздени стали со­знавать вполне целесообразность и полезность так называемого черного труда, который был в оно время достоянием лишь кре­постного сословия, на плечи которого они возлагали весь труд пропитания своего семейства. Но времена другие, и взгляды другие – отняли крестьян, и высшее сословие должно было приняться за работу.
Кстати будет сказать здесь о сословном подразделении осетинского народа, каковое хотя не имеет прежней силы, но тем не менее, все еще существует в  устах народа.
Осетинцы между собою разделяются на три сословия, из ко­торых на первом плане стоят так называемые уздени, состав­ляющие привилегированный класс осетинского народа. Уздени пользовались и теперь отчасти пользуются по старой памяти особым уважением между двумя остальными сословиями – фæрссаглæг'ами и кæвдæсард'ами. «Фæрссаглæг'и» в букваль­ном переводе с осетинского языка значит: «побочные», прида­точные люди. Сословие это образовалось из тех людей, которые селились по добровольному желанию около могущественных тогда узденей в надежде пользоваться при случае их покрови­тельством. Последнее сословие составляют кæвдæсард'ы (холо­пы), что значит в переводе «найденные в яслях».
Я уже сказал, что с этим сословным подразделением имеет тесную связь образ жизни осетинской девушки. Узденка почти исключительно занята вышиванием и шитьем под бдительным надзором своей матери, которая нередко при неисполнении до­черью с надлежащим старанием заданной работы обращается с нею довольно жестоко, бьет ее. Девушке-узденке редко-редко когда удается вырваться на свободу, как из тюрьмы, из своего уат'а (женского отделения), и то тогда только, когда в ауле случится свадьба или родины. И на эти увеселения она отправ­ляется не иначе, как с разрешения матери, которая шепчет ей перед уходом: «Держи себя чинно, как подобает добронравной девушке; не позволяй себе никаких нескромных выходок перед парнями, и боже тебя упаси от неуместного хихиканья и взгля­дов». Дочь молча, с потупленным в землю взором внимает на­ставлениям матери и обещает вести себя согласно ее инструкци­ям. «А не будешь вести себя как следует, не пущу в другой раз и запру тебя, чтобы не видать тебе вовек своих подруг». Подоб­ную угрозу мать нередко приводит в исполнение, если только заподозрит дочь в каких-либо нескромных выходках. И во избе­жание таких печальных последствий дочь старается пунктуально придерживаться материнских инструкций. Молча и чинно стоит она между своими подругами и никаких фраз и слов не произ­носит громко в присутствии молодежи и только перешептыва­ется изредка с своими подругами, избегая взглядывать на мо­лодых парней, которые между тем жадно рассматривают деву­шек и отпускают на их счет остроты, часто очень вульгарного свойства. «Эх, вы, паршивые козы!– кричит какой-нибудь сме­лый парень,– что вы там застоялись и не хотите танцевать?»– и бесцеремонно подходит к какой-нибудь и тащит ее за руку в круг. Она стыдливо потупляет взоры в землю и закрывает раскрасневшееся лицо длинными рукавами. Подруги пересмеива­ются, а парни гогочут.
Замужняя женщина никогда не принимает участия в общем веселии. Ее песенка уже отпета, как только она вышла замуж, и общественное мнение карает тех замужних женщин, которые позволили себе выйти на такие увеселения. Ей остается только украдкой от взоров мужчин смотреть безучастно на общее ве­селье из-за плетня или из щели сакли, но отнюдь не принимать в нем участие.
И девушки вполне предвидят такую печальную свою будущ­ность, и потому в девичестве они по возможности стараются не упускать удобного случая побывать на увеселениях. Они знают, что с выходом замуж – прощай танцы, веселие, подру­ги – все! По возвращении домой после таких увеселений де­вушка опять садится за обычную работу: шить или убирать до­машнюю посуду.
Положение девушки у фæрссаглæг'ов и кæвдæсард'ов го­раздо сноснее, чем положение девушки-узденки, упомянутой вы­ше. Кæвдæсард'ки не ведут такого сидячего образа жизни, как узденки, поэтому вследствие более деятельной жизни их физи­ческое сложение гораздо крепче, чем у узденок. Вопреки не­прихотливому образу жизни, который ведут осетинские девуш­ки, они подчас обладают удивительной красотой черт лица, а их бледность, составляющая приметную черту лица, особенно у девушек высшего разряда, придает особую прелесть их лицам с черными глазами, окаймленными такими же черными бровями, с высоким открытым лбом я длинными, черными, как воронье крыло, пейсиками, падающими роскошными волнами на плечи и на грудь чуть ли не до самого пояса. Пейсики до настоящего времени считались самым лучшим и незаменимым украшением женщины, но в последнее время потребность в них стала мень­ше, и, должно полагать, они скоро выйдут из моды, так же, как длинные дзыккубос'ы, т. е. длинные жгуты, которые заплетались на косы   и ниспадали по спине до самых пяток...
Красоту свою девушки не теряют до самого замужества, и по выходе замуж года два эта красота усиливается, цвет лица делается более здоровым, и вообще она перерождается физиче­ски, какова бы ни была жизнь у мужа. От чего это зависит, не могу объяснить. Но зато же после этого красота и свежесть ее быстро увядают, и она вся стареет.
Осетинская девушка ест удивительно мало, да и аппетита у нее не может быть особенно вследствие вышеописанного сидя­чего образа жизни. Ест она после всех членов семьи и меньше всех, и она не будет жаловаться, если ей не дадут вовсе ничего.
Я уже упоминал о том, что во время общественных игр, где только сходятся вместе и где парням есть возможность глядеть на них, девушки ведут себя чересчур скромно и изолированно от мужской молодежи. По общественному мнению, один подо­зрительный взгляд девушки на молодого парня может накли­кать на нее кучу сплетен, и тогда горе ей, и вот во избежание подобных сплетен девушки держат себя особняком, сторонятся парней, не глядят им прямо в глаза и, таким образом, пред­ставляют совершенно другой лагерь. Вследствие этих обстоя­тельств девушки делаются скрытными в высшей степени, что составляет одну из характернейших черт не только осе­тинской, но и вообще горской девушки. Доходит до того, что девушка даже с родным братом никогда не поговорит откровен­но. Впрочем, если понять отношение братьев к сестрам, то этих последних нельзя винить за скрытность, ибо братья сами винова­ты в этом. Нет ««чего братского в их отношениях в том смысле, как это понимается даже у русского простолюдина. Никогда брат ласково не поговорит с своей сестрой, никогда не позволит себе с ней пошутить, считая это унизительным для себя да и вообще недостойным мужчины. Он рассуждает в этом случае так: «Что за манера шутить с сестрою взрослому брату! Это не подобает мужчине».
Вследствие упомянутых изолированных отношений между девицами и молодыми парнями, происходящих от мелочных предрассудков, молодой человек, желающий жениться, не име­ет возможности познакомиться с будущей своей женой, подругой жизни, с которой впрочем и в продолжение всего своего земно­го существования он не поговорит никогда открыто перед дру­гими.
Девушка иногда до момента объявления ей родителями, ко­го избрали в женихи, не знает о нем ничего, но она уже не име­ет права отказываться выходить за того, за кого ее хотят вы­дать родители. Впрочем, здесь делаю оговорку, что между хри­стианами выбор жениха касается и самой невесты, хотя и не исключительно по ее личному желанию, кроме того, некоторые родители-магометане спрашивают своих дочерей о их жела­нии, но таковые родители редки.
Да и говоря откровенно, девушка не имеет возможности оце­нить того жениха, которого ей избрали ее родители, ведь это не то, что у русских, у которых невеста знакомится с женихом со дня помолвки,– осетинка со дня помолвки – напротив–да­же избегает жениха. В решении ее судьбы главная и исключи­тельная роль принадлежит ее отцу, его слово в этом случае имеет решающий вес.  Против его слова  славе  жены – пустой звук, не имеющий ровно никакого значения. Дело жены «рабо­тать, няньчить» и мало есть. А если случается, что муж спра­шивает свою жену, то не для того, чтобы изменить свое решение, а так, для формы, чтобы и ей угодить хоть немного.
Жених, выбирая невесту, прежде всего заботится о ее внеш­ности, потом собирает сведения о ней у соседей – старух или стариков, знающих ее. Если слухи эти удовлетворяют его вку­су, а это бывает чаще из страсти старух женить какого-нибудь молодого человека, то он сообщает о своем намерении же­ниться на такой-то своим родителям. Они, с своей стороны, не сразу дают согласие, они тоже собирают сведения о невесте: ка­кова она как работница, как швея и т. д. Весьма часто случает­ся, что жениху ни разу не приходится перемолвиться с ней ни одним словом, и потому, руководствуясь при выборе невесты одною привлекательной внешностью и слухами от старух, он впадает часто в ошибку – берет себе жену с характером, диа­метрально противоположным своему, что при домашних дряз­гах часто отравляет жизнь обеих сторон, и, конечно, здесь бо­лее страдательным лицом является все ж таки, она, так как он физически стоит несравненно выше, и поэтому она терпит побои от него за возражения ему.
Когда родители жениха согласятся женить сына на избран­ной им девушке, они посылают к ее родителям свата, который, поговорив с ними, в знак обоюдного согласия, в знак будущего калыма* и родства оставляет пистолет, кинжал, ружье или, на­конец, несколько денег.
Со дня помолвки девушка уже готовится к тому роковому дню, когда неизвестный ей жених выплатит калым ее родите­лям и проводят ее из родительского дома под звуки выстрелов и песни подруг в саклю совершенно неведомую, в саклю, где, может быть, ее ожидают не ласка и спокойная жизнь, а только труд без конца, горе без границ и ежедневные побои мужа.
Бывают минуты, когда молодая девушка задумается о неизвестном ей женихе, стараясь мысленно разгадать его характер, которого она не знает, его обхождение, которое ее ожидает. И все размышления эти пугают молодое воображение: она дума­ет, что придется ей скоро распрощаться с девичеством и навеки закабалиться, стать рабою, что муж будет бить ее немилосерд­но, что... и нет-нет да слезы польются по бледному, но прекрас­ному ее личику, закапают на руки, шитье... Со дня помолвки девушка работает усерднее, чтобы заслужить среди одноаульцев репутацию хорошей невесты. Она уже редко посещает об­щественные увеселения, предается больше хозяйственным забо­там, да и надо же ей, наконец, отвыкать от танцев и увеселе­ний, которые она – увы!– в скором будущем должна забыть и забыть навсегда.
И вот она по целым дням только и сидит за шитьем своего свадебного платья, шьет платье для братьев и родственников своего жениха, которые получат их в день взры­тия* ее сундука.
В присутствии других она вовсе не показывается мужу и всячески старается избегать с ним встретиться vis-a-vis; не показывается также ближайшим родственникам мужа, как, например, братьям и отцу его, и не говорит с ними. Впрочем, прятки и отмалчивание больше всего в ходу между женщинами привилегированного сословия, между узденками, а между фæрсаглæг'ами и кæвдæсард'ами эти церемонии несколько теряют свою силу, и на это они смотрят несколько сквозь пальцы, почему считаются   за   mauvais ton.
Чындз (невестка) не должна произносить до самого гроба имени своего мужа, так же, как имен братьев его и ближайших его родственников. Мужа она называет не иначе, как нæ лæг, что в буквальном переводе означает: «наш мужчина», «наш муж». Братьев же своего мужа она называет всех «нæ лæппу», что значит «наш мальчик», «наш молодой человек», хотя это­му «мальчику» или «молодому человеку» может быть пятьдесят лет с хвостиком.
Если в сакле, где она находится, присутствует постороннее лицо, то она во время его пребывания должна стоять с опущен­ным на лицо платком и молчать. Эту церемонию особенно строго выполняет она до первых родов, а там в некоторых случаях позволяется ей подымать платок с лица и ходить с открытым лицом. Женщина-узденка даже не показывается в присутствии посторонних мужчин, а в особенности тех, в числе которых на­ходится ее муж. Она вечно сидит в своем уате*, шьет и кроит.
Девушка до выхода замуж носит имя, которое дали ей в детстве, как, например, Айсет, Дзго, Датцо, Мелек, Зали, Залихан, Хамбечер, Дзыкку, Дуду* и т. д. Но как только она сде­лается чьею-либо женою, как только она перейдет из-под родительского крова в саклю мужа, имена эти остаются лишь в устах ее родителей и ближайших родственников; в доме же му­жа и вообще у соседей она уже именуется не Айсет, Мелек и т. д., а Торчинова, если она из фамилии Торчиновых, Канукова (Хъаныхъон), если она из этой фамилии и т. д. Впрочем, в первое время она, пока еще совсем молода, величается невест­кой (чындз).
Невестка-чындз в быту осетин играет весьма трудную роль, в особенности в первое время ее вступления в дом жениха, где считается она самым младшим членом семьи, и младше даже пятилетнего мальчика. Вследствие этого обстоятельства в пер­вое время вся тяжесть домашней работы, как-то: уход за коро­вами, мытье посуды, уборка в сакле, шитье и мытье платья, носка воды и т. п.– выпадает на ее долю; и в этой работе ей немного помогает иногда «мамаша», но эта помощь имеет ско­рее назидательный характер, нежели вызвана желанием облег­чить труд невестки. Потом, когда невестка уже познакомится с домашними работами, когда она уже узнает место той или другой посуды и ей нечего уже показывать, «мамаша», ее æфсин, отдыхает на лаврах и безучастно взирает, как ее чындз хлопочет и суетится с утра до вечера, вылезая из кожи от рабо­ты. И она далеко не пользуется той свободой, какою пользует­ся десятилетний хозяйский сын, чьи детские капризы она без­молвно выполняет.
«Дай мне воды!»– скажет этот маленький член семьи, и чындз, не говоря ни слова, подает   ему в чашке воды... «Зачем же ты мне такую большую чашку принесла: я не могу из нее пить»,– капризничает мальчик, злобно отталкивая от себя чаш­ку и обливая платье бедной женщины. Чындз подает воды ка­призному в другой чашке и так до тех пор, пока ему не угодит. И при всем этом ни одного слова, ни одного жеста неудовольст­вия – исполняет она все безмолвно, безропотно, будто автомат.
Положим, семья сидит за ужином. Выше всех на мужской половине* на длинной деревянной низенькой скамье (бандон) сидит глава семейства; его сын двадцати пяти лет, женивший­ся четыре месяца тому назад, сидит ниже, поодаль на опроки­нутом деревянном ведре или на каком-нибудь другом подобном предмете. Ему нельзя садиться на даргъ бандон, которую он называет еще отцовскою скамьею, потому что со дня женитьбы еще не прошло одного года, да и вообще ему еще долго нельзя садиться с отцом на одной общей скамье. Хозяйка дома – æфсин – женщина уже солидных лет, на этот раз что-то сама суетится около квашни (арынг' а) и месит тесто, из которого она делает пироги с сыром. У ног главы семейства дремлет его семилетний сын, на женской стороне «клюет носом» девочка почти таких же лет. Все в ожидании вкусного ужина.
Однако, если всмотреться, то окажется, что здесь не все члены семьи. Поодаль, в полутемном углу, на женской сторо­не, виднеется какая-то фигура женщины с опущенным на лицо платком. Это – чындз, молодая жена двадцатипятилетнего сы­на хозяина. И стоит она недвижно со сложенными на груди руками вот уже почти три часа.
Чындз не имеет права садиться и разговаривать в присут­ствии главы семейства и должна немедленно, молча и терпе­ливо исполнять все требования членов семейства.
– Чындз!– обращается к ней глава семейства,– подай-ка мне немного водицы!
Чындз вдруг, как бы пробуждаясь от сна, вздрагивает, по­том зачерпывает из водоносной кадушечки (къустил) воды и, опустив голову, отвернувшись от него вполоборота, подносит чашку. Впрочем, глава семейства сам избегает прямо взгляды­вать на невестку. При этом молодой муж, сидящий здесь же, старается смотреть в другую сторону, чтобы не встретиться с взглядом своей молодой жены, что совестно перед отцом и ма­терью; он краснеет. Но с чего же он краснеет – что видит пе­ред своим родным отцом подругу жизни! Если он избегает ее взгляда в присутствии родителей и не говорит с ней, то неуже­ли же он не чувствует к ней никакой симпатии и в душе отно­сится безучастно к тому, как она с утра до ночи мается, тру­дится и стоит теперь безмолвная, безответная, выполняя все капризы семьи беспрекословно. Неужели он в это время не чувствует к ней никакого сострадания? Да, он чувствует к ней сострадание в душе, он жалеет ее, сердце его сжимается, и он рад бы ей помочь, облегчить ее труд, но предрассудки и обычаи дедов сковывают его желание, и вследствие этого он остается только пассивным зрителем ее мучений. Но это сострадание есть ли любовь к ней? К каждому человеку, переносящему мно­го страданий, можно иметь сожаление или сострадание, но не любовь. Разве молодой ее муж понимает это чувство? Разве он может себе его объяснить? Как это сказать вдруг жене: «?з дæ уарзын», т. е. «Я тебя люблю»? По его понятию, это можно сказать разве что другу и товарищу-мужчине, но как сказать женщине эти слова? - Странны ему покажутся эти слова, когда он произнесет их своей жене, и он покраснеет. Он никогда не заикнется сказать своей жене эти слова, и самое сострадание, ко­торое он питает к ней, он должен держать под спудом, таить, а не высказывать, иначе его осмеют. Он должен всячески маски­ровать это чувство, и, имея к ней в душе сострадание, должен в лице и в речах обнаруживать полное безучастие к ней и стро­гость – это свойственно мужу.
Но что же она чувствует к своему мужу? Каковы ее понятия в отношении него, как она понимает свой брачный союз?
Прежде всего она знает, что должна беспрекословно пови­новаться своему мужу и исполнять все его желания. Любви у нее не требует и сам муж, ибо, как уже объяснено выше, поня­тия его об этом чувстве весьма скудны, и сама неприхотливая обстановка всей ее невеселой жизни, сопряженной в большинст­ве случаев с нуждою и горем, не располагает любить, и тем более это чувство не может родиться при том нередко деспоти­ческом обращении мужа, которое часто приводит в отчаяние бедное беззащитное творение.
Но тем не менее, с течением времени она привязывается к мужу, как верное животное к своему хорошему хозяину, и ста­рается угадывать его желания и удовлетворять их. Этим она по крайней мере сколько-нибудь умерит его гнев.
С течением времени она свыкается с грубым его обращени­ем, но бывают минуты, когда чрезмерная жестокость мужа вызывает в ее душе чувство оскорбленного самолюбия и гордос­ти, которые еще не успели в ней заглохнуть. В эти тяжелые ми­нуты она проклинает день, в который родилась. И хотелось бы ей уйти куда-нибудь подальше от деспота-мужа, чтобы изба­виться на время от его грубого обращения и дать отдых сво­им расстроенным нервам, приготовиться переносить новые гру­бости и неприятности от мужа, но в ее голове рождается роко­вой вопрос: куда же уйти? К кому? Где приютить свою одино­кую голову? Вопрос этот бывает еще мучительнее, если у нее есть дети. Разве что бежать от мужа тæргай*к родителям? Но – увы!– родители, которые сбыли ее с рук, как товар, при­носящий хозяйству известную прибыль в виде калыма в не­сколько туман'ов*, коров и быков, – про нее уже почти забы­ли и, пожалуй, не примут ее к себе. Да, наконец, что будут го­ворить соседки-сплетницы, если она убежит от мужа тæргай? Они могут оклеветать ее на всю округу, сказав, что она оста­вила малых детей на произвол мужа, а сама бежала, что по­служит основанием к весьма невыгодной репутации ее в око­лотке. Таким образом, в страхе перед общественным мнением ей еще мрачнее представляется ее безвыходное положение, и в этом безотрадном сознании своего положения она терпит и тер­пит до горького конца.
В первое время замужества молодая невестка не говорит ни с кем из мужчин, кроме своего къухылхæцæг' а и братьев. Пер­вый, т. е. къухылхæцæг (в переводе: «держащий руку») есть ближайший друг, или, лучше, адъютант молодой. Его выбирает обыкновенно сам молодой из числа лучших и надежнейших своих друзей. Роль его состоит в том, что он выполняет ее же­лания, и она только к нему обращается с просьбою о том или другом.
Молодой в продолжение некоторого времени после свадьбы гостит у къухылхæцæг' а. Къухылхæцæг относительно молодо­го, пока он гостит в его доме, называется фысымом, а моло­дой – гостем (уазæг). Къухылхæцæг вместе с тем есть глав­ный распорядитель общего веселья и единственный из мужчин, кто имеет право доступа к молодой, исключая только ее род­ных.
При материальном достатке и в минуту скуки она делает иногда визиты к своим родственникам или знакомым, причем достаток пшена, сыру, араки дает ей возможность готовить хуын*, без которого порядочного визита не может быть.
Если у нее есть æфсин, она делает эти визиты не иначе, как с ее раз­решения. При этих визитах ее обыкновенно сопровождает ма­лолетний сын или дочь. Не доходя до той сакли, куда направ­ляется, она останавливается и выкрикивает кого-нибудь из домашних, причем протяжно произносит имя младшего в семье или издает грудной звук вроде следующего: «чых-хы! чыххи-и!» И на этот звук выходит кто-нибудь и провожает ее в саклю. Здесь она поговорит с соседкой или родственницей, пожалуется ей на своего мужа, если он ее чем-нибудь разобидел, что, ко­нечно, весьма часто случается в ее семейной жизни. Сообщат друг другу кое-какие аульные сплетни и потом расстанутся.
Осетинская женщина не участвует ни в каких общественных собраниях и в особенности избегает общества мужчин. Этого требует скромность, и потому женщины наши, верные такому принципу скромности, всегда, завидев общество мужчин, сидя­щих, положим, на холме и рассуждающих о своих делишках, обыкновенно обходят их стороною, словно крадутся, причем всегда стараются скрывать свои лица, для чего опускают пла­ток на лицо и идут с опущенными в землю взорами.
Мужчины же, увидя проходящих мимо женщин, считают долгом приличия чинно подняться и изъявить им свое разреше­ние пройти, говоря: «Ацæут!» (Идите!). Без этого «ацæут!» жен­щина будет стоять хоть целый день, если путь ей предстоит мимо мужчин, в особенности если между ними сидит ее муж и ей нельзя пройти обходным путем.
Единственные сборища, в которых участвуют женщины, это мæрддзыгой и сабатизæр.
Мæрддзыгой–это партия женщин, отправляющаяся в дру­гой аул оплакивать родственника или знакомого. Впрочем, в число мæрддзыгой попадают нередко такие женщины, которые не знают ни самого умершего, ни его родственников. Но они отправляются на мæрддзыгой тем охотнее, что им представля­ется случай побывать хотя бы в обществе своих подруг, по­болтать, понабраться разных сведений из других аулов и со­общить приобретенное женщинам своего аула.
Сабатизæр – в буквальном переводе на русский язык значит субботний вечер, что должно понимать не в том смысле, что ве­чер под субботу, а под пятницу.
В известное время сабатизæр справляется теми семейства­ми, в которых недавно случилась смерть. Вечер этот иначе мож­но назвать и поминальным вечером.
В это время женщины, желающие помянуть своих мертвых родственников или родных, приносят на кладбище, где покоит­ся прах поминаемых, разное печение домашнего изделия и на­питки. На этот вечер приглашаются и остальные женщины ау­ла. В таких сборищах женщина чувствует себя лучше, свобод­нее. В это время она, пользуясь отсутствием мужчин, свободна в своих действиях. Тут она вдоволь наговорится, накричится и даже позволит себе выпить стаканчика два араки, чего, конеч­но, она не сделала бы в присутствии мужчин или дома. При этом нужно заметить, что она не забудет нæ лæг' а (своего му­жа), для которого часть своей порции (нрзбр.), а в большинст­ве случаев отливает в особую бутылку, прихваченную с собою. А когда муж бывает на поминках (хисте), то он совершенно про нее забывает.
В сабатизæр'ах мужской пол никогда не участвует, единст­венным и необходимым при таких случаях мужчиной бывает только фидиуæг.*
Клянется женщина всегда своими живыми родными или родственниками, а если нет ближайших родных в живых, клянется своими мертвыми. «Me 'фсымæр цæра!» (Да живет мой брат!),– клянется часто женщина. «Me 'фсымæр амæла!» (Да умрет мой брат!), «Мæ мæрдтыстæн.» («Да буду я у своих мертвых» или: «да присоединюсь я к своим мертвым) или клят­вы подобного же рода.
Нужно заметить, что осетинка никогда не поклянется богом или вообще высшими силами, как будто это и не в обычае у них.
Выше были указаны случаи, когда бедная осетинка хоть сколько-нибудь свободна в своих действиях и забывает хотя на мгновение домашние дрязги, побои мужа, крик ребятишек, про­сящих хлеба и воды. Но когда после таких случаев непригляд­ная действительность опять является перед ее глазами, пред­ставляясь ей во всем своем ужасном, пугающем виде, на нее находит горестное раздумье, и слезы катятся по ее бледному, измученному лицу. В такие моменты она, если только наедине с собою, часто напевает вполголоса импровизированную песен­ку, и в этой ее импровизации слышатся печальные ноты и по­весть о ее горькой, сопряженной с невзгодами жизни. Поет она о «своих днях» (мæ бонтæ), и часто под ее печальный напев у нее на коленях засыпает безмятежным сном ребенок, не пони­мая смысла песни о страдальческой жизни матери. В этой про­стой импровизации задумавшейся осетинки захватывает не риф­ма, не цветистые слова, а чувство, с которым она повествует о том, что ее черные дни надоели ей и что нет ей никакой утехи на земле.
Или вот она сидит за шитьем и одною ногою качает люль­ку, в которой связан* ее ребенок. Задумалась она о чем-то не­веселом,– о том, что вчера только муж, пришед от соседа не в духе, прибил ее, совершенно невинную. «И за что я такая не­счастная,– думает она.– Да хоть бы земля меня скорее взяла и свои объятия, чтобы избавиться от жестокости нæ лæг' а. Чем я виновата была вчера, за что он меня прибил так больно? И неужели это будет еще долго продолжаться?»– задает она себе вопрос, и слезы горячею струею текут по ее преждевременно изможденному, но прекрасному лицу,    падают на руки и на шитье... Семилетний сын ее играет поодаль в лошадки и, зави­дев слезы матери, тихо подходит к ней и, с участием глядя на нее, садится около, смотрит долго, пристально, задумчиво на плачущую мать, и вот в глазах ребенка тоже сверкнули слезы, поползли по его детским щекам и капнули на землю...
–  О чем плачешь, нана (ласкательное название матери-мамаши, отца дети ласкательно называ­ют «дада») – спрашивает он с детски    наив­ным участием, но мать не обращает внимания на вопросы ма­лолетнего сына и отдается своим мечтам. Она думает теперь о своем   безвыходном  положении,  вопрос  об  этом  неоднократно зарождается в ее голове и каждый раз наводит на нее уныние и слезы, ей теперь только рисуются в воображении картины до­машней    жизни, преисполненные дрязг и невзгод... Сын в не­терпении дергает тихо за рукав матери, чтобы заставить ее оч­нуться, и она нечаянно укалывает себе палец.
–  Ах, ты, проклятый!– восклицает рассерженная мать.    – Убирался бы ты к своим товарищам и играл бы себе с ними там! Что ты трешься около меня? – и с этим отталкивает ре­бенка. Мальчик тихо отходит, надувши губки. Слезы одна за другой закапали на его лицо, и он зарыдал.
В это время приходит муж. «Что это он плачет?»– спраши­вает он, обращаясь к жене.– «Да так, вздумалось ему»,– отве­чает она, не поднимая глаз от шитья.– «Как вздумалось?!»– и он накидывается на бедную жену, ругань, побои...
«Боже, боже! Когда же будет конец этим мучениям?»– опять задумывается она.
И во всей ее прошлой жизни нет ни одного светлого момен­та. Детство ее было сопряжено с бедностью, невзгодами и оста­вило в ее впечатлительной душе только безотрадные воспоми­нания. Ласки от родных она не видела, была у них чем-то вро­де товара, на который смотрели как на средство для приоб­ретения нескольких туманов и нескольких коров. Теперь она попала в чужой дом, и тут ничего утешительного. Никогда она не испытала счастливых минут, и, может быть, наконец, думает она, это вечное мучение закончится нескончаемым счастьем на том свете, когда ее кости лягут в сырую землю на вечный не­пробудный покой и когда муж уже не будет ее тревожить, бить, и не будет она слышать плач и крик голодных детей. И ждет она весьма часто в таких   раздумьях этого дня.
Бедная, беспомощная страдалица! Долго ли над тобой бу­дут тяготеть цепи тяжелого, рабского положения? Скоро ли на­станет тот день, когда и ты заявишь свои права в семье и в обществе и не будешь прятать свое лицо от мужчин, словно стыдясь чего-то. Но чего тебе стыдиться и скрывать свое лицо, когда чиста душа твоя и совесть? Потому откинь свое покры­вало и прямо, смело взгляни в глаза своему мужу-повелителю и произнеси так же смело: «Мы равны, и я пользуюсь в семье равными правами, как жена твоя, а не как твоя рабыня, кото­рую ты можешь бить по своему произволу». Скоро ли это будет?
Но – увы!– скорому осуществлению этого заветного желания помешают предрассудки, которые обрекали горянку на долгое и долгое рабское положение, каковое может улучшить лишь од­на цивилизация, против напора которой не в состоянии устоять никакие предрассудки и обычаи, ибо цивилизация все переде­лывает по-своему, беспощадно уничтожая старое, дряхлое и прививая новое, лучшее, свежее.
Но должно верить, что «будет некогда день», и настанет это золотое время для наших бедных угнетенных. Остается поже­лать только, чтобы это время скорее прикатило к нам из Рос­сии вместе с железной дорогой.

КРОВНЫЙ СТОЛ
(Из горских обрядов)

Кровный стол (у осетин – туджы фынг) есть заключитель­ный акт кровной платы. Плата же кровная есть материальное вознаграждение, каковое получает как выкуп та сторона, а которой был убитый, от лица убившего.
Но очень редко кто соглашается принять такое вознаграж­дение, считая это для себя позорным и недостойным имени по­рядочного человека; поэтому большинство фамилий, обижен­ных убийством одного из своих членов, считает священным дол­гом мстить своему врагу за пролитую кровь родственника, вследствие чего кровомщение у наших горцев принимает не­редко наследственный характер, переходя из поколения в поко­ление.
Но если обе враждующие стороны согласятся на примире­ние через посредство избранных ими же лиц, тогда обиженная сторона получает от обидчика известную кровную плату, кото­рая определяется судом избранных и с решением которого дол­жны согласиться обе стороны беспрекословно. Для уплаты оп­ределенной ими суммы назначается известный срок, в продол­жение которого убийца должен уплатить эту сумму, доходящую до тысячи и более рублей, причем уплата редко производится деньгами, а почти исключительно скотом, оружием, домашней утварью и другими вещами. Оценщиками этих вещей являются те же избранные лица. Так как плата кровная по размеру сво­ему очень обременительна для горца, то он редко может вы­платить ее в два, три года, почему срок для уплаты назначает­ся иногда довольно продолжительный.
Часть кровной платы определяется на так называемый кров­ный стол (или кровное угощение), которое совершается при окончательной уплате этой суммы. Кровный стол сопровожда­ется характерными обрядами, с которыми я и хочу познакомить читателя.
В назначенный день для кровного стола собираются все чле­ны мужского пола от 16-17-летнего возраста обеих враждую­щих фамилий в саклю того, кто справляет кровное угощение, т. е. в саклю убийцы. Этот последний, по определению посред­ников, назначивших цену крови, должен сделать угощение в размере приблизительно той суммы, которая была определена для кровного стола. Если, например, из суммы кровной платы было назначено пятьдесят рублей, то убийца должен сделать угощение, иначе говоря, «справить стол» стоимостью в пять­десят рублей приблизительно. Приноравливаясь к этой сумме, он режет баранов или быка, варит араку, пиво, брагу, печет, жарит и все приготовленное расставляет на длинных столах в своей сакле.
Между тем как в сакле убийцы делаются эти приготовления, съезжаются члены как его, так и враждебной фамилии в аул, где живет убийца, причем до повестки об окончательной готов­ности стола члены той фамилии, из которой был убитый и для которой делается, следовательно, это угощение, останавлива­ются у таких людей, которые не считаются родственниками убийцы, так как все ж таки до обряда примирения, долженст­вующего совершиться при самом кровном угощении, они не го­ворят друг с другом, считаясь все еще врагами. Члены же фа­милии убийцы могут останавливаться у него, если они приез­жие из дальних мест, или же выбирать временный приют у другого, только не у члена враждебной фамилии.
Когда убийца объявит об окончательной его готовности при­нять гостей, старейшие посредники, бывшие виновники прими­рения, отправляются по аулу и приглашают съехавшихся чле­нов фамилий убитого и убийцы справить печальную примири­тельную тризну – кровный стол.
Приглашенные молча и печально сходятся ко двору своего кровника и стоят, поджидая прибытия всех членов обеих фами­лий.
Хранится гробовое молчание и печальное выражение, слов­но собрались хоронить дорогого всем человека.
Когда сойдутся все члены обеих фамилий, то старейшины, принадлежащие к совершенно другому роду, говорят: «Пора положить конец вражде!.. Мы вас просим все и молим памятью всех ваших мертвых, помиритесь и не затевайте ничего худого друг против друга».
Потом, обращаясь к членам потерпевшей фамилии, добав­ляют: «Несчастный случай лишил вас одного из лучших ва­шей фамилии, но смерть его произошла помимо воли его (назы­вая имя убийцы); так, видно, было угодно богу... Теперь они, родственники убийцы, просят вас помириться с ними и не пре­следовать их кровным мщением. Они уплатили вам за кровь – они же приглашают вас теперь к себе в саклю отведать их хле­ба-соли...»
Следует соглашение как бы нехотя со стороны фамилии уби­того.
Молча и тихо, с мрачными лицами они ступают в саклю, где накрыты столы. Рассаживание за столом идет также молча, причем большая часть фамилии убитого отказывается прини­мать участие вообще в трапезе и сидит молча и печально, а остальные стоят с такими же суровыми лицами по углам и у стен. Среди участвующих в угощении бывают и посторонние люди, которые уговаривают их сесть за стол, но они холодно отказываются под предлогом нездоровья или какой-либо дру­гой выдуманной причины.
Едят и пьют мало, без шума, без смеха, словно ангел смерти пролетел над всеми.
Через несколько времени дело доходит до самого важного момента кровного угощения. Является убийца с чашкою, на­полненною пивом или бузою, и подносит эту чашку брату или отцу убитого им человека или, если таковых нет, то старшему в его роде. Подходит он к нему совершенно безоружный, со снятым кинжалом и даже поясом, без газырей. Молча подой­дя к нему, он надевает его шапку себе на голову и подает ему чашку с питьем. Надевание шапки имеет символическое значе­ние. Это действие говорит красноречиво, что он ищет его пок­ровительства и прощения. Лицо, которому подают так называ­емый кровный тост (туджы нуазæн), не должно отказываться от предлагаемого и молча берет его. Если он слишком сердо­больный, то он прослезится сперва молча и проговорит несколь­ко слов вроде следующих:
– Люди! Смотрите, от убийцы моего брата (или сына или родственника)   я принимаю тост!..  Он  наложил  на  нас кровавое пятно, которое мы должны были бы смыть достойным об­разом его же кровью, а мы у него гостим и принимаем тост из его рук!
Присутствующие уговаривают и упрашивают его принять тост и выпить в знак примирения, на что тот нехотя соглаша­ется и делает небольшой глоток из поданной чашки.
Убийца подает чашку следующему лицу фамилии убито­го им человека и таким образом обходит всех по старшинству и потом пьет сам.
Этим обрядом кончается кровное угощение, и все разъезжа­ются в большинстве случаев так же молча и мрачно, будто унося в душе не особенно мирные намерения.
Хотя кровное угощение считается финалом всякой вражды, но тем не менее, очень часто в фамилии потерпевшей заговари­вает угрызение совести, самолюбие, и она, несмотря на кровное угощение и плату, объявляет себя кровным врагом убийцы и ищет жизни его.
Принять кровное угощение, как я говорил, редко кто согла­шается, потому что на принявших народ смотрит как на людей малодушных, трусливых, у которых недостает настолько муже­ства, чтобы достойно отплатить убийце, смыв его же кровью на­ложенное на них кровавое пятно. Но тем не менее в наше вре­мя убийца большею частью отделывается кровною платою и угощением, а это показывает, что чувство мести не имеет уже того свирепого характера, который оно имело, и что порывы на­родные немного обузданы не обычным правом народа, а зако­нами, более гарантирующими человеческую жизнь и придающи­ми ей больше цены, чем эти обычные права.

 

ХАРАКТЕРНЫЕ ОБЫЧАИ У ОСЕТИН, КАБАРДИНЦЕВ И
ЧЕЧЕНЦЕВ*

Осетины, и вообще кавказские горцы, в саклях сидят    не иначе, как в папахах.
Осетин снимает шапку тогда только, когда старший молит­ся, перед начатием пирушки или еды. Сняв шапки, осетины во время молитвы старшего произносят несколько раз слово оммен (аминь). Остаток христианства.
*  *  *
Горцы бреют голову, а европеец – бороду.
*  *  *
Письмо у осетин так же, как и у европейцев, слева направо.
*  *  *
Осетинки стараются при мужчинах скрывать лицо; европей­ки – наоборот.
*  *  *
Европейцы едят бульон первым  блюдом,  а осетины – пос­ледним.
*  *  *
Горцы едят мясо руками, а европейцы – ножом и вилкой.
*  *  *
Осетины, встречаясь с друзьями и даже людьми совершенно незнакомыми, считают за невежливость даже два раза спросить о здоровье: надо спросить не менее пяти раз.
Спрашивая о здоровье жены, осетин говорит: «Как поживает
твоя семья?»
*  *  *
У осетин, как и у персиян, женят сыновей родители.
Присутствие массы слуг при всяком разговоре с гостем у осетин, как и у персиян, считается почетом.
Чем больше посторонних в кунацкой в присутствии гостя, тем более сему последнему почета.
Считается неприличным оставлять гостя одного: надо, чтобы при нем постоянно кто-нибудь находился.
Забрасывать гостя вопросами считается тоже неприличным, а тем более вопросами, касающимися его жены, его дел и проч.
Главная тема для разговора с гостем – хабары, т. е. ново­сти дня.
*  *  *
Уосетин резать чурек ножом считается почему-то грехом.
*  *  *
У горца карманы непременно на боку и на груди.
*  *  *
Покойника следует хоронить непременно в день его смерти. Траур осетинки продолжается сорок дней.
В прежнее время траур мужчин заключался в том, что ими отпускались длинные волосы.
*  *  *
У осетин существует убеждение, что при большинстве болез­ней следует пускать кровь со лба.
*  *  * 
За европейками ухаживают мужчины, у персиян женщины ухаживают за мужчинами, у горцев же ни та, ни другая сторо­на не ухаживает одна за другою, ибо при малейшем поводе мо­жет разыграться драма.
*  *  *
У горцев месяцы лунные. При рождении луны горец должен молиться.
Взять за обедом руками кусок баранины и предложить го­стю считается вежливостью.
*  *  * 
Говорить с женой у осетин не принято, особенно в присут­ствии других лиц.
Жена не называет своего мужа по имени. Она говорит: лæг» (наш муж, наш человек).
*  *  *
Европейцы встречают друг друга поклонами; осетины, ка­бардинцы и чеченцы – сгибанием правой руки в локте и обме­ном фраз: «Да будет день твой хорош! Да будет дело твое прямо!»
*  *  *
Европеец за столом весел и разговорчив, осетин же молчит и ест, ибо говорить во время обеда не принято, неприлично.
*  *  *
У европеек кормление грудью ребенка, вообще говоря, при­нято мало, у персиянок вскормить грудного ребенка считается признаком аристократизма, а осетинки-аристократки считают долгом отдать своего ребенка на вскормление другой женщине.
*  *  *
Обитатели Востока танцуют поодиночке; у горцев же приня­то танцевать попарно.
Европеец приглашает даму, а у горцев сперва выходит тан­цевать девушка, а за ней уже кавалер. Но перестает танцевать прежде девушка, а потом кавалер. Считается позором для ка­валера, если он перестанет танцевать раньше дамы: значит – женщина «переломила» мужчину.
На танцах и веселиях неприлично присутствовать замужним женщинам и женатым людям.
*  *  *
Осетины, как и персияне, клянутся иногда своею бородою и названием мужчины.
У осетин принято клясться также небом и землею. Признак фетишизма.
Клянясь небом, осетин восклицает: «Клянусь вон тем голу­бым небом!».
Осетинка клянется именем брата или другого ближайшего любимого родственника, но никогда ни богом, ни землею, ни не­бом, как мужчина. Не принято.
*  *  *
Европейцы называют своих жен по имени, осетин же гово­рит: «Наше семейство, поди сюда».
*  *  *
У европейца спрашивают, женат он или холост, у горцев по­добный вопрос предлагать стыдно.
*  *  *
Красавица у горцев Северного Кавказа должна быть непре­менно брюнетка, с большими черными глазами, с тонкою талиею. Миниатюрность талии достигается ношением корсета из сафьяна, с двумя пластинками вдоль груди. Корсет стягивает грудь и талию. От чрезмерного стягивания бюста осетинки те­ряют иногда способность давать молоко.
Полные груди европейке придают красоту, осетины и кабар­динцы осуждают их в девушке. Неприлично.
У европеек корсет носят как замужние, так равно и девуш­ки, у горцев же принято носить его только девушкам.
*  *  *
Женщине неприлично садиться на стул. Она должна сидеть, поджавши ноги, по-восточному.
Женщина-осетинка должна прятаться от своих близких род­ственников по мужу и не говорить с ними.
Много есть женщине стыдно.
Женщины никогда не поют – тоже стыдно.
Женщинам не принято входить в кунацкую.
У европейцев-христиан во время венчания принято молодых обводить троекратно вокруг аналоя, и священник дает им вку­шать хлеб и вино. У осетин же молодую вводят в саклю    {хæдзар) спустя три дня после свадьбы; обводят ее троекратно с песнями вокруг очага, и после третьего раза хозяйка дома (мать молодого) дает ей вкусить меда, смешанного с маслом, приговаривая: «Да будете вы так же приятны друг другу, как эти мед и масло вместе!» Остаток христианства.
Европеец считает позором брать за дочь выкуп, у осетин же выкуп (калым–ирæд) в обычае.
У осетин существует пожелание молодой: «Семь сыновей и одну дочь!»

                                                           *  *  *
У осетин принято рассаживаться по старшинству лет. Пред­почтение гостю.
Много есть гостю неприлично.
Когда перестает есть старший, то все младшие, сидящие ни­же его, должны последовать его примеру, если бы даже они умирали с голоду.
Принято мыть руки до и после обеда.
Прежде старшего младшие не моют рук. Изъявление почета.
Гости не должны съедать все поданное. Надо оставить что-нибудь нетронутым.

                                                           *  *  *
Если осетин пожелает вам оказать предпочтение в чем-либо перед собою, то говорит: «Да умри я, не сделаю прежде тебя!» «Да умри я, если ты не сделаешь этого! Да я прежде тебя не подстрелю и оленя!»
Гром – по понятию осетин, есть шум катящихся по небу камней.
Молния–блеск меча Батраза – одного из мифических ге­роев осетинских народных сказаний. Облака, сгустившиеся в одну массу,– дым. Солнце, по понятию осетин, прячется в мо­ре. Радуга называется у осетин небесным луком.
*  *  *
Убить женщину почитается величайшим позором.
Женщина перед мужчинами проходит не прежде позволения мужчин проходить, и то повернувшись боком, с опущенными в землю   глазами.
Женщине смотреть мужчине в глаза стыдно.
Кровомщение в обычае у осетин; на женщин же оно не про­стирается, потому же, почему считается позором убить женщину.
*  *  *
Осетин очень часто клянется своим умершим отцом и   всеми своими мертвыми родными.
*  *  *
Женщины в присутствии мужчин стоят и молчат. Женщина пьет сидя и вообще, если ей надо взять что-нибудь в рот, то приседает на корточки.
Самое изысканное и роскошное блюдо у осетин–мед, сме­шанный с маслом.
Любимый напиток – пиво, которое изготовляется в Осетии необыкновенно вкусно.
*  *  *
Для большего оказания почета гостю режут барана, а иног­да и вола. Считается признаком скупости, если хозяин не израс­ходует зарезанное в один, много – в два дня. Таково убеждение.
*  *  *
Пожелать кому-нибудь убить оленя–значит пожелать ему очень хорошего. Отсюда вышеупомянутое пожелание: «Не убью оленя прежде тебя».
*  *  *
Пожелание девушке от мужчин: «Хороший муж да выпадет на твою долю»; юноше: «Хорошая жена пусть достанется на твою долю». К сожалению, эти пожелания почти никогда не сбываются, так как очень часто молодые не видят друг друга до дня помолвки.
После помолвки невеста должна скрываться от взоров своего нареченного.Обычай.
*  *  *
Осетины предпочитают рождение мальчика рождению де­вочки.
*  *  *
Предупредительность и быстрое исполнение желаний гостя в мальчике считается признаком хорошего воспитания у горцев Северного Кавказа.
*  *  *
Женщина часто не ест ту часть животного, куда был ранен родственник ее.
*  *  *
Как женщине, так и молодым, считается постыдным есть голову барана или быка; эта часть считается почетною и явля­ется достоянием старших. Шея – достояние пастуха.
*  *  *
В присутствии старших младшие должны слушать молча: вставлять свое слово в разговор старших – признак дурного вос­питания и непочтения к старшим.

Танцы и мода у кавказских горцев.

Необычайная грация горцев придает особенную прелесть безыскусственным и нехитрым танцам их. Танцы кавказских горцев весьма немногосложны, как и у всех народов первобыт­ной культуры. У кавказских горцев существует не более пяти родов танцев, между которыми самым популярным танцем счи­тается так называемая лезгинка. Этот танец распространился даже среди казаков кавказских станиц. Лезгинка выполняется одною парою – «кавалером» и «дамой» под звуки двухструнной самодельной скрипки, зурны пли же под звуки русской гармо­ники, которая у горского населения вошла в употребление с дав­них пор и предпочитается всем остальным музыкальным инст­рументам. К этому нужно добавить, что на гармонике играют исключительно девушки, но никак не мужчины. Звукам гармо­ники, зурны или двухструнной самодельной скрипки со струна­ми из лошадиного хвоста обыкновенно аккомпанируют все при­сутствующие мужского пола–хлопаньем в ладоши; сюда же присоединяется гул медного таза, по опрокинутому дну которо­го немилосердно барабанит двумя палочками кто-нибудь из присутствующих; таз очень часто заменяется опрокинутой ка­душкой.
Под звуки этой музыки танцует пара.
Для полноты картины представьте себе, читатель, что у ко­го-нибудь в ауле свадьба и, следовательно, во дворе его идут танцы. Участники веселья, особенно молодые люди, толпятся среди двора или вблизи сакли. Девушки стоят смиренно вдоль стены этой сакли в одну шеренгу, потупя в землю взоры и не смея поднять их на мужчин. На бледных лицах девушек не видно улыбки, словно сошлись они сюда не для веселия. По­рою сдержанный шепот пробегает по ряду – и только. Им нель­зя громко говорить в присутствии мужской половины – таковы понятия скромности.
Одна из девушек, самая старшая, наигрывает на гармонике, толпа молодежи, образовав полукруг перед девушками, вторит ей дружным хлопаньем в ладоши, а кто-то барабанит по опро­кинутому дну старой кадушки.
Танцы еще не начались. «Дирижер» танцев, молодой чело­век, более смелый в обращении с прекрасным полом, чем остальные его сверстники, стоит посреди круга и выбирает взо­ром, кого бы из девушек вытянуть на середину круга.
Вот он наметил одну. Подходит к ней, берет ее прямо за руку и тащит на середину круга. Девушка безмолвно, покорно идет на эту середину и начинает танцевать.
Взгляните на ее неподдельную естественную грацию. Посмот­рите, как она плавно, тихо идет по кругу, перегибаясь так гра­циозно своею гибкою тальею. Движения ее рук с длинными развевающимися по воздуху рукавами рубахи так кстати, так красивы и так естественны...
– Что же, товарищи, никто не танцует с девушкой? – обра­щается тот же «дирижер» к молодежи.
Они в нерешительности переглядываются между собою, тол­кают друг друга в круг, пока кто-нибудь более смелый не вый­дет танцевать с «дамой».
Теперь «дама» должна следить за движениями своего «ка­валера» и сообразоваться в своих движениях с его движения­ми. Она должна обращаться лицом в ту сторону, в какую об­ращается он, и двигаться по тому же направлению и так же, как он.
Этот последний должен, так сказать, «переломить» ее, т. е. заставить «даму» скорее оставить круг; поэтому «кавалер» вся­чески старается заморить ее разными неожиданными поворота­ми, которым она должна подчиняться по правилам танцев. Очень естественно, что «дама» всегда оставляет круг, так как запас ее слабых сил не может состязаться с неутомимостью мужчины. Но избави бог, если кавалер будет так оплошен, что оставит по каким бы то ни было причинам круг прежде сво­ей «дамы»! На него тогда посыплется куча упреков за то, что он не поддержал достоинства «мужчины». Поэтому всегда поч­ти бывает так, что «дама» оставляет круг первая. После нее «ка­валер» обыкновенно делает еще два-три круга лишних и тоже оставляет круг.
Лезгинка на всем Кавказе танцуется одинаково. Ее можно танцевать и без «дамы». Танец этот у горцев Северного Кавка­за называется чеченским танцем.
Есть еще так называемый кабардинский танец. Этот танец в большом ходу в Кабарде и вообще между горцами Северно­го Кавказа: чеченцами, ингушами, осетинами и др.
Танец этот состоит в том, что дама и кавалер выходят с противоположных концов круга и, размахивая вперед и назад руками, идут навстречу друг другу, и до того места, откуда вы­шел кавалер, идет дама, а кавалер – до места дамы, здесь опять поворачиваются друг к другу и проделывают то же са­мое–вот и весь кабардинский танец.
Танец хорст. Кавалер легким поклоном приглашает девушку, берет ее под руку (у горцев не дама берет кавалера под руку, если то случится во время танцев, а наоборот) и, сделав с нею несколько кругов, отни­мает свою руку, затем, отойдя на некоторое расстояние, пово­рачивается к ней лицом, топчется на одном месте, оборачиваясь лицом то вправо, то влево, и размахивает вперед и назад ру­ками. Дама выделывает тоже самое, смотря на кавалера. По­том одна и та же фигура повторяется несколько раз–в этом и состоит танец хорст.
Танец–угь. «Дирижер» танцев обыкновенно подводит более почетного члена из молодежи (если есть гость – гостя) к самой лучшей, почетной, родовитой девушке. Он должен взять ее под руку – составляется пара. Таких пар составляется по усмотре­нию того же «дирижера» несколько, и выстраиваются они в одну шеренгу. Потом танец начинается. Для этого правофлан­говая пара проходит по кругу до противоположного конца и здесь, повернувшись, топчется на месте. Потом другая пара про­делывает то же и становится рядом с первой парой. Когда все пары проделали эту фигуру – начинают сначала.
Танец симд. Составляется круг–мужчины вперемежку с девушками, которых они держат под руку. Под звуки какой-нибудь песни, очень часто циничного свойства, отчего девушки краснеют, цепь топчется, кружась; в этом и состоит симд.
Вот почти все танцы, которые в ходу у кавказских горцев.
Теперь о моде горцев. Читатель, может быть, изумится при слове «мода» у горцев. Может быть, он с удивлением спросит: какая может быть мода у горцев? А между тем в действитель­ности одеяние горцев очень часто варьируется, благодаря эсте­тическому вкусу кабардинцев, которые для горцев, особенно Се­верного Кавказа,– своего рода парижане относительно моды.
Вариация формы костюма состоит в изменении длины и цве­та черкески – верхнего мужского платья. Если кабардинцы име­ют обыкновение, например, носить длинные черкески из серо­го азиатского сукна, – все горцы Северного Кавказа, а из них особенно осетины перенимают у кабардинцев это обыкновение. Точно так же форма и величина папахи находится в зависимо­сти от вкуса тех же кабардинцев. Прежде кабардинцы носили большие папахи, теперь – маленькие; прежде черкеску оправ­ляли серебряными галунами–теперь же нет.
Бывает, что и Чечня влияет иногда своим оригинальным вкусом на горцев Северного Кавказа. Было время, да и теперь отчасти, когда чеченцы и ингуши носили серые черкески с об­щипанными по локоть рукавами. Эти рукава расходовались на пыжи во время джигитовки. Впоследствии это стало модою для джигитов, которые особенно пристрастились к таким рукавам. Пресловутый чеченский кинжал, известный своей громадной ве­личиной, тоже сделался популярным среди многих. Оружие по­рою носили оправленное золотом и серебром, в ущерб величи­не, а порою без всякой оправы, но в нем преобладало качество и величина.
Современные же горцы носят кинжалы большею частью оп­равленные этими драгоценными металлами. Оружие уже по­теряло свою действительную силу как оружие поражения; ос­талось значение его как украшения, поэтому горец старается украсить это оружие. Но увы! К прискорбию горцев, теперь стали отнимать и это украшение – кинжал. И странно теперь глядеть на горцев в городах, где им не позволено носить ору­жие, как они, безоружные, проходят мимо вас. Смотрите, и че­го-то будто не достает в нем.
Что же касается до моды женского костюма, то укажу лишь на пресловутый корсет горянки, отличающийся своею теснотою до безобразия. Корсет носят только девушки до выхода замуж. Особенно рьяные поклонницы узкого корсета–кабардинские де­вушки. Узость талии на взгляд кабардинца – красота. Корсет этот состоит из сафьяна и стягивает девушку от ключиц до са­мой поясницы. Вдоль всей длины корсета по груди идут две пластинки из дерева, не позволяющие девушке нагибаться. Гак как в этот корсет зашивают девушек с 7–8-летнего возраста и не снимают его до первой ночи, то, естественно, рост груди и всех внутренних органов подавляется. Поэтому молодая черкешенка, осетинка почти вовсе не имеют грудей, и случает­ся, что от чрезмерного стягивания они впоследствии теряют спо­собность давать молоко.
Вследствие этой же стянутости горянка хила. И странный вкус! У кабардинцев и осетин, ближайших подражателей ка­бардинскому вкусу, большие груди у молодой девушки не счи­таются признаком красоты, а даже дают нередко повод к подо­зрению в нецеломудрии обладательницы таковых грудей. Понят­но после этого, что девушки стараются заглушить их рост. Впрочем, эти корсеты употребляются почти исключительно у кабардинцев и осетин.

 

К ВОПРОСУ ОБ УНИЧТОЖЕНИИ ВРЕДНЫХ ОБЫЧАЕВ СРЕДИ КАВКАЗСКИХ ГОРЦЕВ

I

Носится слух, что во Владикавказе собираются выборные из осетин лица для обсуждения вопроса об уничтожении существу­ющих в народе вредных обычаев.
Нельзя не встретить такого благого начинания народа с ис­кренним сочувствием и нельзя не пожелать ему полнейшего ус­пеха. Этот пример, хотя не первый, но все же заслуживает го­раздо большего внимания и одобрения, чем тот, который был в начале шестидесятых годов при генерал-майоре Кундухове.
Тогда инициатором этого вопроса явилось единичное лицо без твердого, сознательного одобрения народа, который теперь сам принимает почин в деле, и, следовательно, теперь можно ждать больше благих результатов.
Как я упомянул выше, мысль об уничтожении вредных обы­чаев среди горцев Северного Кавказа в первый раз явилась у генерала Кундухова до переселения его в Турцию. Он приказал собраться более влиятельным лицам из среды подведомствен­ных ему горцев (осетин, чеченцев, ингушей и др.), чтобы соста­вить комиссию по вопросу об уничтожении и изменении суще­ствующих в народе вредных обычаев. Выборные лица в числе около тридцати составили эту комиссию и внесли за своими подписями в журнал решение об уничтожении многих вредных обычаев, назначив штрафы в различных размерах для отступ­ников от положений комиссии. Журнал этот был представлен тогда же графу Евдокимову, который собственноручной) резолюциею, положенною на нем, одобрил положения комиссии и приказал разослать немедленно в копиях по приставствам для надлежащего руководства, что и было сделано.
При деятельном участии генерала Кундухова и из страха штрафов нововведения, по-видимому, проникали в массу наро­да, но потом оказалось, что нововведения эти, как показали об­стоятельства, были несвоевременны и что энергии одного лица в борьбе с традициями веков мало, а нужна коллективная борь­ба самого народа против гидры – вредных обычаев.
Эта-то коллективность и проявляется теперь в осетинском народе. Но в начале шестидесятых годов, т. е. почти двадцать лет тому назад, и коллективная борьба не имела бы той силы, какую она может иметь в наше время.
Почти двадцать лет! Сколько перемен за это время совер­шилось в жизни осетин! Пропало прежнее обаяние к традициям отцов, все внимание народа обращено теперь на практическую сторону жизни и вызывает на борьбу все то, что мешает раз­витию экономических благ народа. Теперь не составит серьез­ного затруднения борьба с вредными обычаями, раз только бу­дет признана вредность их.
Нам неизвестно, на какие пункты собрание обратит особенное внимание, но должно надеяться, что между всеми вопросами первостепенную важность будут иметь вопросы: а) об оконча­тельном уничтожении разорительного для осетина обычая по­минок, и, если нельзя уничтожить, то довести их до minimum a расходов, иначе, при прежнем характере отправления поминок экономический быт народа всегда будет подрываться в своих основах; б) будет, вероятно, обращено особенно внимание на уничтожение калыма (уплаты за невесту) и об увеличении не­чех'а (при уплате калыма родителям невесты жених недоплачивает им некоторой части этого калыма по соглашению с родителями ее. Недоплачен­ная часть калыма ей записывается в нечех, т. е. оставляется в собственность ее. Эту собственность она может требовать в день развода. Нечех бывает от 30–60, а иногда и более рублей и зависит от воли родителей, которые могут записать дочери в нечех весь калым, но таких сердобольных и добрых роди­телей не бывает).
Среди мусульманского населения Осетии нечех имеет осо­бенно важное значение.
Положение женщины-осетинки в доме своего мужа самое шаткое. Никакие юридические и религиозные кодексы не свя­зывают особенно мужа с женою; муж смотрит на нее как на вещь, которую он вправе выбросить за ворота, когда ему взду­мается, и отпустить на все четыре стороны беспомощную да еще, может быть, с малыми детьми. В такую критическую ми­нуту жена может претендовать только на нечех, который роди­тели ей записали в ее собственность. Но ведь и этот кусок вы­рвать у безжалостного мужа стоит немалых трудов. Хлопоты и хождения по начальству отбивают у бедной жертвы охоту хлопотать о получении своей собственности. Но, положим, она по­лучила свою долю. Намного ли ей хватит 60 или даже 80 руб­лей серебром? Человек, более или менее состоятельный, не стес­нится уплатой жене такой суммы, и он может менее стесняться в разводе с женой. Следовательно, было бы желательно поста­вить мужа в зависимость от жены хотя бы с материальной сто­роны, и, имея в виду это обстоятельство, родители девушки должны или вовсе не брать калыма, отказывая его в собственность дочери–в нечех, или брать от жениха самую малость, настолько, чтобы прилично можно было снарядить на это невес­ту, а не прокучивать в день свадьбы.
Когда муж будет находиться в более серьезной материаль­ной зависимости от жены, тогда разводы могут случаться ре­же: жена будет больше обеспечена на черный день и будет смо­треть мужу в глаза смелее при сознании, что муж от нее нахо­дится в материальной зависимости. Этот в свою очередь будет опасаться сделаться ее должником, чтобы при разводе не при­шлось уделять ей долю, которая отзовется сильно на его хо­зяйстве. Таким образом, с течением времени положение жены, по нашему мнению, сделается более определенным и свободным.
Кричать о безусловной свободе горянки мы не думаем: этой свободы еще не достигли даже самые цивилизованные народы. Достаточно будет на первых порах освободить горянку от оков рабыни, дать ей настолько положения в семье, чтобы она не была последнею спицей в колеснице и пользовалась бы теми правами, которые дает ей семья, материнство. Пока будет до­статочно, если муж станет смотреть на нее не как на вещь и будет ей придавать значение в семейной жизни.
О других вредных горских обычаях, подлежащих серьезному обсуждению народных представителей, я поговорю в сле­дующих своих заметках...

II

Когда смотришь на туго стянутые талии наших барынь и барышень, на талии, которые сравнивают с талией муравья или стрекозы, когда видишь молодых, а нередко и старых облада­тельниц этих тонких до безобразия талий, то удивляешься толь­ко извращенному вкусу особ, признающих красоту и изящество в подобном уродовании природы.
Но европейские корсеты ничто пред безобразием корсета го­рянки. Вот они предстали перед моим умственным взором, хи­лые и бледные девушки-осетинки, зашитые в пресловутый хæлынкæрц (Слово хæлынкæрц – осетинское. Я полагаю, что оно производное от слов халын и кæрц: халын значит распутываю, а кæрц – шуба, покров. Затянутая в этот корсет, носит, его до первой ночи, т. е. до того момента, когда молодой распутает эту шубу, так как корсет запутывается глухими узлами, чтобы мо­лодому мужу затруднить операцию распутывания, что требует немало уменья, иначе приходится разрубить корсет, как гордиев узел мечом,– кинжалом). Взгляните на этих несчастных жертв уродливого обы­чая, на их узкие обезображенные груди, на их страдальческие лица, на их донельзя затянутые талии – и вы почувствуете к ним сострадание. Невольно, пожалуй, проклянете того, кому первому пришло на мысль зашивать девушек в такие тиски, ко­торые окончательно препятствуют развитию молодого организ­ма.
Хæлынкæрц – корсет горских девушек–употребителен преимущественно между кабардинками и осетинками. Самые же ревностные носительницы горского корсета–девушки-кабардин­ки.
Корсет горянки делается из сафьяна таким образом, чтобы он вплотную захватывал как грудь, начиная от ключиц, так и живот до самых тазовых костей. Корсет затягивается обыкно­венно спереди шнурами, и в нижней части шнуры эти оканчи­ваются мертвым узлом. Для того, чтобы носительница корсета могла иметь ровный прямой стан, что тоже вменяется в досто­инства женской красоты, спереди вдоль груди во всю длину кор­сета зашиваются две пластинки из дерева, не позволяющие де­вушке наклоняться и заставляющие ее сидеть в положении «проглотившей аршин»; таковые пластинки нередко пришива­ются и вдоль спины.
Девушка, зашитая в такие адские тиски с 6-7-летнего воз­раста, должна не расставаться с ними до самого дня замуже­ства. И спит она в этом хæлынкæрц' е и бодрствует. Грудь и живот, сдавленные этими тисками, не развиваются, что, ко­нечно, остается не без вредного влияния на органы грудной лолости. Девушка ест мало, делается вялою, малокровною, апа­тичною. К этому еще присоединяется отсутствие движения, си­дячий образ жизни, словом, все условия для того, чтобы из де­вушки вышла хилая, нездоровая мать.
Организм девушки освобождается от этих оков лишь в пер­вую ночь, когда, как я заметил выше, молодой муж распутает узлы, затягивающие корсет. С этих пор корсета она уже не ви­дит, его прячут куда-нибудь подальше от взоров ее.
Это бывает в 15-18-летнем возрасте. Между тем грудь, по­чувствовав свободу, развивается неимоверно быстро, словно ор­ганизм хочет наверстать все время своего заключения.
Груди, которых не было почти и следа от давления корсета, теперь быстро вырастают, сама она делается словно полнее и здоровее, бледное и хилое прежде лицо теперь покрывается цве­том здоровья. Она работает, движется, отправления организма делаются нормальнее.
Но вот у нее появился на свет ребенок. Если это сын – по­явление ребенка встречено с великою радостью и поздравлени­ями родителям, если же дочь – далеко не радостно, ибо у гор­цев предпочитают рождение мальчика рождению девочки.
У матери не оказывается молока, а между тем появивший­ся на свет ребенок заявляет неистовым писком о своем голо­дании. Мать не знает, почему у нее нет молока, да и соседки, соболезнующие такому печальному явлению, тоже не умеют объяснить эту причину, разве найдутся такие из них, более на­ходчивые, что припишут это божьему наказанию. А между тем это есть прямое последствие затягивания в корсет в молодости. Не зная причины такого последствия, мать, в свою очередь, за­тянет свою дочь в корсет,– такой уж æгъдау (обычай), иначе осмеют, как только у дочери без корсета появятся груди – при­знак нескромности.
Особенно усердно затягивается в корсет прекрасный пол высшего разряда: узденки, княжны, уорки, а чернолюд остается к этому æгъдау непричастным, признавая ношение корсета не­удобным для своей подвижной жизни и нецелесообразным во всех других отношениях. Хотя, может быть, это делается и бес­сознательно, но результат такой бессознательности выходит очень благотворный: прекрасный пол низшего разряда здоро­вее, веселее...
Одно весьма полезное обстоятельство избавляет детей выс­ших сословий от большой смертности–это обычай принимать ребенка на вскормление – аталычество. Обычай этот среди на­рода держится не с тою силою, как прежде, но он еще сущест­вует. Он состоит в том, что женщина низшего класса берет на вскормление новорожденного от матери высшего сосло­вия.
Вскормив ребенка, она получает множество подарков от ро­дителей ребенка и пользуется их покровительством в нужное время. Поэтому, если рождается ребенок у лица влиятельного, то к нему с просьбою вскормить ребенка является много охот­ниц. Ребенок поступает под исключительное покровительство кормилицы и родители никакого участия не принимают в его воспитании.
Это-то случайное обстоятельство избавляет многих матерей-узденок и княгинь кабардинских от критического положения, когда они сами не имеют возможности вскормить своим молоком ребенка.
Итак, было бы весьма желательно, чтоб обращено было серьезное внимание на искоренение вредного костюма хæлынкæрц хотя бы путем угрозы взыскания штрафа с тех, которые вздумают зашивать свою дочь в этот чудовищный корсет. Нам кажется, что не пришлось бы прибегать к мерам угрозы, если бы нашлись люди которые сумели бы растолковать горцам, какое пагубное влияние имеет ношение корсета на физическое сложение женщины и как вредно оно отзывается на всей последующей ее жизни и даже на жизни ее же детей.

К ВОПРОСУ О КОЛОНИЗАЦИИ ЮЖНО-УССУРИЙСКОГО
КРАЯ
Очерк первый

Излюбленной темой современной русской журналистики и общественных толков в последнее время стал вопрос переселен­ческий.
Хотя об этом говорено было и раньше, но никогда общество не относилось к этому вопросу с таким интересом, как теперь.
Переселенческие движения начинаются с исторических вре­мен и будут существовать до тех пор, пока люди населяют на­шу планету. «Рыба ищет где глубже, а человек–где лучше»,– говорит пословица, но когда он найдет это «лучше», никто не может определить, ибо это «лучше» он ищет почти всегда там, где его нет. Эта присущая человеческой натуре черта и есть двигательница народных масс из одних мест в другие. Эти дви­жения русского крестьянина начинаются сперва во внутренних губерниях европейской России, потом принимают более обшир­ные размеры, и район переселенческих пунктов расширяется все больше и больше. И потянулись эти народные массы, нако­нец, к окраинам государства в поисках каких-то «обетованных земель» и «молочных рек с кисельными берегами»... «Шукают» себе «доли» эти массы сперва в Крыму, в «Таганьем роге» (Та­ганроге), в Кубанских землях, на «Капкае», в Моздоке, а там дошли 'И до Оренбургских и Киргизских степей, до Тобольска, Томска, до Семиреченской области, до Амура и вот добрались н до Приморской области–до Южно-Уссурийского края, туда, где, по народному выражению, «край-конец свету», ибо далее уже неоглядное, бесконечное «синее море». А каких трудов сто­ило переселенцам добраться до «края света», сколько сил, энер­гии и времени потратили они на это, известно только им самим да немного, пожалуй, присяжным «народникам», которые спе­циализировали вопрос об этих скитальцах по обширным прост­ранствам Сибири. Примитивный способ передвижения пересе­ленцев сухим путем усугублял страдания этих скитальцев. Хотя и ассигновалась от правительства субсидия для облегчения судьбы переселенцев, но она редко достигала своей прямой цели. А отсутствие попутных станций, где бы переселенцы могли передохнуть и оправиться от утомительной дороги, и неимение людей, которые бы указывали им верный путь к цели, допол­няли все невзгоды переселенцев. Желая найти лучшую долю, они шли в Сибирь, «на приволье», проходя ради этого всевоз­можные мытарства. Они терпели холод, выносили голод, непо­году, утрату членов семьи от непосильно трудного пути, теряли последнюю лошаденку, тележку, пользовались покровом неба и постелью сырой матушки-земли и, наконец, останавливались где-нибудь на Алтае, на Амуре или в Уссурийском крае...
«Целые караваны переселенцев, по сто и более семей за­раз,– говорит Максимов,– двигаются до последнего времени по сибирским дорогам. Караваны эти не имеют нигде крова, они останавливаются под открытым небом, в поле; здесь распола­гаются целые семьи под телегами, больные и дети находятся тут же. Нередко приращение семей, как и смерть, застигает людей во время путешествия, тоже среди поля.
Положение значительной части переселенцев – нищенское. Входя в Сибирь, они уже начинают питаться подаяниями по деревням, и нищенство составляет принадлежность пересе­ленца, иначе дойти до места у него не доставало бы средств...» «Благотворительность – помощь весьма случайная. Нищета и лишения переселенцев проглядывают везде».
Таким образом, бороздя по всем направлениям Сибирь, пе­реселенцы теряют массу сил, энергии, не говоря уже о том, что истрачивают все те деньги, которые они выручили продажею .своей родной хаты и земли. Если к этим неблагоприятным ус­ловиям прибавить еще то, что на пути, особенно в Томске, пе­реселенцам приходится сталкиваться с людьми весьма сомни­тельной профессии из контингента ссыльных, которые их обма­нывают, обнадеживая устроить их судьбу за приличное возна­граждение, если знать, что невежественные переселенцы, ве­ря их обещаниям, остаются долго около города, невольно сопри­касаясь на первых же порах с ссыльным элементом и отвыкая от вековой привычки своей – земледелия, тогда станет понят­ным, какими путями переселенцы весьма часто нищают и со­вершенно изменяются  в характере...  Нельзя отрицать влияния ссыльного элемента на переселенцев! Это доказывается мно­гими фактами, перечислять которые излишне, думая, что каждый побывавший более или менее продолжительное время в: местах нахождения ссыльных может вам вспомнить достаточно данных.
Количество ссыльных в Сибири составляет довольно замет­ный процент всего населения. По позднейшим сведениям число ссыльных в год доходит до 19 000 человек, если не больше. Прежде число это было значительно меньше, но с годами оно прогрессиро­вало, так что с 1823 по 1878 г. всего сослано в Сибирь 391000 человек! Из этого числа 2/з части не имеют постоянного места жительства, а обращаются в беглых и бродяг; эти-то последние особенно  влияют  на  крестьян–пришельцев  из   России.
В Иркутской губернии, например, из 45 000 ссыльных на месте живет только тысяч 14... (Сведения эти относятся к 1882 году.– М. Ир)
Хотя ссыльные и нелюбимы крестьянами, однако последние по силе сложившихся обстоятельств не могут от них отделать­ся и неминуемо должны иметь с ними общение. Мы отнюдь не отрицаем и то, что среди ссыльных есть и полезные люди для края, с хорошими задатками, приносящими пользу, но таковые люди редки даже между так называемой «золотой молодежью» из ссыльных колонизаторов.
Об отмене ссылки в Сибирь трактовалось довольно много, и в последнее время сделано предположение о средоточении всей ссылки на Сахалине и о постепенном уменьшении ее в Восточ­ную Сибирь. Несмотря, однако, на приток массы ссыльных и переселенцев в последнее время, заселение Сибири все ж таки за все триста лет подвинулось баснословно медленно. Теперь в Сибири навряд ли есть 5,5 миллионов человек, между тем как в Америке насчитывается до 50 миллионов жителей. В настоя­щее время в Америке считается более девяти тысяч журналов  газет, с лишком 120 тыс. верст железных дорог, а в Сибири всего-навсего три газеты и ни одной версты железной дороги!..
Впрочем, главную причину такой громадной разницы куль­туры Сибири и Америки надо искать не в одной континенталь­ной изолированности первой, как говорит Г. Шашков, «не в приходе, а в людях, в степени развитости народов, которыми, пришлось заселять эти страны». Но, так или иначе, а всемогущее время сделает свое, и Сибирь, особенно в отдаленных ее восточных окраинах, начнет свою новую историю культуры, как населенная новым, молодым, а следовательно лучшим, чем старое, обществом.
Наши восточные окраины, без сомнения, находятся при бо­лее благоприятных условиях своего развития, чем остальная Сибирь. Причины понятны. Более удобное общение их с циви­лизованным миром морским путем расшевелит невольно народ­ную энергию, таящуюся теперь под спудом, и даст поступатель­ный толчок жизни, усовершенствованию этой жизни во всех ее проявлениях; а, следовательно, явится мануфактура, промыш­ленность, и из богатств края будет извлекаема должная рацио­нальная польза... Да и не только нашим окраинам предстоит эта будущность, но от нее не избавятся даже те азиатские го­сударства, которые, как казалось, обрекли себя на вечную кос­ность, которые, казалось, никогда не придут в соприкосновение с цивилизацией. Ход современной их жизни говорит за то, что косность эта была только временная, кажущаяся, да и история человечества не допускает вечной косности, не допускает того, чтобы человеческая жизнь находилась постоянно на одной и той же точке замерзания...
Не отклоняясь от главной темы настоящего очерка, мы думаем, однако, что не ошибаемся, если скажем, что ввиду ука­занных благоприятных условий, Южно-Уссурийский край будет иметь для русского государства в недалеком будущем весьма важное значение, почему необходимо обратить серьезное вни­мание на его заселение и развитие. В последнее время вопрос заселения края значительно упростился благодаря тому, что переселенческие движения совершаются к нам уже не сухим путем, а морем, следовательно этим сохраняется масса сил на­родных, которые прежде тратились бесполезно по неоглядным сибирским лесам и полям; не будут теряться по обширной Си­бири, неведомой никому по незнанию дорог... (до какой степени доходило беспорядочное заселение Сибири переселен­цами и насколько местные власти относятся добросовестно к распознаванию края, видно из следующего примера, приведенного у г. Шашкова в «Сибири на юбилее» («Дело», 1882, № 6).
Один начальник, объезжая границы, узнал, что казаки ведут споры с му­жиками.– Да какие же здесь мужики? – спрашивает изумленный начальник. Отправившись в экспедицию, он увидел в неприступных горах выросшую са­мовольно русскую деревню.– Кто вы такие? – спрашивает пограничный на­чальник.– Мы российские! – Кто вам дозволил здесь поселиться и как вы сме­ли?– Мы не на твоей земле живем,– отвечали переселенцы.– А на чьей же?– Мы киргизскому султану, что в Китае живет, другой год дань за землю пла­тим,– отвечали наивные русские колонисты, вообразившие, что они находятся в китайских пределах. На самом деле они были еще в пределах России, хотя в такой местности, которую плохо знали и русские). Нельзя не сочувствовать возможно скорому заселению Южно-Уссурийского края, каковой идее сочувствует и местное общество, выражая это сочувствие добровольными пожертвованиями. С другой сто­роны, заселение края должно быть более рационально, чем в принципе этой идеи, небходимо регулярное расселение поселен­цев, а не как попало, иначе встретятся весьма серьезные затруд­нения. А чтобы избавиться от этих затруднений, необходимо знать все условия заселяемого края: климатические, статисти­ческие, почвенные и другие. Только при знании этих условий и мыслимо разумное заселение края.
А знаем ли мы их достаточно хорошо? Есть ли у нас под­робные карты, необходимые для регулирования заселения? Зна­ем ли мы хорошо те пункты, которые по их стратегическим ус­ловиям прежде всего надо заселить? Да известны ли эти све­дения даже самим гг. исправникам и заседателям?.. Затем при заселении края не следует упускать из виду и другие затруд­нения, которые могут встретиться при большом наплыве пере­селенцев. Что будет, если целые тысячи невежественной толпы наплывут в наши окраины при существовании местных исправ­ников и заседателей, далеко не отличающихся ни своим обра­зованием, ни добросовестным отношением к своим обязаннос­тям, к тому же при их малочисленности?! Никакое общество в мире, говорит Е. Марков, не согласилось бы всколыхать сти­хийные силы народа и искусственно вызвать своего рода перво­бытную борьбу общественных атомов. Никакое quos ego пра­вительственного трезубца не было бы в силах успокоить потом расходившиеся народные волны, тем более направленные в предначертанный фарватер. Земли захватывались бы силою, од­на переселенческая партия билась бы с другою, оседлые прого­няли бы кочующие таборы, таборы брали бы поселения осед­лых. Чтобы руководить даже с внешней стороны этим хаосом, нужно пройти долгую, трудную школу истории, нужно крепко усвоить себе принципы опеки. Овладеть этим хаосом и подчинить его одной направляющей воле возможно бы разве только при при­менении строжайшей военной дисциплины... Только при умерен­ном и постепенном переселении всякий неудачный опыт может быть поправлен, всякая нужда усмотрена и удовлетворена, вся­кая опасность устранена. Только при этом условии силы прави­тельства и земств могут оказаться по плечу своей важной за­даче.Вот оборотная сторона переселенческого вопроса. Было бы лучше при этом, если бы общественная благотворитель­ность, не простираясь слишком далеко, распространялась бы только на тех, которые сильно обременены нуждой; иначе к описанным неблагоприятным условиям присоединится еще из­лишнее нянчанье, излишняя опека, которую неразвитый пере­селенец истолкует в неблагоприятную сторону, так как он не привык к ним по сложившимся обстоятельствам прошлой его жизни. Никакая благотворительность не может принести пере­селенцу столько пользы, сколько принесет ему развитие в нем любви к земледелию, приохочивание его к этому прямому - традиционному его занятию. Как только в крестьянине угасла, любовь к земледелию, из него при отсутствии здесь пока про­мышленности и торговли, к которым бы он мог приурочить се­бя, неминуемо должен выйти кулак - мироед или просто бездом­ный пролетарий. Поощрить переселенцев возможными средст­вами к земледелию – значит сделать благое дело, и человек, который даст тому делу почин, может сказать, что он сделал «ра­зумное, доброе, вечное», за которое он вправе ожидать, по вы­ражению поэта, «сердечное спасибо».
В следующих очерках я постараюсь обратить внимание, на другие стороны затронутого вопроса, имея в виду материалы, выработанные лучшими знатоками русского переселенческого движения.

Очерк второй

«Переселенческий соблазн
                                                                                              есть психическая болезнь нашего
крестьянства, подтачивающая
                                                                                              силы его, балующая его дух, часто
делающая его негодным ни здесь,
                                                                                              ни там, обращающая спокойного
                                                                                              трудолюбивого земледельца в тре-
                                               вожного и праздного скитальца,
                                                                                              нигде не находящего места
 и дела по своему вкусу».
(Е. Марков.. «Русская речь».
1882:т., № 3.)

Движение колонизационного элемента в Сибирь относится к тому времени, когда стало известным баснословное богатство края пушными зверями и золотом. Охота за дорогими соболя­ми, за белками, за чернобурыми лисицами и безграничная жажда обогащения золотом потянули сюда массу предприимчивых авантюристов, которые кинулись сюда очертя голову... Одержи­мые ненасытной жаждой богатства, они разбрелись по сибир­ским тайгам и полям, охотясь на соболей, отыскивая золото. Но край от первых колонизаторов-авантюристов не мог ожи­дать ничего путного, кроме громадного вреда, ибо в принципе их идей лежала не культура края, а личное обогащение, для чего они не останавливались на практике ни пред какими средствами... Скитаясь по диким сибирским лесам и сталкива­ясь лишь с инородцами края, на которых они смотрели, с од­ной стороны, как на существа, лишенные человеческих чувств, а с другой – как на безответный продукт своего обогащения, ду­ши их настолько очерствели, огрубели, что они стали охотить­ся впоследствии за бродягами и приисковыми рабочими с за­мечательным равнодушием. Они наводили панику по всей Си­бири на этих несчастных, которых убивали в тайгах, словно бе­лок, и обирали.
Вот что рассказывал один бродяга в «Записках о Сибири» г. Благовещенского. «Разбойники (охотники на горбачей, называют их «горбачами» по котомке, которую они носят на спине и в которой они носят все свое имущество. Котомка эта представляет на спине их нечто вроде горба) страсть бьют нашего брата. Убить ему ничего за всякую ма­лость, а другие и ни за что, только бы отобрать у него деньги, а то и одеждой бродяжеской не побрезгуют. Белка ведь стоит пять копеек,– говорит сибиряк,– а с горбача все на полтину возьмешь!» И это говорится вслух, без стыда, добавляет сам Благовещенский... «Охота на бродяг,– говорит он далее,– не случайное, а укоренившееся зло, к которому сибиряк привыкает с детства. Крестьянский мальчик, вместо того, чтобы по-свое­му наслаждаться жизнью, смотрит уже разбойником и, между прочим, просит отца убить бродягу из винтовки, чтобы посмот­реть, как горбун будет на горбе вертеться»!.. Эта каннибальная черта коренного сибиряка еще не исчезла совершенно с кор­нем вон, а проявляется все ж таки в темных уголках края, среди таинственных лесов, безмолвных свидетелей потрясаю­щих драм, разыгрываемых бессердечными погонщиками за лег­кой наживой. В более видных местах, даже по большим трак­там, эта жажда легкой наживы принимает несколько другую форму, которая, впрочем, мало отличается от первой, хотя и не всегда сопровождается убийством. Кто читал прекрасный рас­сказ г. Наумова «Паутина», тот представит себе, до какой гран­диозности  доходит хищение  несчастных  приисковых  рабочих... И до тех пор, пока эти грустные явления окончательно не ис­чезнут в сибирском крестьянине, пока он не будет гоняться за легкой наживой   в виде заманчивых, но бесплодных работ    на приисках, отрывающих его от сохи и делающих его нищим и деморализованным,– культура края долго-долго еще будет од­ной мечтой... Но таким недугом больше одержимы давнишние переселенцы,  прошедшие огонь, воду и  медные трубы, озлоб­ленные, может быть, борьбою с легендарными трудностями пе­реселения и теперь срывающие зло со всякого за все прошедшие лишения (усиленное движение государственных крестьян в западные губернии Си­бири началось лишь с 1852 года; до 1863 года они были исключительными пе­реселенцами из крестьян, после же этого года начинается переселение освобожденных из крепостной зависимости.– М. Ир).  Более позднейшие  переселенцы,  конечно,  и     могут быть более полезными для края... Но все эти переселенцы те­ряются в обширной Сибири, и для нее они не заметны: громад­ные пространства земли еще остаются незаселенными и ждут труженика-пахаря. И в самом деле: что значит пяти с лишком миллионное население для края, который может вмещать и про­кормить, по словам Гартвига, до двухсот миллионов жителей?! Но замечательное  явление:  и тут крестьянин  не находит себе постоянного пристанища. Нередко он и тут мечется с места на место, и это перекочевывание нередко делается безотчетно    и составляет, так сказать, хроническую болезнь крестьянина, имея при этом важное экономическое значение в народной жизни.
Каковы же мотивы этого бесконечного перекочевывания не только в России, но даже в Сибири? Какие причины побужда­ют крестьянина переселяться из мест, очень плодородных и ма­лонаселенных,  на  места  с  менее   благоприятными  условиями? Не есть ли это явление фактор экономического нашего хаоса? Многие ищут причину беспрестанных перекочевываний  исклю­чительно в малоземелье. Но единственная ли это причина? «Пе­реселенца  гонит  нужда,– говорит г.  Ядринцев,– в  многообраз­ных формах: промышленные кризисы, тягость податей, потреб­ность оградить веру  (старообрядцы). Мы встретили переселен­цев  из  Тобольской  губернии,  которые  ушли  в  Алтай,   потому что им ссыльные жить не дают, обижают». Это был для    нас новый факт в смысле последствий штрафной колонизации: ста­рожилы уже бегут от нее. В экономической сфере переселенец тяготится не одним  малоземельем, но он побуждается к высе­лению безлесием и маловодием!.. Да и может ли быть недоста­ток в земле в нашей великой и обильной России?!  Кто может отрицать  то, что для  наличного  количества     народонаселения России всегда есть достаточно простора, несмотря на то, что миллионы десятин розданы разным значительным лицам при Екатерине Второй и Павле. А башкирские земли?.. Кроме то­го, казною было дозволено приобретать в частную собствен­ность слишком большое количество земли; такими частными приобретателями являлись нередко люди неземледельческого со­словия, не преданные особенно земледелию, вследствие этого земледелие нисколько не подвигалось вперед. Несмотря, одна­ко, на все это, казенных земель в России еще достаточно. «Ког­да уже теперь,– говорит г. Марков,– необходимо бежать из самарского приволья, где урожаи еще баснословны (по свидетельству Л. Мечникова, Самарская губ. принадлежит к плодо­роднейшей группе. Средний урожай яровых и озимых от сам 6-8. Средняя населенность менее 20 душ на I кв. километр.– «Колонизация в Австралии и Америке», «Дело», 1880 г., № 11.), где на каждый двор приходится по 40, 50 и 60 десятин земли, то что же будет через какие-нибудь пятьдесят лет. Разве долго пере­селенческим ордам расцарапать и – «забаловать» барнаульский чернозем, повырубить алтайские и семиреченские леса, как они забаловали новоузеньскую почву, как повырубили вятские и уфимские леса, для того, чтобы при первом неблагоприятном климатическом обстоятельстве бежать куда-нибудь еще даль­ше, в Уссурийский край, в Приморскую область и там выру­бать все, что еще не вырублено, истощить все, что еще не исто­щено!..» (С точки зрения экономической справедливость выводов г. Маркова нель­зя отрицать, но, как мы будем иметь еще случай говорить, крестьянин, пере­селенный в Уссурийский край, имеет важное государственное значение.– М. Ир.)
Далее он говорит: «Никакой чернозем и никакие размеры наделов не обеспечат хозяина, который отказывается изучать свое дело и настойчиво биться над ним.
Правильная система хозяйства есть фактор такой же неиз­бежно нужный, как и сама почва, к которой эта система долж­на примениться. Мы, русские, даже образованные люди, только задним умом крепки. Увлеченные своей верой в спасительность переселения, мы теперь горячимся, кричим, что правительство должно, не раздумывая и не колеблясь, выселить разом целые провинции, бросать разом миллионы рублей, отводить разом миллионы десятин земли». А князь Васильчиков в книге «О землевладении» доказывает развращающее на крестьян влия­ние земельной спекуляции, прикрытой маской переселения, и стремление к переселению объясняет гораздо более вредною рас­пущенностью нашей «залежной» системы хозяйства, чем малоземелием крестьян. Л. Мечников в статье своей «Колонизация в Австралии и в Америке»  (Дело,  1880, № 11)  добавляет: «Лег­ко можно  исторически проследить  все  пути,  которыми  задача земледельческой колонизации России пришла в то хаотическое состояние, в котором мы ее застаем и за которое расплачива­емся теперь всем известными экономическими поражениями и невзгодами: сперва татарское нашествие, затем  централизационно-фискальные притязания Москвы и, наконец, крепостное пра­во. Но ведь и другие европейские народы, самая Франция про­ходили на своем веку не через один тяжелый искус в    своем развитии. Вся сила их заключалась в том, что,  когда приспе­вал час, они находили силу стряхнуть с себя обветшалое бре­мя. Мы же давно уже видим, что народное хозяйство наше то­чит у корня какой-то червь,  что здесь плодороднейшие    поля глохнут от недостатка рабочих рук, там, напротив, массы ра­бочих рук чахнут от недостатка полей, но утешаем себя    тем, что все эти аномалии «естественно объясняются историческими" условиями  и  недавностью  колонизации.  Позволяем  себе     на­помнить читателю, что Сан-Франциско был весьма невеликим в устье реки Сакраменто городом в то время, когда в Миргороде уже давно Иван Иванович, поссорившись с Иваном Никифоровичем из-за гусака, судился в поветовом суде, местном предста­вителе государственной юрисдикции.  В  Сан-Франциско же не было ни поветовых судов, ни даже вкусных бубликов из чер­ного теста. Русские звероловы блаженной памяти американской компании, представляли в нем цивилизующий элемент и наса­ждали первые опыты земледелия и огородничества в его окре­стностях. Прошло всего тридцать лет, и Сан-Франциско    стал одною из столиц всемирной промышленности и торговли, а Мир­город остался Миргородом, только внуки Перерепенко и Довго-чхуна, продолжая наследственную ссору из-за гусака, стали те­перь обвинять друг друга в каких-то зловредных измах...    На подобные замечания возражают обыкновенно одно: «Так то же Америка!»... Да, видно, нам еще рановато все ж таки гоняться за Америкой, когда еще надолго отымет времени дубление отечественной «медвежатины», особенно здесь, в Сибири,    где инициаторами в общественной жизни – сибирской – является почти исключительно не коренное, туземцев, общество, а чинов­ники и офицеры, которые считают себя здесь временными гостя­ми и уезжают в Россию, иногда не окончив начатого труда».
Впрочем, между этой интеллигентной половиной сибирских колонизаторов часто попадаются люди, которые фигурируют в здешнем обществе, руководствуясь пословицей, что на безлюдье и Фома дворянин. И вдруг какой-нибудь Петр Владимирович Мерский является к нам из северной Пальмиры, где он был ти­ше воды, ниже травы, где он об аристократизме не имел поня­тия, и начинает фигурировать в качестве примерного аристо­крата, понимая это в смысле делания гадостей, доносов, казно­крадства. Modus vivendi этих Фомок большею частью бывает ско­рое обогащение, помня то, что не сегодня-завтра могут потерять тепленькое местечко, и потому люди эти не останавливаются ни пред какими средствами для наживы. Время для них – деньги. Бывают они комичны, но как бывают еще гаже!.. Но в конце концов напоминают они собою некоего четвероногого ушана, фигурирующего в львиной шкуре...

К ВОПРОСУ ОБ АЛКОГОЛИЗМЕ В КАМЧАТСКОЙ ЕПАРХИИ

Из опубликованного повсеместно в епархии «распоряжения камчатского епископа к ограничению в своей епархии пьянст­ва» явствует, какой серьезный характер принимает это зло в крае. Цель «распоряжения» благая: остановить широкое рас­пространение зла путем религиозно-нравственных назиданий. Таким образом, пройти молчанием вопрос, имеющий весьма важное значение, значило бы сделать довольно крупный пробел в вопросе ознакомления с краем. С своей стороны, не претен­дуя на компетентность в решении данного вопроса, я хочу толь­ко высказать некоторые свои замечания о степени потребления алкоголя в крае. Чуждые тенденциозности, замечания эти до­полняют лишь упомянутое распоряжение, указывая в то же время на главнейшие причины алкоголизма и на меры умень­шения прогрессивного развития этого безотрадного явления сре­ди местного населения.
Алкоголизм есть явление анормальное, слишком уродливое вообще в природе человека. До известной степени потребление алкоголя, возбуждающих наркотических веществ стало потреб­ностью человека, потому вопрос о совершенном уничтожении алкоголизма был бы борьбой, в высшей степени тяжелой. Борь­ба с этим сильным злом ведется со времен его зарождения и чуть ли не с библейских времен Ноя, открывшего чудодейст­венное свойство виноградного сока. Издаются всевозможные циркуляры, пишутся ученые сочинения об алкоголизме, препо­даются разные средства к борьбе с ним и учеными, и шарла­танами, закрываются кабаки и трактиры, подымается акциз, образуются лиги женщин в Англии и Америке, призывающих на головы пьянствующих мужей все перуны небесные, они же совершают толпами походы по всем кабакам, уговаривая хозя­ев прекратить свою торговлю; наконец, говорятся прочувствован­ные речи пастырями в храмах, призывая к трезвости одержи­мых страстью к этому пороку. Но, увы!– все напрасно! Враг человеческий выйдет в двери, а влезет в окно в другом, пре­ображенном виде.
Первобытный дикарь, питающийся безыскусственными про­дуктами  природы,  уже  отыскивает  среди  трав  и  ягод  такие, которые  действуют   на   него   возбуждающим   образом,   близко подходящим к действию алкоголя. Дикари тропических стран, как рассказывают путешественники, пьют сок, добываемый    из разных дерев, чтобы привести себя в состояние опьянения. Аф­риканские дикари открыли дерево, дающее от себя сок, весьма напоминающий шампанское как по виду, так точно и по вкусу и действию на организм. Соком этого    чудного дерева дикари упиваются до  желаемого  опьянения.  Цивилизованный  человек достигает той же цели более ухищренным путем,– с помощью разных усовершенствованных орудий, дающих ему возможность потреблять добываемый  алкоголь  в  самых  разнообразных  ви­дах и в несравненно большем количестве. Замечено, что наро­ды западные, кичащиеся своим превосходством над восточны­ми народами, в большей степени преданы пороку алкоголизма. Среди так называемых восточных народов алкоголизма вовсе почти нет, хотя одинаковый результат опьянения    достигается посредством  потребления  хашиша  или  опиума,  жаль    только, что статистика еще не достигла того состояния, чтобы могла похвастаться  точными  цифровыми   данными, показывающими степень потребления алкоголя в разных странах, так как воп­рос этот ускользает от точных наблюдений. Тем не менее, при­близительные данные дают повод думать, что  алкоголизм в Европе и Америке, и вообще там, где живут цивилизованные народы, скорее прогрессирует, чем уменьшается. Ввиду такого громадного потребления алкоголя во всех государствах, акцизу на алкоголь отводится самое видное место в государст­венном бюджете. В Европейской России при 88,5 миллионном населении вообще на душу приходилось безводного спирта 0,27 ведра, а прежде 0,30, налог же средний с души – 2 р. 43 к.  (во Франции 6 франк. 35 сайт.); на действительного рабочего мест­ного населения приходилось 9р. 72к., на городского рабочего еще больше. В  1886 году сравнительно с прошедшими годами, потребление вина, по-видимому, уменьшилось, судя по тому, что в этом году было выпито 24,3 млн. ведер спирта, в предшест­вовавшем же 26,8 млн. Но это зависело от уменьшения только платежных средств народа, а не от физических или психических свойств его. Точно так же уменьшение алкоголизма не за­висит от уменьшения кабаков, что показал опыт 1887 года. В этом году в Европейской России кабаков было меньше, чем в 86 году, а между тем пьянство увеличилось. Вообще доказано, что разные системы к уменьшению пьянства в разных странах не приводили к положительным результатам, так как системы эти встречали весьма серьезный тормоз в виде тайной, безак-цнзной продажи вина, которую подавить нет никакой возможно­сти. Уменьшится количество кабаков или подымется акциз на вино – неминуемо должна появиться подпольная гонка спирта и тайная торговля им. У нас, в Европейской России, такая без­акцизная тайная продажа столь значительна, что достигает действительного сбыта вина. Из разных видов тайной продажи вина в России отметим один – это «разнос», который большей частью практикуется евреями. Этот вид продажи состоит в том, что услужливый торговец разносит спирт сам по селам и даже по полевым работам, получая на месте в уплату продук­ты крестьянского труда или закабаляя потребителя на работы.
Но если такое отступление от правительственного акциза имеет место в Европейской России, то понятно, что безакцизная, тайная торговля имеет более широкое распространение у нас в Сибири, где акцизное дело находится в гораздо худших обсто­ятельствах. И нет ничего удивительного, если таковая продажа вина существует в Сибири в самых широких размерах. Об руку с такой продажей отечественной водки идет тайный подвоз из-за границы китайского ханшина, который выкуривается почти свободно в наших же пределах. Дешевизна ханшина особенно манит потребителя, хотя по качеству своему, если он не двой­ной или тройной гонки, стоит несравненно ниже нашей водки самого низшего достоинства. Ханшин преимущественно упот­ребляется как самими китайцами-манзами, так и нашими ино­родцами: орочонами, тазами, корейцами, гол ядами, гиляками. В какой кабальной зависимости находятся эти инородцы у кулаков-манзов, можно видеть из охотничьих рассказов Максимо­ва.
Эксплуатация манзами наших инородцев достигает крайне печальных результатов, и тут все орудует тот же ханшин, кото­рым их опаивают и в пьяном виде обирают или заставляют входить в тяжелые обстоятельства. В окрестностях Никольско­го есть корейские деревни; обитатели их крещены. Желая оз­накомиться с бытом корейцев, я сделал маленькую экскурсию, из которой и убедился в печальном экономическом их состоя­нии. А между тем китайцы среди этих корейцев держат (по крайней мере, это было так в 1884г.)  сулейные заводы, сбывая свой продукт корейцам, которые работают на них, если не мо­гут уплатить своими заработными деньгами. Но местами   не в меньшей степени, чем среди инородцев, потребление сули среди наших крестьян и казаков, живущих в пограничных с Китаем станицах. Из разных пограничных пунктов получаются коррес­понденции в газ. «Владивосток» о тайной продаже сули манзами и сбыта ее крестьянам и казакам. Кажется, в 1885 году бы­ла напечатана весьма интересная корреспонденция из ст. Пол­тавской.  Корреспондент  говорит,  что  ханшин  не  только  пьют взрослые, но им упиваются и женщины, девицы, дети; говорит о  печальных  последствиях  поголовного  потребления  сули:     о мотовстве, распущенности нравов. Корреспонденция заключает­ся весьма грустными словами автора, что «когда-нибудь при та­ком положении вещей китайцы разобьют одной бутылкой сули всю нашу пограничную стражу». Из этих слов явствует, что и в других пограничных станицах чрезмерное потребление сули тоже не исключение.
И странное дело, что наряду с такими безотрадными изве­стиями,  оттуда  же,  из  ст.  Полтавской,  сообщали  о довольно хорошем состоянии школы и о достаточности учебных пособий и числа учащихся мальчиков. А в то же время, как бы для бо­лее резкого контраста, об учебном деле из богатейшего в Уссу­рийском крае села Никольского писали самые безотрадные из­вестия, тогда как крестьян нельзя было укорить в излишнем употреблении спирта и сули. Село же Раздольное, тоже насе­ленное крестьянами, имея сравнительно с количеством жителей излишек кабаков (виноторговлей), не только не имеет в насто­ящее время школы, но и отклоняет всякую о ней мысль. Вооб­ще же говоря, взгляд крестьян на дело воспитания иной, чем у казаков, откликающихся на это с большой симпатией, с боль­шим активным участием. Но если казаки и крестьяне пьют хан­шин, потребляя его в излишке и соблазняясь дешевизной его, допускают спаивать себя китайцам, то с другой стороны, сами русские кабатчики не только не отстают от них, но даже пре­восходят их в этом. В этом отношении они, эти кабатчики, яв­ляются прямо искусителями-бесами в образе человеческом, от­крывая казаку и крестьянину соблазнительный кредит, которым потребитель  охотно  пользуется для  того,  чтобы  потом  отдать кабатчику все свое до последней нитки. Кабатчики, кроме того, принимают вещи всякого рода от несчастного пропойцы под за­лог, а к довершению всего зла, они примешивают к водке    и дурману, и воды, и  все то, что может увеличить    одуряющее свойство  на  потребителя,  не  заботясь  о  вредном  влиянии  со­ставленного ими зелья и не боясь строгого контроля акциза.
Чувство жалости у этих вампиров настолько притупляется, что они с полным хладнокровием взирают на падение своих завсегдатаев, которых они же споили и обобрали. А какое раз­долье для практики тем кабатчикам, которые торгуют на пути следования так называемых «приискателей»! Это время, когда голодная и жадная до широкого разгула толпа обрекает себя на адскую приисковую работу, и, получая вперед задаток, тол­па эта ищет удовлетворения своим чисто животным инстинк­там. И вот жадные к легкой наживе крестьяне расставляют при­искателям по всем попутным селам свои заманчивые сети. Кто читал прекрасный рассказ сибирского бытописателя Наумова «Паутина», тот поймет, до какого безобразия доходит спаива­ние этих несчастных приисковых рабочих, которых обирают часто так, что они остаются в костюме Адама, зато льется ви­но не рекой, а целым морем. Пьют сами крестьяне села, где гуляют приискатели, упиваются жены их и дочери, превраща­ющиеся чарующей силой денег в бесшабашных Мессалин. Та же картина повторяется и там, где появляются денежные приискатели. А разве мало таких пунктов в районе камчатско­го епископства? Не служат ли эти «паутины» рассаднпцами де­морализации? Даже в самом Благовещенске мне пришлось ви­деть кортеж этих кутил на лихих тройках с разукрашенными дорогими материями дугами. А мало разве приисков в Амур­ской области?! Мало разве туда идет народа?! Идут не сотня­ми, а тысячами. Достаточно вспомнить Олекминские, Зейские и другие прииски, чтобы составить понятие о числе рабочих, потребных для них.
А ссыльно-каторжные? А бродяги, которых по селам сибир­ским можно насчитывать массами? Поселенцы эти–отвержен­цы, отщепенцы общества, поселившись в совершенно чуждой им среде, не могут никак слиться с этой средой, относящейся к ним с первого же раза с чувством не только простого пренебре­жения, но даже нескрываемой ненависти, клеймя несчастного позорным прозвищем «варнака». Крестьяне чувствуют, что им навязали совершенно чуждого члена, и никак в то же время не могут свыкнуться с мыслью, что при другом, более мягком, братском отношении к нему, как к несчастному, из него может быть, вышел бы для их же общества полезный член. Крестья­нину нет дела до причин, почему сослан этот поселенец; он не задается целью взвешивать его нравственные данные, а смотрит совершенно своеобразно: сослали, значит, он бесповоротно ис­порченный человек, от которого ему следует сторониться подаль­ше. При таких условиях поселенец, поняв свое настоящее по­ложение среди крестьянского  общества, тоже  озлобляется и ищет утешения часто в вине,– пьянствует и окончательно пада­ет. Хорошо, если в своем падении он, озлобленный, не увлечет кого-нибудь из членов того же ненавистного ему общества. Та­ким образом, весьма часто поселенцы делаются    пьяницами и не  могут  не  иметь  влияния  на  крестьян,  особенно  если  про­цент поселенцев значителен в данной деревне. Типы этих не­счастных  отверженцев  прекрасно  описаны  Ядринцевым  в  его книге «Русская община в тюрьме и ссылке».
Такова в общих чертах картина причин, порождающих пьян­ство в районе камчатской епархии. Но какие же меры могут быть применимы к тому, чтобы уменьшить пьянство при опи­санных выше условиях? Было говорено, что разные способы пре­сечения алкоголизма в разных странах не приводили к поло­жительным результатам, тем не менее эти средства служили хотя паллиативом, уменьшали хотя отчасти зло.
Поэтому нечего думать о радикальном искоренении зла,  а стараться уменьшить его в возможной степени    подходящими мерами. Следовало бы прежде всего воспрепятствовать самыми энергичными мерами притоку к нам ханшина из Китая и за­крыть безусловно  все  сулейные заводы,  особенно  бдительный надзор учредить за тайной торговлей водкой и сулей, умень­шить излишек кабаков. Следить, чтобы кабатчики не спаивали потребителей, открывая им заманчивый кредит, доводящий их до окончательного разорения  или  кабального состояния;    пре­следовать кабатчиков самыми радикальными карательными ме­рами, чтобы они не принимали в уплату за выпитое вино какие бы то ни было вещи или продукты труда; иметь строгий надзор в селах, находящихся на пути следования приисковых рабочих, и умерять там гомерический разгул, разврат и в то же время защитить несчастного «приискателя» от бессовестной эксплуа­тации1 кабатчиками и крестьянами; преследовать «паутину» и, наконец, желательно, чтобы сибирский крестьянин смотрел бо­лее человечно на несчастного ссыльного.
Заканчивая свой краткий очерк, я считаю нужным огово­риться, что многое здесь неполно, так как я не располагал в данном случае более подробным материалом, да и размер га­зетной статьи не позволяет слишком распространяться, тем бо­лее что всегда можно к нему вернуться. А лица, более компе­тентные в данном вопросе, могут пополнить сделанные мною пробелы.

КРАТКИЙ ОЧЕРК ЭКОНОМИЧЕСКОГО СОСТОЯНИЯ
ЗАБАЙКАЛЬСКОГО КРАЯ В СВЯЗИ С ПРОВЕДЕНИЕМ
ЧЕРЕЗ НЕГО ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ

Статья первая*

Вопрос о сибирской железной дороге из области несбыточ­ных мечтаний стал близок к фактическому осуществлению, но Сибирь все еще считается страной, окутанной мраком и полной необычайных явлений. Хотя такой взгляд на Сибирь верен до некоторой степени, тем не менее Сибирь не страна вечного хо­лода, Сибирь не вечная тюрьма, здесь живут люди с присущи­ми человеку чертами, а не одноглазые и одноногие и не людо­еды, а вообще, как все русские, способны к культурному разви­тию при более благоприятных для этого данных. Вся  беда в том, что Сибирь мало исследована, и литература наша об ней не богаче литературы  внутреннего Китая, куда специально  посы­лаются экспедиции. Зачастую сведения исправников и заседа­телей принимаются за чистую монету, без специальной строгой проверки их, отсюда прямое следствие нашего неведения края, отсюда и то печальное явление, что мы о чужом знаем больше, чем  о  своем.  Усиление  администрации,  а  наипаче  водворение здесь   законности и порядка, уничтожение господства про­извола и грубой силы, которая в Сибири имеет слишком широ­кое применение, устройство путей сообщения и т. д.– все это повело бы к тому, что Сибирь стряхнула бы с себя вековой за­стой и осязательно доказала бы, насколько она способна к куль­туре и развитию, насколько она способна оправдать заботы о ней правительства.  «Граждане»,  стоящие на  страже развития народа, зачастую закрывают глаза пред настоящими причинами анормальных явлений в крае и судят об нем и вкривь и вкось, и доходят даже до такого абсурда, что отрицают пользу для Сибири как университета, так и железной дороги, т. е. прямо отрицают  вообще  пользу  культурного  развития  края.  Но  мо­жет ли этого отрицания держаться истый «гражданин», жела­ющий добра своей отчизне? Нет и нет! Такого убеждения мо­жет держаться злейший враг, но не доброжелатель всякого про­гресса. А есть и почитатели этих «доброжелателей»,  поселяю­щих в кружке своих читателей неуверенность в своих способно­стях к культуре.
История  развития    американских колоний явно    показала, сколь важны и необходимы, прежде всего, пути сообщения начи­нающей жить стране. А в этом хотя мы в состоянии подражать Америке для блага Сибири, а следовательно, и для всей Рос­сии. Богатейшие области ее остаются забытыми в хаотическом беспорядке, тогда как при иных, благоприятных условиях, эти области могли бы быть серьезными источниками государствен­ного обогащения. Одна из таких областей и чуть ли не из са­мых богатейших областей, есть Забайкальская область, которая несет на себе все последствия своего неустройства, несмотря на то, что край этот обставлен счастливо природными условиями.
Прежде всего, постараемся пояснить подробнее настоящее положение края в связи с вопросом, что может ожидать от не­го государство при наличных условиях путей сообщения.
Забайкальский край заключает в себе обширные простран­ства земель, удобных для хлебопашества и скотоводства. Его горы изобилуют металлами и минералами, а реки и озера – рыбою; в лесах его водится еще ценный пушной зверь. Целеб­ных минеральных вод в Забайкалье такое изобилие, что оно могло бы служить лечебницей целого мира, если бы эти воды были исследованы и устроены. Но относительная малочислен­ность населения и рутинное отношение его к сельскому хозяй­ству, издавна укоренившиеся вредные обычаи небрежного ухо­да за скотом и истребление лесов палами, бесхозяйственность инородцев-номадов, составляющих почти треть населения края, неправильная постановка частей золотопромышленности, вред­но отражающаяся на общем экономическом положении края, более чем слабое развитие обрабатывающей промышленности, процветание которой обеспечивается многочисленными сырыми материалами; отсутствие сплошных сухопутных сообщений, не­достаток всесторонних научных исследований для определения наиболее соответственной эксплуатации богатств края; бессилие администрации и суда удерживать в пределах закона и установ­ленного порядка все разнообразные проявления народной дея­тельности–все это, естественно, не может служить к развитию края во всех функциях его жизни.
А между тем Забайкалье, давая государственных доходов ежегодно около 3 миллионов рублей, на удовлетворение своих потребностей расходует только до 500 000 рублей. Несмотря и на то, что край пользуется сравнительно меньшими благоприят­ными условиями своего устройства, чем все остальные области Сибири, он еще временами помогает и им.
Теперь остановимся на кратком обзоре края, а затем перей­дем к естественным и производительным силам и экономической деятельности его населения.
Забайкальский край (область) занимает 59 991662 десятины при населении 600 тыс. душ всех сословий. Границами его служат: Иркутская губ. с запада, Якутская–с севера, Амур­ская–с северо-востока, а Китайская империя – с юга. Яблоно­вый хребет при входе в пределы Забайкалья образует возвы­шенность «Чокондо» до 8000 ф. над уровнем моря и служит водораздельной линией между бассейнами оз. Байкала и р. Ле­ны и бассейном р. Амура.
Яблоновый хребет, Шилкинские, Боризовские, Начинские и Даурские горы дают начало многим рекам, делающим Забай­калье, особенно юго-восточную его часть, страною, очень хоро­шо орошенною. Горы северо-западного Забайкалья чем север­нее, тем лесистее. Приток Лены, Витим, после некоторого ис­правления русла может служить удобным путем сообщения между Забайкальем и Якутской областью. Юго-восточная часть Забайкалья покрыта почти вся лесами.
Весь этот край прельщает всякого разнообразием гористой местности и яркостью цветов альпийской флоры. Почва здесь, состоящая из смеси органических, минеральных намывных ве­ществ, весьма плодородна. Луговые и степные места края по качеству своих трав представляют прекраснейшие условия для развития скотоводства   в самых обширных размерах.
Главнейший источник Забайкальской производительности – земледелие. Черноземно-песчаная почва края весьма удобна для обработки сохою или плугом, общее число пахотных зе­мель определяется около l ? миллиона десятин. При плодород­ных свойствах самой почвы, однако, являются естественные климатические уловия, которые тормозят дело хлебопашества; к этому еще присоединяется примитивный способ обработки. Однако некоторые причины, неблагоприятствующие развитию полеводства в Забайкальской области, не принадлежат к раз­ряду неустранимых. Так, например, от последствий вредоносных засух можно оградиться искусственным орошением полей, что практикуется в обширных размерах в Туркестане, подвержен­ном засухе в большей степени, чем Забайкалье. Мера эта тем легче выполнима здесь, что пашни расположены большею частью по долинам речек или по склонам гор, по которым обыкновен­но протекают обильные водою ручьи. Сами жители, как, на­пример, в Селенгинском округе, в гор. Баргузине, убедились в Целесообразности этой меры, почему нередко можно видеть здесь орошенные поля и в особенности огороды, следователь­но, администрации остается только поддерживать и поощрять эту попытку в борьбе с неблагоприятными условиями приро­ды. Естественно, что, помимо других    отрицательных    условий на успех хлебопашества   главным образом влияет и достоинст­во семян, но они, к сожалению, не освежаются новыми, вследст­вие чего на хлебе является болезнь, называемая головней. Выше упомянуто было, что хлебопашество производится в За­байкалье примитивными орудиями, и население почти вовсе не знакомо с усовершенствованными земледельческими орудиями, почему особенно полезны были бы усовершенствованные плуги, сенокосилки и жатвенные машины. Это восполняло бы недоста­ток рабочих рук, замечаемый в крае,  и повело бы ко многим другим благоприятным для развития земледелия последствиям. Во всяком случае, хлебопашество в крае при указанных поло­жительных данных оставляет желать еще весьма  многого для того, чтобы оно в достаточной мере удовлетворяло продуктами своим хотя бы собственным потребностям. А какой застой дела происходит вследствие малочисленности хлебопашцев    сравни­тельно с войсками, приисковым людом, торговыми и служащи­ми, арестантами всех категорий, что составляет почти 2/3    насе­ления. Если упомянуть здесь еще бурятов, тунгусов-скотоводов, не засевающих хлеба, а питающихся от своих стад, тогда ста­нет ясней причина недостатка в крае хлеба. Польза распрост­ранения в народе здравых понятий по части сельского хозяй­ства особенно необходима в Забайкалье, где процветание сель­ского хозяйства возможно лишь под условием уменья противо­стоять неблагоприятным земледелию    естественным    условиям климата. Если бы точно определить сумму материальных убыт­ков, которые несет население от незнания и вредных предрас­судков, то получилась бы многомиллионная цифра, во     много крат превышающая весьма скромную цифру затрат, которые по­требовались бы для распространения в народе необходимейших для него сельскохозяйственных познаний. И при таких-то весь­ма естественных требованиях реальных сведений в столице За­байкальского края,  в  г.  Чите, единственное  среднеучебное  за­ведение, да   и то только классическая гимназия.

Статья вторая

Если вы, читатель, проезжали через обширные поля Забай­кальского края, то вы не могли не заметить обилие его стад рогатого скота и табунов его лошадей.

Его луга необозримы,
Там табуны его коней
Пасутся вольно, не хранимы...

Без всякого присмотра эти стада и табуны пасутся на вольном просторе круглый год на подножном корму. Летом они тучны, умножаются, зимою же, рыская по тем же лугам, словно олени в тундрах, эти животные выкапывают себе из-под снега пищу. Но инстинкт этих животных, конечно, гораздо слабее отыскива­ния себе зимою пропитания, чем у северного оленя, да и копы­та их не так остры, как у последних. Поэтому весьма понятна причина, почему к весне все эти стада и табуны не только то­щают, но и падают от бескормицы. Человек не заботится о за­готовлении для них пищи. Ко всему этому присоединяются    и зимние бураны, пурги, которые заносят снегом часть этих табу­нов, застав их врасплох, среди степи.  Прикрытий,  где бы эти животные могли спасаться от этих случайностей, человек им также  не  делает.   Заботясь  о  количественном   приросте  своих стад, местный житель в то же время забывает о самом важ­ном – о безопасности хотя бы маток в период их родов. Вслед­ствие этого и весьма важен вопрос о более рачительном  при­смотре за этими животными, об устройстве для них загонов, где бы животные эти могли укрываться во время зимних непогод, и об изготовлении для них в течение лета необходимого корма хо­тя для части этого скота, а особенно для маток, разрешающих­ся от бремени. Отсюда понятно- какой громадный размер при­няло бы здесь скотоводство, если бы были устранены эти небла­гоприятные условия, сильно     тормозящие дело скотоводства. Край мог бы снабжать рогатым скотом, лошадьми, баранами и другими животными местной породы не только свое население, но и Приамурский край, до самого конечного егопункта, Вла­дивостока. Все это громадное пространство Сибири нуждается в убойном рогатом скоте и в лошадях. Убойный рогатый скот в Приморском крае сравнительно дорог, и он заимствуется у мон­голов и особенно у корейцев. Но ведь как Монголия, так и Ко­рея при возможных дипломатических сношениях наших с Кита­ем могут отказать нам окончательно в сбыте этого своего про­дукта.  Корея  в  последнее  время,  по     отзывам  лиц,  занимаю­щихся снабжением нас мясом, уже теперь ощущает сильный не­достаток в скоте даже для собственных потребностей, и легко может быть,  что вывоз  оттуда  скота  безусловно  будет запре­щен. Зто можно заключить из того, что скот в Корее в послед­нее время вздорожал, бывший обильный пригон к нам  корей­ского скота объясняется тем, что корейцы польстились сравни­тельно  высокими  ценами,  которые  предлагались  им     нашими подрядчиками мяса. В самой Корее нет урегулированного круп­ного скота.
По имеющимся у нас статистическим данным, на основании которых мы пишем настоящий очерк, численность разного рода скота в Забайкальской области равняется  приблизительно трем миллионам голов. Но цифра эта постоянно колеблется   в зависимости как от климатических условий, так и от мер охранения скота от неблагоприятных условий. Избы­ток продуктов скотоводства отправляется в    Иркутскую губ. и весьма крупная часть в соседнюю Монголию, откуда население взамен этого    получает кирпичный и байховый чай, сахар в леденцах, фрукты и прочие китайские товары. Прииски, как местные, так и амурские, снабжаются тоже забай­кальским скотом,  причем на Амур и далее к нам  мясо    идет еще в виде солонины, так как доставка живого скота сояряжена с  громадными  затруднениями при существующих  путях сооб­щения.  Отсюда  понятно важное  значение  для  края  железной дороги, которая проходила бы чрез Забайкалье не до Сретенска, а беспрерывно до берегов Тихого океана, так как водная линия по рекам Восточной    Сибири далеко не    удовлетворяет требованиям сносного сообщения, часто повторяющаяся убыль воды в реках летом и осенью тормозят сообщение не менее, чем весенние распутицы, чему прямым доказательством служит на­стоящее время, когда мы давно уже не получаем почты. Нет никакого сомнения, что с устранением препятствий к доставке продуктов забайкальского рогатого скота и лошадей, разведе­ние их урегулируется и примет более широкие размеры; в на­стоящее же время, несмотря на надобность в Приамурском крае продуктов скотоводства,  последнее с каждым годом падает в Забайкалье за  неимением  возможности  сбывать  излишек. Той же печальной участи  подвергается  коневодство:  оно заметно ухудшается в качественном отношении и уменьшается в коли­честве. Каждому понятно важное значение коневодства не толь­ко для  Забайкальской области, но и для всего Приморского края, который снабжается также (что обходится весьма дорого казне)  забайкальскими лошадьми, поэтому всеми мерами сле­дует не только предупредить такое падение коневодства, но на­до улучшить самую породу и расширить    еще    больше    круг этого дела. Нам кажется, что в этом важном деле необходима инициатива со стороны самого правительства, так как хорошее качество лошадей играет немаловажную роль в военном деле. Как в Забайкалье, так по Амуру и Уссури расположены ка­зачьи войска и артиллерия, которые пользуются забайкальски­ми лошадьми. Прежде всего, инициатива эта должна выразить­ся в учреждении в Забайкалье отделения государственного кон­нозаводства,  в  назначении  особых  поощрительных  наград тем из заводчиков,  которые выкажут более рачительный уход за лошадьми. При изумительных своих внутренних качествах, удовлетворяющих почти и детальным требованиям кавалерийской службы, крайняя неприхотливость в корме, легкость, выносли­вость,– от внешней представительности забайкальской лошади остается желать большего: она угловата, сравнительно плохо сложена и мала ростом. В этих видах помесь забайкальской ло­шади с более высшей породой, отличающейся более внешними породистыми качествами, дала бы желательный результат. Но все эти желательные меры, может быть, пока еще не осущест­вимы при настоящих условиях отдаленного края,– во всяком случае вопрос о предупреждении упадка коневодства в Забай­калье не может быть назван несвоевременным или маловажным.
К мерам поощрения и предупреждения надо отнести еще весьма важный вопрос об усилении в крае ветеринарного персо­нала для борьбы против эпизоотии, свирепствующей вообще в Сибири с удивительной силой, и при малочисленности или со­вершенном отсутствии ветеринаров считающейся положительно неотразимым народным бичом, уничтожая местами весь налич­ный скот и лошадей.
В близкой зависимости от эпизоотии находится экономиче­ский упадок населения. Кроме того, трудно уследить за тем, что­бы народ не утилизировал мясные и молочные продукты от больной скотины,– в предупреждении эпидемии: скарлатины, дифтерита и тифа. В этом труднее всего поддаются инородцы, потребляющие падаль. Хотя и говорят, что эпизоотия заносится в край из Монголии, но она обосновалась по всей Восточной Сибири так твердо, что потребуются теперь громадные усилия, чтобы хотя ослабить ее силы.
Кроме рогатого скота и лошадей, в Забайкалье разводятся овцы, олени, свиньи в незначительном сравнительно количестве.
Все эти животные требуют кроме того соль, но в крае цена этого предмета первой необходимости доходит до полутора руб­лей с пуда. В зависимости от недостатка соли находится и не­удовлетворительная утилизация продуктов рыболовства, кото­рые, как известно, требуют соли в весьма больших размерах. А между тем, в водах Забайкалья, особенно в озере Байкал, су­ществует громадный лов всякой рыбы, преимущественно про­славленного омуля, этого забайкальского лосося.
Устройством солеваренных заводов, которые бы давали по­требителям дешевый и достаточный продукт, можно добиться того, что население не только в состоянии будет удовлетворять собственным потребностям, но познакомит с этой великолеп­ной рыбой и Сибирь, и Европейскую Россию. Впрочем, одно ли омулевое дело находится в таком печальном положении вслед­ствие недостатка соли, укупорочных материалов и затруднительности отправки по причине примитивного состояния наших путей сообщения. Все реки, озера и омывающие берега    воды Сибири кишат такими ценными и вкусными рыбами, на кото­рые иноземные промышленники посматривают с завистью.  Ке­та, таймень, осетр,  омуль, стерлядь  и другая  красная рыба могла  бы насыщать не только самую Сибирь, но и Европей­скую Россию, и избыток могла бы уделять и иностранцам за получаемые у них сардинки и другую консервированную рыбу, которую мы покупаем даже здесь. Попадись те же сорта рыбы хотя тому же иностранцу,– он так их приготовит, что мы сами же не узнаем в них продуктов собственных рек и будем рас­хваливать достоинства иностранной рыбы, с недоумением  по­сматривая на свою свежую и не зная, что с ней делать.
Да, многому надо поучиться нашим промышленникам у тех же иноземцев, чтобы уметь пользоваться толково тем, что пред­лагает им здесь сама природа, чтобы уметь беречь свое добро, отрешившись от варварских, хищнических приемов в добыче этого добра.

Статья третья

Раньше мы говорили, что Забайкальская область, одна    из обильнейших  по своим  природным  богатствам областей Сиби­ри, носит на себе все отрицательные последствия неустройства путей сообщения. Мы указывали на то, что скотоводство и зем­леделие–главнейшие занятия населения края,– прогрессирова­ли бы при условии проведения через край железной дороги по­тому уже, что извоз, которым занимается  значительная   часть населения, транспортируя из Кяхты чайные грузы и из России товары,– лотерял бы свою притягательную силу вследствие то­го, что перевозка тех же товаров совершалась бы по железной дороге; следовательно, извозчики неизбежно должны будут при осуществлении железной дороги обратиться к своему традици­онному и благодарному труду–земледелию. Земледелец тем охотнее возьмется за свое дело, что он будет иметь возможность сбывать свой продукт по сходной цене, да и в остальной Сиби­ри не могут быть такие резкие противоположности,  какие мы видим в настоящее  время,  когда  в одной  области хлеб стоит баснословно дешево, а в другой–наоборот–баснословно доро­го. При желательном же устройстве путей сообщения, понятно, это явление не будет иметь места. А между тем мы видим, что извозный промысел в Забайкальском крае из   года в год разви­вается больше и больше, т. е. отрывает еще новых земледель­цев от сохи и таким образом уменьшает численность полезнейших тружеников, приучая их к более легкому и менее продук­тивному для экономической жизни края труду. Все колонисты не только Забайкалья, но и всей Сибири, на которых мы упо­ваем, как на экономическую силу, увлекаются извозным про­мыслом настолько, что продлись это состояние более продол­жительное время, ожидания наши завершатся отрицательным результатом, и в трудолюбивом хлебопашце мы увидим профес­сионального извозчика или кабатчика, кулака, чему примером может служить большая часть южно-уссурийских крестьян. Да и можно ли обвинять крестьянина в том, что он сеет здесь хлеб спустя рукава, часто даже в таком количестве, что не хватает на обсеменение полей? Можно ли его безусловно винить, что часть крестьян питается хлебом не собственного продукта, а покупным хлебом? Нельзя, нельзя потому, что мы должны пом­нить прежде всего то, что поселенец, заброшенный в непривет­ный край, где вместо «чугунки» он видит тропы зверопромыш­ленников, где почти невозможно проехать повозке, – не рассчи­тывает никоим образом на сходный сбыт своего земледельческо­го продукта. Ясное дело, что, не видя спасения в труде, с кото­рым он скорее сроднился, переселенец значительно охладевает, теряет остаток энергии к земледелию и ищет труд, более лег­кий, делается извозчиком, мелким торговцем, обирающим свою же «голытьбу», или просто кабатчиком. Если бы на простран­стве обширной Сибири, через которую тянется так называемый «Московский тракт», протянулась эта «чугунка» и вместо уны­лого долгого звона «дара Валдая» да монотонных тягучих пе­сен ямщиков раздался пронзительно-долгий свист локомотива, каким живым трепетом охвачено было бы сердце сибирского крестьянина! Да и не крестьянина одного, даже и тех добро­желателей – сибирских патриотов, которые теперь говорят о ненадобности для них железной дороги. Благоговейно они тогда бы сняли шапки и воскликнули бы: «Слава богу! Нако­нец-то узрели мы свет! Да будет благословен тот, кто осущест­вил эту великую идею, дающую человеку жизненную силу!»
Чем Америка и Австралия богаты? Хлебом. Потому ли бо­гатство хлеба там так обильно, что почвенные условия резко разнятся от сибирских? Нет, не потому одному, а потому, что излишек земледельческого продукта там обеспечен сбытом вследствие прекрасных условий путей сообщения. Разве сибир­ская почва так нехлебородна, что нельзя в хлебе конкурировать с Австралией или Америкой при тех же условиях путей сооб­щения, при поднятии уровня сознания продуктивной силы зем­ледельца? Чем скорее осуществится идея проведения чрез За­байкальский край железной дороги, тем скорее будет положен предел хищническому истреблению местных природных богатств, тем скорее промышленники и предприниматели, будь даже они и  инородцы-номады:  остяк,  тунгуз  или самоед,– придут  к  со­знанию, что этой рыбой, которою изобилуют воды Забайкалья, этими лесами, которыми покрыт край почти на шесть миллио­нов  десятин,– Надо  дорожить,   беречь,  как  источник     верного обогащения, и убедятся, что все это добро надо умножать,    но не стремиться к истощению его. Забайкалец, например, не ви­дит громадной  пользы  леса   как предмета  крупной     торговой операции. Он видит эти необозримые пространства девственных лесов и думает, что они бесполезны и неистощимы вовек. Отсю­да и следствие удивительно небрежного отношения в этом крае к сохранению    леса. Поэтому, проезжая    весною, летом    или осенью чрез Забайкалье, вы увидите всегда, как днем луч солн­ца скрывается от дыма горящих лесов, видите ночью, как целое море  огня затопляет эти  прекрасные леса и поглощает их    в невообразимых  размерах. Зачастую этот горящий лес заграж­дает вам путь, и вы должны возвращаться обратно на станцию за невозможностью проехать или из боязни не быть захвачен­ным где-нибудь огнем среди леса, со всех сторон, кольцом. Это – печальное    следствие    забайкальских палов, пускаемых вес­ной и осенью для уничтожения старой травы, а летом от халат­ности дроворубов или беглых с каторги или тюрьмы. Таким об­разом безотчетно уничтожается богатое государственное досто­яние, которое при эксплуатации дало бы правительству громад­ные выгоды. Но если это зло будет дальше прогрессировать   в той же степени, то, может статься, что настанет в будущем час, когда   в  Забайкальской  области  невозможно  будет  существо­вать ни одному существу. Но не дай бог, чтобы леса эти были так слепо истреблены потому лишь, что население не понима­ет,  какое  важное  значение  имеет лес  в  экономической  жизни края, не говоря уже о значении его в климатическом отношении. Давно ли из самой России уничтожали с такою же беспощад­ностью разные муромские, костромские и др. леса? А изрезали Русь линии железной дороги, и теперь не только не видим это уничтожение, но во многих губерниях практикуется в довольно обширных размерах искусственное разведение лесов; там    же, где уцелели леса, ими дорожат как   верным капиталом. Поэто­му понятно, насколько важно применение в вопросе охранения лесов от истребления их огнем, мер, более энергичных, даже ре­прессивных,  сколь  важно поставить лесное дело  более  рацио­нально, чем оно до сих пор существует на самом деле. Впрочем, следует сказать, что Приамурский генерал-губернатор, как вид­но, относится к этому важному вопросу гораздо серьезнее и благотворнее, чем относились к нему раньше: в настоящее время в Приамурском крае значительно усиливается персонал лесничих, и дело регулируется в пределах возможности. Этим, конечно, сохранится для рациональной эксплуатации много государствен­ного добра.
Вот здесь-то опять мы должны весьма кстати вспомнить   ту же Америку, которая в силу исключительного взгляда ее або­ригенов-индейцев на сохранение леса могла из него сделать в наше время богатейший источник торговли не только в самой Америке, но отправлять лес и в другие части света.– Индейцы, употребляя огонь вообще, употребляли его, чтобы им же обез­опасить лес. В силу некоторых обстоятельств у них сложилось убеждение о необходимости сохранения леса еще до прихода в Америку европейцев. Чтобы предохранить лес от огня, они опаливали вокруг леса сухие листья таким образом, что деревья оставались нетронутыми. После такой предохранительной опе­рации пожар леса делался если не невозможным, то весьма за­труднительным. Вот почему еще и до сих пор первобытных ле­сов в Америке и в настоящее время, когда там идет такая ки­пучая жизнь,– в громадном количестве. Не то делается у нас. Желая выжечь траву на сенокосных полях, наши колонисты в то же время забывают–или вовсе не понимают– охранять без­опасность леса, изолировать его от пожара, поглощающего на пути своем не только самый лес, но и собранное сено, телеграф­ные столбы, хутора, мосты, тормозя таким образом сообщение в крае равносильно распутице или обмелению рек по Восточной Сибири.  Это  последнее  обстоятельство  будет  неизбежным     и весьма серьезным тормозом в наших сообщениях в том случае, если бы проектированная железнодорожная линия оборвалась в Сретенске.  Расчеты  на  речное сообщение  весьма  плохи,     так что, включая сообщения по рекам Восточной Сибири, как про­должение  железнодорожной линии,  мы уже  этим делаем гро­мадную ошибку, как бы не достигая, не доканчивая практиче­ски беспрерывной железнодорожной линии. Об обмелении вод Шилки, Амура, особенно в верховьях их, о переменчивости фар­ватера этих рек, вводящих в заблуждение лоцманов, следстви­ем чего бывает посадка судов на мель, наконец, об неудовлет­ворительном состоянии Амурского пароходства,– все это    из­вестно уже читателям сибирских газет. Поэтому, повторяем, же­лательно  проведение  сибирской     железнодорожной линии     не частями между реками,  а непрерывной линией, иначе полуме­рами желаемая цель не будет достигнута и мы еще будем на­ходиться  в полуизолированном  положении  относительно  своей метрополии.

Статья четвертая

Несмотря на необычайное скопление в Забайкальском крае природных богатств, промышленность в нем находится в  мла­денческом состоянии. Самым примитивным способом здесь об­рабатывается сырой продукт, кое-как выделываются кожи, гли­няная  посуда,  телеги,  гонится  смола,  делается  простое  мыло, юфта и т. д. В то же время население, нередко при    обилии ь крае железных руд, выписывает мелкие железные вещи из Ир­кутской и Московской губерний, откуда порою получает также и масло, хотя скотоводство, как мы видели раньше, в крае раз­вито в обширных размерах. Имея все задатки к крупной обра­батывающей промышленности,  край  при  существующем  состо­янии путей сообщения не может проявить свою активную дея­тельность в области этой промышленности, так как этому еще мешает недостаток в нем рабочих сил и крупных предпринима­телей-промышленников.  Если  бы  сбыт продуктов  крупных  за­водов был обеспечен хорошими путями сообщения, то край    с громадным успехом мог    бы завязать торговлю этими продук­тами  с своими  ближайшими соседями–Монголией и Манчжу­рией, в которых промышленность находится еще низменнее, чем в Забайкалье.  Удаленные от приморских  городов  своей  импе­рии, где  происходит оживленная торгово-промышленная     дея­тельность, эти провинции крайне нуждаются в изделиях обраба­тывающей промышленности. Существующая в Забайкалье тор­говля с этими провинциями Китая в настоящее время ограни­чивается  весьма  малым  сбытом  туда  преимущественно  войло­ков, хлеба, соленых омулей,    пантов, скотских кож, больше    в невыделанном виде, шерсти, сала, разных звериных шкур и т. д. Для  торговых  сделок  этими   продуктами  в  нескольких  местах Забайкалья устраиваются срочные ярмарки, на которые приез­жают как русские, так и инородческие, монгольские и манчжур­ские купцы, привозящие сюда свои товары. При этом состоро­ны  последних  выдающимся  предметом  обменной  торговли  яв­ляются  чаи,  байховый  и  кирпичный,  любимый не только ино­родцами Забайкалья, но и русским населением, усвоившим эту любовь от инородцев.
При упомянутой отдаленности Манчжурии и Монголии от приморских торговых городов Китая и при ближайшем сосед­стве их с Забайкальем, при прогрессивном росте промышленной деятельности края пропорционально усиливались бы взаимные торговые сношения, а следовательно, упрочивалась бы незамет­но та миротворная симпатия к нам Китая, к которой стремят­ся и все наши дипломатические благожелания. Торговой конкуренции иностранцев здесь можно опасаться меньше, чем где-либо в другом пункте на протяжении нашей азиатской грани­цы, точно так же, как весьма мало опасения этой конкуренции иностранцев и в Кяхте. Там, где наши интересы приходят  в соприкосновение с интересами англичан, на границах Туркеста­на и Индии, там есть еще основание опасаться торговой кон­куренции иностранцев, а между тем в тех местах уже победно проносится  свист локомотива,  мчащегося  через  песчаные  рав­нины, где растет дикий саксаул и бродит верблюд и где в то же время разводится хло-пок и пытаются развести еще многие тропические растения, которые могут составить предмет ожив­ленной торговли.  Но брат Туркестана–Забайкалье–может не менее  оправдать  ожидания  и  заботы  правительства  и  вернет сторицею капитал, затраченный на проведение чрез него желез­ной дороги. Не надо лишь упускать время из опасения слепого истощения природных богатств, из которых край может найти себе пищу для будущей промышленности. В наше же время эта промышленность  ограничивается   сравнительно   малым   числом разных мелких фабрик и заводов, которых насчитывается около 200 при приблизительном контингенте рабочих около 9–10 ты­сяч, ценность же продуктивности этих фабрик и заводов равня­ется около 5 млн. рублей. Ощутительный недостаток рабочих на этих заводах и фабриках значительно тормозит дело промыш­ленности. Конечно, при проведении железной дороги это обсто­ятельство устранится само собою.
Мы указывали выше, что извозное дело и вообще более лег­кая, но менее утилитарная работа отрывает массу рабочих от земледелия, а теперь к этому можем добавить, что она отры­вает также их и от вышеупомянутых фабрик и заводов. Но эта легкая работа при всей своей заманчивости не только не поднимает уровень экономического благосостояния населения, но, напротив, подрывает его в корне, в то же время и нравст­венно деморализируя самое население. К такого рода работам должно отнести и золотопромышленность, которая в крае раз­вита в сравнительно широких размерах. Добыча золота боль­шею частью происходит самыми первобытными способами, и практикуемые золотопромывательные машины далеко не удов­летворяют своему назначению. Несмотря на это обстоятельство, золота в крае добывается до 200 пудов. Деморализующее влия­ние золотопромышленности на рабочее сословие обрисовано до­статочно в нашей литературе и преимущественно в сибирской. Близость золотых приисков слишком резко дает себя знать со­седним деревням, откуда комплектуются рабочие. Разгул, разгул бесшабашный, какой-то неудержимый разврат, нищета, преступления–вот те характерные особенности, которые отличают эти села. Конечно, читатель помнит прекрасный рассказ  Наумова «Паутина»,  где он отлично  иллюстрировал  все эти  черты ра­бочего и  алчность их собратьев-крестьян, нередко продающих приисковому рабочему своих жен и дочерей, только бы выманить от него его заработок. Но не место здесь мрачной картине жиз­ни приискового рабочего. Остается пожелать лишь, чтобы рас­тлевающее влияние золотопромышленности на рабочего приня­ло более слабый характер, чем оно существует теперь. Нам ка­жется, что золотопромышленность не менее деморализует, если не больше, сибирского крестьянина, чем ссыльный элемент, в котором некоторые исключительно видят источник деморализа­ции этого крестьянина. После этого делается понятным, сколь необходимо  поставить вопрос  о  положении  приискового  рабо­чего в крае на более нормальную почву. С проведением желез­ной дороги явятся на помощь усовершенствованные золотопромывательные машины, и число рабочих сократится значитель­но, и обычай отыскивать золото старательским способом, от­рывающий много рабочих от сохи, окончательно отживет свой век в крае. Отсюда прямое следствие и подъема нравственно­го уровня рабочего населения. Наконец, приток из России но­вых переселенцев по железной дороге, увеличив самое населе­ние, растворит незаметно в своей массе ссыльный элемент сре­ди себя, дав ему другой, более симпатичный тип. Тогда не бу­дет уже места излишним опасениям. Но надо сказать и то, что, выражая сильное опасение к ссыльным в Забайкалье и вообще в Сибирь, как элементу деморализующему, забывается нередко та  сравнительная польза для Сибири, которую приносят эти ссыльные в качестве работников на разных заводах. Следова­тельно, в данном случае они являются противодействующей си­лой стремлению местного населения работать на фабриках и заводах в ущерб земледелию, скотоводству и мелкой промыш­ленности.
Если приблизительную численность в области арестантов оз­начить в 12 тысяч человек и расход на них казны в 115 тысяч рублей в год, то можно допустить, что продуктивность их в крае, где так мало рабочих сил, будет прибыльна сравнительно с максимальными расходами на них казны. Немалую долю пользы могут оказать те же каторжные и в работах будущей железной дороги.
В экономической жизни как Забайкальского края, так и всей Сибири немалую роль играет также винокурение. Несмот­ря на его сравнительно громадный продукт, дело это сосредо­точивается в руках лишь весьма немногих заводчиков. Это последнее обстоятельство ведет к тому, что капиталы централи­зуются у немногих лиц, что, естественно, умаляет и силу эконо­мической предприимчивости остальных. В крае приблизитель­но выкуривается до 15 миллионов ведер, на что потребно хлеба около 425 тысяч пудов. Притом весьма интересны цифры стои­мости хлеба в крае в соотношении к продажным ценам спирта, из чего явствует невероятный барыш, извлекаемый заводчиками из спирта. Достаточно сказать то, что при ценности хлеба в 80 копеек, из которого гонится одно ведро вина в 40 градусов, оно обходится с обработкой с разными расходами по фабрике и ак­цизу около 5 рублей, а продается за 10 рублей, что дает чистейшей прибыли самое меньшее 4 рубля на ведро. Но явление это – не исключительная черта Забайкальских заводчиков, а оно характеризует и заводчиков остальной Сибири, получаю­щих не меньший барыш. Получали бы еще больше, если бы тай­ная, безакцизная гонка вина, практикуемая во многих местах Сибири, не конкурировала бы этим заводчикам в отдаленных (впрочем, примеры бывали и не в столь отдаленных) уголках края.
Винокуренные заводы получают для себя посуду исключи­тельно от двух местных стеклоделательных заводов, которые ог­раничивают свое производство почти в потребность этих заво­дов, так что они не в состоянии удовлетворять спросу самого населения, которое поэтому должно выписывать стеклянную по­суду из других мест за сравнительно дорогую плату.
Раньше, говоря о рыбопромышленности, я имел случай упо­мянуть о недостатке соли для засолки рыбы, несмотря на срав­нительно большую потребность ее в крае для соления омуля и скотского мяса. Соли варится весьма мало наличными завода­ми, так что население приобретает ее из Монголии в обмен на разные местные товары. Впрочем, не одна соль заимствуется из других областей. От них получается также и крупчатка. В За­байкалье есть крупчатая мельница, но она далеко не может удовлетворить потребности не только других сибирских облас­тей, но даже свои, хотя по качеству своему забайкальская круп­чатка могла бы соперничать с американской при лучших тех­нических условиях самой мельницы и расширения дела. А меж­ду тем мы здесь пользуемся американской крупчаткой. Впро­чем, неодолимая притягательная сила к иностранным продук­там даже при одинаковых условиях их качества с русскими всегда будет характерною чертою нашего отношения ко всему чужеземному и в тот даже момент, когда мы будем трактовать о необходимости поднятия национальной промышленности пу­тем покровительственной системы. Давно ли мы убедились в выгодности и доброкачественности бакинской нефти, достоинства которой раньше нас оценили те же иностранцы; чрез них    же керосин этот расходится не только по всей России, но сбывает­ся и в другие части Европы. Но питальник бакинской    нефти стал неистощим и обилен, так что она может снабжать нефтью весь мир, как Забайкалье может минеральными водами враче­вать недужных всего мира при устройстве их и при разумной их эксплуатации.  Но время это может настать только    тогда, когда эти недужные будут иметь возможность добраться покой­но до Забайкалья по железной дороге, когда разные «смертные грехи» существующей дороги не будут пугать путника призра­ками невероятных мук и опасностей. Тогда, может быть, слова, сказанные славянами трем братьям-варягам и проходящие тем­ным швом чрез всю нашу историю, служащие характерным де­визом нашей и особенно сибирской экономической  неурядицы, замолкнут понемногу и изменятся иначе: «Земля наша велика и  обильна,  промышленность  же  и  пути  сообщения  умножают это обилие».

Статья пятая и последняя

Раньше мы упоминали вообще о плохом состоянии путей со­общения Забайкальского края, а теперь добавим к этому, что такое    состояние находится в    зависимости от таких    обстоя­тельств, которые при существующих средствах почти устранить невозможно, а между тем избавиться от них делается настоя­тельной необходимостью, так как обстоятельства эти являются весьма серьезным тормозом при сообщении не только с други­ми областями Сибири, но и с пунктами своего же района. Поч­товый тракт Забайкальского края ежегодно переживает те же перипетии, которые характеризуют вообще отрицательные свой­ства транзитной  цепи,  служащей связующею линией Европей­ской России с ее великой, но сиротеющей Сибирью, до крайнего пункта ее – Владивостока. Осенние и весенние распутицы, которые приостанавливают сообщение по водам рек в крае    и заставляют сообщаться по адски мучительным тропам, пролега­ющим по девственным тайгам и крутым скатам гор, делают не­возможным не только торговое общение в крае, но    зачастую пресекают всякое сообщение с остальным миром. Тяжесть всего этого стала отзываться сильнее с тех пор, как Забайкальский край приобщен к Приамурскому генерал-губернаторству, центр управления которого находится на громадном  протяжении    от столицы Забайкальского края–Читы. Следствием этого являет­ся то, что дела, требующие спешного решения, двигаются до­вольно долго,  что,  естественно,  действует  сильно  угнетающим образом на лиц, заинтересованных в решении их в Хабаровске. Но это одна из тысяч бед.
Водные пути в период самой навигации не лучше сухопут­ных.  Река  Селенга  постоянно  меняет свое русло, образующее песчаные наносы. Ввиду этого является, для обеспечения посто­янного сообщения по этой реке, необходимость делать почаще промеры, что представляет значительное затруднение. Шилка имеет быстрое течение,  отличается порожистым дном, причем делает еще и частые крутые повороты. Но чтобы устранить все эти неудобства для  правильного пароходного сообщения, по­требуются значительные средства, что в сложности с периоди­ческой реставрацией сухопутных дорог составит такую солид­ную сумму, которая могла бы в значительной степени покрыть расходы на рельсовый путь. Мы думаем, что    весь сибирский тракт поглощает громадные деньги на ежегодную его ремонти­ровку, причем действительное положение его остается почти    в одном и том же положении, ничуть не улучшаясь. Кроме упо­мянутых двух рек, есть еще Ингода, Аргунь, Витим, по которым тоже возможно пароходство мелкосидящим пароходам, но,, конечно, при известной очистке их от камней и расширении рус­ла и т. д. Между этими реками обращает на себя внимание Ви­тим, который    мог бы связать сообщение с Северным океаном рекою Леной, если бы только она не была слишком    порожи­ста. Словом, все реки Забайкалья, как и сухопутные  дороги, характеризуются  теми  же  недостатками,  которыми  характери­зуются почти все реки Восточной Сибири. Сделать между ними общую непрерывную связь, котрая давала бы возможность под­держивать по Сибири хотя  медленное, но постоянное сообще­ние,– весьма трудная и сложная задача и настолько сложная, что перед ней осуществление идеи сибирской железной дороги не покажется столь грандиозным, как это думают наши кунк­таторы. А между   тем, какая неизмеримая разница   в результате! Не говоря уже о том, что рельсовый путь явится единствен­ным и могучим рычагом, который даст решительный толчок ко­лонизационной миссии, он в то же время обеспечит политиче­скую безопасность края в отношении Небесной империи, на при­тязания которой нельзя смотреть сквозь пальцы, ввиду услож­няющихся сношений    наших с ней по вопросам    пограничных пунктов и в особенности Кореи. Не надо быть слишком дально­зорким,  не надо  быть  пророком,  чтобы  сказать,  что  настанет некогда день и... нам придется считаться с своими    соседями. Разве возможно допустить мысль о вечной косности какого бы то ни было народа,  (не говоря уже о китайцах), приходящего в  соприкосновение  с  цивилизацией?  Жестоко  ошибаются те, которые в кажущейся китайской неподвижности видят печать вечного застоя, непробудного сна згой нации. Но как бы там ни было, а приходится все-таки вспомнить и классическую (в наш век–век классицизма) мудрость воинственных римлян, что «Si vis paset, para bellum», сиречь если хочешь мира, то готовь войну, или иначе: держи камень за пазухой. В этих словах есть глубокая истина, подтверждаемая и всеми современными госу­дарствами Европы, приходящей в какое-то лихорадочное состо­яние милитаризма.
Чего же нам теперь желать для края, кроме мерного его процветания и закрепления за собою своего права на него? За­селить возможно скорее, усилить связь отдаленнейших частей Сибири с Центральной Россией–вот главнейшие обстоятельст­ва, необходимые для решения этой важной задачи.
Nous arrivons toujours trop tare! – этот припев мы мо­жем повторять по многим и многим делам»,– говорит г. Латкин в «Новом Времени» (№ 4735. «Китайские вожделения и Сибирская дорога»), относя эти слова по адресу наших мед­лителей. Иначе говоря, он хотел сказать, что мы–слишком не­подвижны, когда надо действовать энергично. И г. Латкин прав совершенно, скромно предвидя вдали грядущего что-то тревож­ное. Не менее знаменательны и сообщения лондонского коррес­пондента той же газеты (№ 4726. «Наши доброжелатели на Дальнем Востоке),    который    пишет,    что сэр    Чарльз Дильк еще раз напомнил, что пока нет сибирской железной до­роги. Тихоокеанское побережье – самое уязвимое место России, и добавляет при этом, что мнение сэра Дилька весьма автори­тетное в Англии. Промедление сибирской железной дороги по­стройкой даст время китайцам усиленно колонизовать    погра­ничную линию и поселяет в них скептическое отношение к на­шим энергичным стремлениям обезопасить край. Усиленная ко­лонизация пограничных провинций и другие меры, принимаемые китайским   правительством,– добавляет  корреспондент,– указы­вают,  что оно действительно  не  прочь  воспользоваться  благо­приятными обстоятельствами. Во всяком случае, в Китае вни­мательно следят за решением вопроса о сибирской дороге. По словам же корреспондента «Pall   Mall Gasette», вице-король Чжи-ли, Ли-хун-чанг, за  casus  belli  Китая с Россией  признает  вся­кие попытки со стороны России    захватить часть Кореи. По мнению Ли-хун-чанга, Россия вдоль длинной границы ее с Ки­таем слаба, а Владивосток, хотя и сильно укреплен, но изоли­рован от «действительной России», которая далеко. Таково мне­ние Ли-хун-чанга, по словам корреспондента «Pall Mall  Gasette». Незаселенность края, по мнению корреспондента «Нового Времени», «останавливает быструю постройку дороги, пользо­ваться же китайскими рабочими очень опасно, так как изба­виться от них трудно будет, раз показав им дорогу». По наше­му мнению, это опасение совершенно основательное, и в дан­ном вопросе осторожность в допуске китайцев к постройке си­бирской дороги далеко не преувеличенная. Итак, значит, самая существенная сторона вопроса сибирской дороги–рабочие си­лы. Для постройки этой дороги во всех отношениях выгоднее воспользоваться, конечно, исключительно русскими рабочими, хотя некоторые допускают половинный процент и китайцев. Льститься на дешевизну работы там, где решение вопроса мо­жет колебаться от возможных случайностей со стороны Китая, нет расчета, потому что всякая ошибка нанесет удар государ­ственной казне гораздо чувствительнее, чем сравнительно боль­шой расход на перевозку своих рабочих из России. Но, гоня­ясь часто за экономией в спешных сооружениях, имеющих об­щегосударственное значение, с которыми соединяется и идея национальной способности к прогрессу, мы тормозим самое де­ло из сравнительно ничтожной экономии, делая в то же время невероятные расходы по другим статьям, не требующим в сущ­ности вовсе расходов. Когда в современной Франции решался вопрос о расходе на всемирную парижскую выставку, приво­дящую теперь в изумление все нации мира, то правительство, ничуть не задумалось ассигновать на это 30 миллионов франков,. из коих при громадности расходов с постановкой удивительной со­временной вавилонской башни Эйфеля, составляющей первое чудо света, распорядители еще сумели сделать сбережения в З ? млн. франков! Если бы это делали мы, то, наверное, еще оказался бы перерасход. Это значит, что вопрос здесь не в крупном расходе, а в том, насколько производительно сделан этот расход, насколько он послужил прямой цели страны. Фран­цузы, осуществив такую грандиозную, мировую идею в каких-нибудь три-четыре месяца, в то же время справлялись с внут­ренними неурядицами и зорко следили за внешними делами. Они знали твердо, что расходы на эту выставку вернутся стори­цею, а главное, выставка поднимет сильно уровень националь­ной торгово-промышленной силы и убедит наглядно весь мир, насколько они сильны и способны к прогрессу. Но нам, может быть, скажут: то–Франция, а то – мы. На это можно и другое сказать: то – всемирная выставка, а то – сибирская железная до­рога, с который мы столько лет не можем справиться, несмот­ря на ее настоятельную необходимость для всей России. Фран­цузов, например, никогда  не смущал  вопрос о  невозможности идти дальше. Не смущал потому, что прогресс, если он идет правильным, нормальным ходом, так же бесконечен, как сам мл р. Жизнь без прогресса немыслима. И этот прогресс есть мерило жизнеспособности данного народа. Он же выражается в восприятии хорошего от других, не обольщаясь слишком соб­ственными силами.
Колонизация, поднятие промышленности, проведение дорог, утверждение прав справедливости и законности–вот что нам надо теперь сделать для того, чтобы двинуть Сибирь вперед.

О ПОЛОЖЕНИИ ССЫЛЬНО - ПОСЕЛЕНЦЕВ НА ОСТРОВЕ
САХАЛИНЕ

Письмо первое

Известно, что остров Сахалин служит местом ссылки всевоз­можных государственных преступников. Количество ссылаемых, особенно в последнее время, доходит до весьма солидной цифры, так что существующая на острове администрация со всеми функ­циями тюремного управления требует немало расхода от казны. Не имея пока значения доходной статьи для казны, остров тре­бует лишь одни расходы, которых он при существующих услови­ях пока покрывать не в состоянии. Тем не менее, задача прави­тельства на острове состоит в том, чтобы он служил как кара­тельным, так и исправительным местом, утилизируя в то же вре­мя этих преступников в пользу государства.
Но достигаются ли эти цели на острове?
Слагая с себя роль субъективного толкователя в этом вопро­се, мы прямо обратимся к фактической стороне дела, как оно ри­суется по собранным нами данным.
Каторжные по окончании своего срока наказания приписыва­ются обыкновенно к поселкам, образовавшимся постепенно в ок­ругах из поселенцев же. В это время они представляют собою весьма жалкий вид. Многотрудная каторга со всеми сопровож­дающими ее карательными мерами, естественно, истощает их и убивает в них энергию к труду. В этом случае исключения явля­ются редкими, при более счастливых    обстоятельствах. Предо­ставленный, таким образом, на свой собственный произвол, по­селенец выходит на борьбу за свое существование почти что на­зывается с голыми руками и с теми мирными силами, которые еще остались у него от каторжного труда. При этом место для поселения избирает не сам поселенец, а указывается ему окруж­ным начальником, не руководствуясь агрономическими или хо­зяйственными требованиями поселяемого. Поселения большею частью сгруппированы около центров окружных управлений без всякой системы и представляют собою кучки разбросанных, ни­чем не связанных между собою жилищ. Отсутствие дорог, осо­бенно во время снежных заносов, таяния снега, разливы речек, отрезывая эти поселки от остального мира, придают им вид ка­ких-то притонов. Вновь строящиеся лачуги рядом с полусгнивши­ми, недостроенными или совсем заброшенными режут неприятно глаз. Оборванный, жалкий вид жильцов наводит на грустное раз­мышление, что люди эти сошлись сюда не для того, чтобы зажить новой жизнью, но чтобы окончательно покончить всякие счеты во­обще с жизнью. Вина в этом не высшего начальства, не имеюще­го физической возможности наблюдать, при отдаленности Саха­лина от центра главного управления края, а местной власти, ко­торая имеет все возможности поставить дело на лучших и благо­творных началах.
Правда, поселенцу для первоначального обзаведения дадут топор, пилу, молоток, нередко даже пищевое довольство на срок от шести месяцев до года, но возможно ли одному человеку ус­пешно бороться с этим слабым оружием с совершенно дикою при­родою острова?!
Но вот сделан целый ряд невероятных усилий, и лачуга посе­ленца отстроена, но в лачуге нет, что называется, ни поварешки, ни ложки, а тут наступает весна – поле не распахано, огород не разрыт. Достает он в казне или у своего собрата в долг скотину, а там нужны плуг, борона, телега, домашняя утварь. Чтобы об­завестись всем этим, поселенец выходит почти всегда из послед­них сил и безнадежно машет на все рукою, а тут еще не может нигде приурочить свой труд. Спроса на труд нет. Таким образом, хозяйство поселенца ведется, как говорится, через пень колоду. Из общей двухтысячной массы поселенцев острова разве пять-шесть найдется мало-мальски домовитых, могущих жить своим хозяйством. Но это их исключительное благосостояние достигну­то путем торговли спиртом, развратом и другими низменными приемами к достижению цели.
В летописи экономической жизни сахалинского ссыльно-поселенца светлою точкою является память о бывшем агрономе Митцуле. На всем острове не найдется человека, который бы не отзывался об этом начальнике как о гуманном, честном, замеча­тельно отзывчивом на горе «несчастного». При солидном запасе специально агрономических сведений человек этот стяжал себе любовь еще и потому, что он являлся ближайшим и непосредст­венным руководителем земледельца-поселенца,    помогая щедро нуждающимся из своего содержания. Так называемый колониза­ционный склад служил для него лично кредитным учреждением. Заступив на некоторое время за начальника    острова, Митцуль щедро снабжал поселенцев из этой лавки на свой счет всем не­обходимым, начиная от ситцу до сукна и от дегтя до масла. Этот гуманный человек на острове вел жизнь анахорета, предаваясь своему труду и нередко терпя лишения вследствие своей чрезмер­ной щедрости. Тем не менее, в результате всего этого – благо­творный экономический быт поселенца, так как    поселенец под, его руководством с большею любовью и разумнее относился к де­лу обсеменения поля. Он работал не для одного только показа на случай приезда начальства, что практиковалось и практикуется теперь, а стремился к тому, чтобы пользоваться плодами потра­ченных трудов и усилий в действительности.  При нем    начали практиковаться впервые рациональные приемы   в борьбе с бесп­лодною   почвой  острова и облегчено значительно переходное сос­тояние выключаемых   в поселенцы каторжных; он облегчал этот переход тем, что устраивал артели для общей    постройки    домов всему поселку, устанавливал общую распашку земель, расчистку общих посевов, сенокоса и проч. Мало того, Митцуль, помня от­лично русскую поговорку, что «не тогда собак    кормить, когда сбираешься на охоту», задолго до окончания срока каторги бу­дущих поселенцев расчищал  места  будущих поселений,  корче­вал, распахивал, строил домики руками тех же каторжных и в довершение всего наделял всех добрым напутственным словом. Но изнуренному подобным непосильным трудом человеку этому не пришлось взглянуть на плоды своих необыкновенных забот,– он умер, оплакиваемый всеми сахалинскими каторжными и по­селенцами.
Мы остановились несколько на Митцуле потому, что подобные светлые личности являются очень редко, особенно при рутинных сахалинских порядках и взглядах на людей, где честное, добро­совестное отношение к делу чуть ли не ставится в порок или криминал.
Со смертью Митцуля, как говорят сами поселенцы, кончилось для них «царствие небесное» и начались без всякой переходной стадии положительные муки. После кроткого отношения к ним, после гуманно разумного управления они сразу осязательно по­чувствовали суровые лапы выходцев из урядников, писарей.
Поселенцы призадумались, что каторге их теперь не предви­дится конца. Со смерти Митцуля прошло шесть лет, и за это время благосостояние поселенцев не только не прогрессировало, 342
но заметно пало, так что обеднели и те, которые при нем, по-ви­димому, стояли на твердой экономической почве.
Бывший начальник острова, генерал Гинце, был поражен пе­чальным состоянием поселенцев и, желая помочь им в беде, при­казал отчислять ежегодно из приварочных денег, расходуемых на каторжных, от шестнадцати до восемнадцати тысяч в год, в рас­поряжение одного из окружных начальников, с тем непременным условием, чтобы последний на эти деньги приобретал у поселен­цев заходящую в значительном количестве в реку Тымь кету. Поселенцы в свою очередь под руководством окружного началь­ника обязывались составлять артели для ловли рыбы, засола и заготовки посуды, с отпуском им в достаточном размере задат­ков на покупку соли, устройство неводов и заготовку посуды.
Естественно, что при операции дела по смыслу желания на­чальника острова, генерала Гинце, ассигнованная сумма денег на заготовку рыбы должна попадать бы при этих условиях в руки поселенцев и послужила бы им капитальным подспорьем в их экономическом быту, но дело получило другой оборот.
В период улова рыбы назначались целые артели даровых бес­платных каторжных для ловли и засолки кеты в предварительно заготовленную ими же посуду. Пойманная рыба под видом добы­той поселенцами сдавалась в тюрьмы для довольствия ее нало­вивших, проходя все формальности записи по книгам и счетам. Участие поселенцев в этой операции сказывалось лишь в том, что они смачно облизывались и расписывались в фиктивном получе­нии по счетам денег якобы за доставленную ими рыбу. Затем сле­довало представление счета с документами при донесении о бла­гополучном заготовлении рыбы покупкою у поселенцев вполне доброго качества и что-де окружное начальство имеет в своем распоряжении полную «препорцию» рыбы, а поселенцы денег. Между тем эти деньги разместились где-то в другом месте, но не по карманам поселенцев острова Сахалина.

Письмо второе
Читая официальное донесение по благоустройству ссыльно­поселенцев, выносишь довольно удовлетворительное представле­ние, но, вглядевшись повнимательнее в их действительную жизнь, это впечатление уступает место безотрадному чувству. Если исто­рия с кетой, описанная в первом письме, производит удручающее чувство на читателя, то есть еще такие факты в жизни острова, которые не менее характерны и знаменательны, но речь о них отлагаем до будущего времени, а пока скажем, что вообще пре­успеяние поселенцев незавидное. Чтобы не быть голословным в данном случае, я выписываю цифры посева и сбора ржи и яри­цы в селе Корсаковском Александровского округа.
В официальном донесении за 1886 год значится, что в озна­ченном селе ржи и ярицы посеяно только три пуда двад­цать фунтов, а собрано 776 пудов двадцать фунтов! Вот, значит, где эта благословенная Аркадия, этот Египет в квадрате, этот рай – в селе Корсаковском, где хлеб дает такой урожай – сам почти двести пятьдесят! А между тем известно, что самый лучший урожай ржи при посеве ее на черноземной полосе от 6 ? –7 ? пудов на десятину дает около 163 пудов зерна (в Проскау, в 1871 году), а на крайне тощей, нечерноземной сахалинской полосе, по смыслу отчета 1886 года, она дает около 1440 пудов. Но допустим, что это ошибка, но громадность ее дает достаточно основания сомневаться в точности остальных цифровых данных.
В то же время в другом селе, на том же острове – в Михалов-ском – в тот же год посеяно 97 пудов 20 фунтов, а собрано 511 пудов; в Александровском же посту посеяно 8 пудов, а собра­но лишь 40 фунтов. Где же тут истина, действительность? От­куда такие цифры берут, кем составляется такая феноменальная статистика?
Мне кажется, что было бы полезнее представлять вещи в дей­ствительном виде, так как от правильных, беспристрастных отче­тов зависит и правильное развитие острова, устройство его, влия­ет «на облегчение участи несчастных, с тем, чтобы прочно водво­рить в нем их по отбытии кары, которой подверг их закон». Эти глубоко гуманные слова, сказанные приамурским генерал-губер­натором в ответной телеграмме к начальнику острова, генералу Гинце, при поздравлении с новым 1885 годом, должны служить заповедью, которую надо осуществить как святую миссию на острове, куда, как выразился ген. Гинце, само правительство ссы­лает несчастных не для одного только искупления тяжести совер­шенных ими преступлений, но и для того, чтобы они здесь, от­чужденные навсегда от родины, исправились и образовали забо­тами правительства такие же общества, каких они лишились по своему заблуждению. Таково широкое понимание идеи ссылки на Сахалин.
Местная администрация сама ярко характеризует в этих сло­вах настоящее значение ссылки как меру карательно-исправи­тельную. Но, задаваясь непосильно широкими целями, как обра­зование на острове обществ, которые несчастные потеряли по своему заблуждению, возможно ли достижение этой идеи при той физической и нравственной забитости поселенцев, которая наблю­дается теперь? По выходе из тюрьмы на лице его уже лежит пе­чать, наложенная на нем каторжною жизнью. Он с первого же дня состоявшегося над ним приговора суда объявляет всему ми­ру войну, безмолвную, нравственную, питая к этому миру лишь одно чувство неприязни, так как этот мир приговором суда сам его выбросил из своей среды. Он с недоверием уже относится к членам того общества, с которым юридически порваны его связи, от которого он сделался отрезанным ломтем. Его мир стал дру­гим миром, в котором одна нравственная подавленность и упор­но молчавшая душевная борьба, вызванная этим новым положе­нием. Он брошен в другую среду таких же несчастных, как и он. В каторге, в тюрьме, лишенный всех человеческих   прав, кроме права дышать воздухом и любоваться сиянием дня  (да и то не всегда), он попадает под власть тюремных смотрителей и надзи­рателей. Вот тут-то этот предубежденный отверженец сталкива­ется с лицами, которые на него должны иметь карательно-испра­вительное влияние. Физические муки заключения и работ, недо­статка воздуха, наказания плетьми и розгами достаточны в тюремных карательных операциях, чтобы все это восчувствовать в достаточной мере. Но тут является первое необходимое условие для того, чтобы эти меры достигали вышеначертанной цели ис­правления: строгость, соединенная со справедливостью, с гуман­ной подкладкой, с сознанием того, что от этих отверженцев если отняты человеческие права, то не отнята еще совершенно способ­ность понимания человечного отношения к нему и справедливо­сти, желание к исправлению, к искуплению рядом тяжелых нрав­ственных и физических испытаний прошлых своих вольных и не­вольных грехов. Нет в мире такого изверга ,в котором бы заглох­ли совершенно все лучшие человеческие стремления. При более глубоком беспристрастном анализе души такого изверга всегда можно отыскать хотя микроскопическую долю человечности и в таких исключительных натурах, но эта доля молчит в них, они искусственно подавляют ее в себе, озлобленные против того об­щества, которое бросило в них безжалостно камень безвозврат­ного отвержения, которое презрело в них людей и отвернулось от них вместо того, чтобы пытливо и участливо заглянуть в его внут­ренний мир, не потерявший надежды еще жить теми же чувства­ми, любовью и ненавистью. Но понимание таких вещей дается не­легко людям недоразвитым по своей слабости характера, по сво­им неумелым приемам к достижению плохо уясненной ими идеи исправления. Они убедились в безуспешности своих действий и обратили свое оружие в обратную сторону, в сторону немилосерд­ной беспощадной кары, без гуманитарной, исправительной под­кладки. При таком отношении к делу достигается совершенно не та цель, к которой стремится карательно-исправительная систе­ма, а отрицательная, создающая новые беспокойные элементы общества, искусственно озлобленные, напуганные и не только не способные к созданию общества, из которого они вырваны, но способные скорее действовать на таковое растлевающим обра­зом. Сильные и могучие натуры редки при таких отношениях.
Все сказанное довольно характеризует современное нравст­венное состояние ссыльно-поселенцев Сибири при тех каратель­ных мерах и отношениях к ним подлежащих властей, которые существуют до настоящего времени.
Тюремный персонал на Сахалине – почти все люди необразо­ванные, вышедшие из писцов, кантонистов и казачков, натуры большею частью загрубелые и бессердечные.
Кто слышал о страшной запуганности ссыльно-поселенцев, ко­торые при виде чиновника еще далеко от себя нервно уже сры­вают с своей головы шапку и трепетно проходят мимо, держа ру­ки по швам, чтобы по простому капризу его не быть выдранным розгами? Могут ли эти люди быть способными к созданию не только прежнего общества, но даже пародии его? Напротив, они стремятся с острова на материк, в Приморскую область, кто по билетам, а кто и без вида, забывая в отчаянии о предстоящей ему суровой участи. Особенно заметно движение с острова в Примор­скую область  крестьян  и  поселенцев;  оно  приняло  тревожные размеры в  минувшем  году.  Но как же не  бегать поселенцу с острова, вечно жующему одну картофель, весьма редко с хлебом или еще реже с кетой! В состоянии ли он бороться вооруженный почти первобытным инструментом с капризами чуть ли не поляр­ного климата, с наводнениями и морозами, губящими на корню жиденькие злаки на скудной почве? Как же не бежать ему, ког­да в самые урожайные годы он может получить от своих трудов едва сам–7–8  (а не 250, как сказано выше), при этом поми­нутно ожидая смазки плетьми или разбития физиономии раде­тельным огрубелым надзирателем, приставленным к нему с це­лью исправительной. Но от таких прелестей поселенцу не всегда удается вырваться на  материк, и он остается  мыкать  горе на острове под опекой писарского синклита, питаться чем попало, одеваться в лохмотья, жить почти в  вертепах, а  тут еще над ним как дамоклов меч висит постоянно плеть или грозный кулак надзирателя и чудится, как в галлюцинации, возглас: «Запорю!»
Нет, нет! Загрубелых, зачерствелых исправителей, выходцев из писцов и кантонистов, следует заменить свежими, более до­стойными и чуткими к святой исправительной миссии несчастных на Сахалине!.. Старый режим надо уничтожить.

Письмо третье

Вообще, при существующих до настоящего времени порядках, жизни на Сахалине идея о колонизации острова ссыльнопоселен­цами не достигает своей цели. Для того, чтобы сколько-нибудь оправдать ожидания правительства в этом важном и еще колеб­лющемся вопросе, необходимо, повторяем мы, уничтожить старые порядки, изменить радикально образ правления на острове при других, новых подходящих силах или же окончательно отказать­ся от идеи колонизовать остров ссыльно-поселенцами в надежде видеть в них когда-нибудь благоденствующих земледельцев и членов вновь народившихся мирных обществ. Без этих условий, кроме того, что казна будет делать совершенно непроизводитель­ный расход, остров будет выбрасывать на материк, как из клоаки, все новые и новые негодные элементы, воспитавшиеся в суровой растлевающей школе старых традиций, пустивших слишком глу­бокие корни в жизнь острова вследствие того, что состав служа­щих, смотрителей и т. д. не освежался периодически новым эле­ментом.
Каторжный, вышедший в поселенцы, думает лишь о том, что­бы скорее вырваться с острова, где ему все опостыло, опротивело, где и воздуху и простору словно мало, где ему невыносимо ви­деть тех же палачей, которые недавно его пороли. На материке его меньше знают, а арены для свободного заработка больше, над ним не тяготеет возможность наказания и преследования.
Было бы весьма важно, если бы в предстоящем 1890 году на IV международном тюремном конгрессе, при котором предпола­гается устроить международную пенитенциарную выставку, а также всего, что имеет отношение к пересылке арестантов России, где этот отдел представит интерес своей обширностью и разнооб­разием, были бы также выставлены точные рисунки, чертежи, мо­дели, фотографические снимки для ознакомления членов конгрес­са с бытом ссыльно-поселенцев на Сахалине, с почвенными усло­виями острова, и тогда, мы думаем, это обстоятельство положило бы окончательное решение вопросу о колонизации Сахалина ссыльно-поселенцами.
Сама сахалинская администрация беспомощно опускает руки перед поголовным стремлением поселенцев с острова на материк. Администрация старается умалить силу тяги туда поселенцев разными приемами, как невыдачей билетов и т. д., что, как я уже говорил, тоже не достигает желаемой цели, т. к. охотники до выселения спасаются бегством, т. е. делаются почти снова рецедивистами. Таким образом, является опять новый источник преступления. Впрочем, что же говорить о безбилетных ссыльно-поселенцах, когда бегство каторжных с острова сделалось самым обыденным явлением. Но один из самых сильнейших мотивов, по­чему поселенец бежит с острова,– это то, что в нем окончатель­но поколеблена вера в силу законности и справедливости, и в нем царит одна безнадежность отыскать их даже в самой очевид­ной своей правоте. Безопасность его собственности, приобретен­ной страшным трудом, не обеспечена, как доказывают некоторые случаи, о которых мне сообщали...
Но, не входя в подробности сахалинского правосудия, наше внимание обращает одно обстоятельство: откуда у ссыльно-посе-ленцев почти сейчас же по выходе из каторги появляются круп­ные средства, которые им дают возможность оперировать дела в довольно широких размерах?..
Правда, со многими каторжными приходят жены свободного состояния с деньгами, которые во время отбывания мужьями ка­торги торгуют; некоторым присылают деньги с родины, а неко­торым любимцам фортуны удается нажиться хозяйством, но при более внимательном взгляде на обстоятельства мы натыкаемся сразу на такое крупное явление в сахалинской жизни, которое дает нам главную разгадку вопроса и которое служит одним из могущественных двигателей частных сахалинских капиталов и в то же время заключает в себе источник весьма серьезной демо­рализации ссыльно-поселенцев вводит сплошь и рядом в соблазн и официальных лиц – служащих, обещая золотые горы, быстрое обогащение, подталкивает их на преступное занятие, которое за­частую открывается, но в то же время не принимает для них по понятной причине особенного криминального характера. Явление это – тайная торговля спиртом.
Официально строго воспрещен ввоз спирта на остров. Для это­го назначаются особые надзиратели, которые являются на при­ходящие суда и следят за тем, чтобы как-нибудь не    свозился спирт. Но никакие аргусы не в состоянии уследить за испытанны­ми контрабандистами, изыскивающими такие ухищренные спо­собы добычи с судов спирта, о которых не мерещилось не только бдительным надзирателям, но и профессиональным  контрабан­дистам. Спирт так или иначе доставляется на берег то просто в банках, то в бутылках, то в сахарных головах или в другом то­варе и прячется в потайных местах. Конечно, гораздо легче, ког­да среди надзирателей попадаются лица, которые сами промыш­ляют этим запретным, но выгодным делом: в этом случае выгруз­ка на берег спирта значительно облегчается. Однако спирт разы­скивают и на самом острове и конфискуют в пользу казны, при­чем нашедший получает половину местной стоимости спирта. А ценность его доходит до феноменальной цифры: от пяти до семнадцати рублей одна бутылка! Мне рассказывал один сахалинец, как он в виде лекарства должен был купить однажды три ма­леньких рюмки плохо разведенного спирта по рублю за рюмку. Ясное дело, что такая дороговизна спирта привлекает многих лиц к тайной торговле, и действительно, в этом многие погрешают, даже из служащих на острове, которые сами для собственной надобности имеют возможность достать спирт в ограниченном ко­личестве из колонизационного склада по особым запискам. Из того же склада по особому разрешению отпускается до известно­го рейса и ссыльно-поселенцам по 1 р. 25 коп. и в известном ко­личестве за бутылку, причем за раз отпускается ? бутылки, что-для большинства, конечно, недостаточно, и они достают у тайных торговцев за более дорогую цену, чем в колонизационном складе. Но эта дороговизна спирта не останавливает алчности поселенца к нему, а словно бы еще разжигает, особенно при безотрадной его жизни, когда хочется забыться от окружающей мрачной дей­ствительности. И вот он достает средства для приобретения спир­та разными путями, доходя нередко до воровства, а иногда и до убийства. Таким образом, трудность добычи потребного спирта является новым источником новых преступлений, увеличиваю­щим криминальную статистику сахалинских поселенцев.
Но в то время, как одни впадают в преступление из желания достать спирт, другие, тайные торговцы, богатеют очень быстро и наживают капиталы, которые дают им возможность при пере­ходе в свободное состояние начать сразу крупные операции. Та­кие именно только и выдаются своим благосостоянием, если оно не отнимается иллегальным образом. Так называемые земледель­цы, или, правильнее говоря, настоящие колонизаторы острова, печально прозябают, как я говорил раньше, так как и климат, и почва, и вообще все обстоятельства тормозят в сильнейшей сте­пени всякие их попытки извлечь что-либо из тощей, неподатли­вой к культуре сахалинской почвы. Они теряются перед всеми этими невзгодами и беспомощно опускают руки над сохою и сер­пом, изможденные, забитые.
Из отчетов о количестве вспаханных и засеянных полей чита­тель не будет знать действительного положения поселенца. До-настоящего времени не было сделано никаких серьезных попыток измерения земли в поселениях под усадебной оседлостью, огоро­дами, пашнями, выгонами и сенокосами, не сделано за недостат­ком специалиста этого дела, а затем – традиционного халатного взгляда на дело. Чтобы иметь «хотя приблизительные сведения» о постепенном развитии острова, нынешний началь­ник «рекомендовал поручить смотрителям поселений и сельским старостам побудить жителей к тому, чтобы сами они, каждый у себя, замерялись и дали бы в подворные описи возможно пра­вильные сведения о количестве того или другого рода земельных угодий, находящихся в действительном их пользовании».
Но, кажется, и такой способ собирания статистических данных не многим разнится от дутых цифр предшествовавших правите­лей. И эта канитель, это полное невнимание к урегулированию жизни на острове тянется вот уже около двадцати лет! Где же шаг вперед? Где же прогресс острова? Да и возможен ли когда-нибудь этот прогресс на Сахалине? Вряд ли. А все-таки, хотя для испытания, необходимо уничтожить старый режим со стары­ми писцами, казачками и кантонистами и насадить порядки при совершенно новых условиях.

Письмо четвертое
Каким же образом может существовать правосудие на Саха­лине, когда имущественные отношения ссыльного населения до крайности перепутаны, и оно вовсе не знает тех простых осно­ваний, которыми закон определяет условное право каторжного и поселенца на пользование домом и отведенным участком?
Зачастую каторжные на отведенные участки смотрят как на свою собственность, почему закладывают или продают их. Само полицейское управление не только терпит эти сделки, но иногда и санкционирует их своим разрешением, порождая этим еще большую запутанность, так что порою трудно даже разобраться в претензиях. Для иллюстрации к этому привожу один из мно­жества случаев, ярко рисующих характер операции по имущест­ву.
Ссыльно-каторжными М-м и С-ной был выстроен дом в поселке Александровском. С-на, еще не достроив дома, уволив­шись на поселение, уехала во Владивосток. Дом достроил М-ий, который сдал его под квартиры и под помещение для лавки по­селенца Н-на. Заключенные между сторонами условия свидетель­ствовались окружным полицейским управлением. Затем это же полицейское управление разрешило М-му (в то время уже посе­ленцу) продать дом Н-ной за 600 рублей. Но вернулась из Вла­дивостока С-на и предъявила свои права на дом. Полицейское управление несколько раз изменяло свое решение по этому делу, признавая дом то за С-ой, то за М-м, пока, наконец, не постано­вило: дом передать С-ой. Н-на же, купившая с разрешения и ут­верждения окружного полицейского управления дом, лишилась дома и денег.
Читатель легко поймет то нравственное состояние Н-ой после подобного решения, при котором должно родиться весьма естест­венное чувство полного недоверия даже к сделкам, санкционированным официальными лицами, прямыми ее начальниками, при­ставленными к ней для защиты ее прав и ограждения ее собст­венности от злостных поползновений посторонних лиц, и вообще-лицами, на обязанности которых лежит поддерживать на острове хотя сколько-нибудь сносную жизнь ссыльно-поселенца.
Кроме того, следственные дела начинаются без достаточных поводов, ведутся вяло и неумело, а прикосновенные арестанты со­держатся без всяких оснований. Без всяких же оснований нака-зуются ссыльно - поселенцы  не единичными    лицами,  а  целыми группами, без разбора правого и виновного, а так, по собственной прихоти какого-нибудь бессердечного блюстителя, которому нра­вится,  может  быть,  созерцание  самого  процесса  наказания  со всеми отвратительными проявлениями. Чему же иначе приписать такой возмутительный факт, имевший место в селе Лютоги Корсаковского округа. Смотритель округа Я-в наказал жестоко те­лесно некоторых поселенцев округа в мере, далеко превышаю­щей законом установленную норму. Он наказывал и правого и виноватого,   не   исключая   даже   беременной   жен­щины, без всякого рассмотрения дела, состоявшего в простой и безрезультатной драке между ссыльно-поселенцамп.   Не надо быть юристом, чтобы сказать, что расправа г. Я-ва имеет под­кладку чисто уголовного характера. А между тем, чем же отделался этот герой за свое преступление? Оно приравнялось просто к шалости неопытного юнца. Окружные начальники таковыми, конечно, не могут быть, и он поплатился тремя днями домашнего ареста, вместо того, чтобы сидеть ему на скамье уголовных пре­ступников. Из этого явствует, что слишком уж ничтожно ценят­ся тело и права ссыльно-поселенцев и слишком легкое отношение к подобным «шалостям».
Вообще положение дел на Сахалине, и в особенности в Алек­сандровском округе, по   всем  отраслям управления оставляет тяжелое впечатление. Делопроизводство слишком предоставлено на волю писарей, которые за отсутствием должного наблюдения со стороны правительственных чиновников распоряжаются зача­стую бесконтрольно. Такое печальное обстоятельство  невольно обратило    внимание нынешнего правителя    острова, который сделал надлежащее по этому делу распоряжение   для пресече­ния дальнейшей возможности такого явления. Но если писарское-вмешательство в дела острова составляет столь крупное зло, окон­чательно искоренить которое затрудняется даже сам начальник острова, то становится понятным, как трудно следить за правиль­ным ходом дел центральной администрации, отстоящей от острова на тысячи верст и при таких крайне неблагоприятных ус­ловиях сообщения. А что влияние писцов трудно устранимо потому, что некоторые «правительственные чиновники», здравст­вующие еще до сих пор на острове,– выходцы из писцов же, но из писцов старого закала, так что для них новое дело – произ­водство с грамотностью дается труднее, чем писцам «современ­ной формации». А если еще присоединить традиционную лень и халатность отношения к делу, тогда станет более понятным неот­разимое влияние этих писцов.
Передо мной лежит оригинал грамотности и каллиграфии каз­начея канцелярии некоего Ч., относящийся к 1886 году. (Он, ка­жется, еще на острове). Не говоря о каллиграфии, не выдержи­вающей критики (о знаках препинания нечего и говорить), он пи­шет: «с этого время согласно... от должности и службы... из это время...» и т. д. И так пишет человек, получающий 1500 руб. в год!
А вот посмотрите, как переписывает бумаги писец П., полу­чающий 1000 руб. в год; да этак лучше напишет двухмесячный ученик, а его заставляют (как не совестно!) переписывать бума­ги к генерал-губернатору. Но это все еще цветки, а об ягодках поговорим впереди. А между тем жалованье чинам назначено сравнительно солидное, так что при этих условиях жалобы неко­торых бывших правителей (ген. Гинце) на затруднительность привлечь подходящих лиц на должности были неосновательны, так как главного недоставало со стороны первых: желания дей­ствительно привлечь таковые лица. Не хотелось им трогать ста­рый муравейник.
Но должно же отдавать какое-нибудь преимущество образо­вательному цензу перед писарской школой? Разве мало людей в крае с таким цензом и с репутацией порядочности? А между тем такие-то люди если не сами бежали и бегут с острова вследствие анормальных отношений к ним и условий, в которых их ставят, то изгоняются под видом беспокойных или вольнодумцев. Но раз­ве лучше безропотные обскуранты, номинальные дельцы, de facto находящиеся в зависимости у писцов? Подозрительное от­ношение к людям с образовательным цензом еще усугубляется боязнью, что они могут выносить сор из избы, то - есть предавать гласности местные распорядки. Но ведь это же во благо, а не во вред делу. В этом случае получается в результате чистота, ина­че ведь получится Авгиева конюшня. Когда вопрос обсуждается путем гласности, печати,– он выясняется, в какой бы форме вопрос этот ни поставлен был, в ложной или истинной форме; исти­на при открытом обсуждении всегда всплывает. Но до сих пор сахалинская администрация боялась этой гласности и, как дохо­дили до нас слухи, учреждался даже тайный надзор за приходя­щими с острова «подозрительными» корреспонденциями. Какой бы ни имел источник этот слух, странно даже сделать предполо­жение подобной возможности, иначе значило бы допустить пол­ное непонимание значения печати в прогрессивной жизни чело­века теми лицами, которые делали подобный надзор. Но ведь это дико, непростительно дико! Поэтому в настоящее время, по край­ней мере, не имея основания допустить это, мы отклоняем мысль о фактическом существовании подобного надзора. Полезно появ­ление в печати всего того, что касается жизни острова, но, ко­нечно, не в форме предвзятого искажения фактов и сокры­тия действительности ради каких бы то ни было утилитарных це­лей, ради кумовства или сватовства.
Приподними, Сахалин, хотя немного свое забрало, и мы тогда увидим отчетливо, каков ты есть,– может быть, и   симпатичен.
На этом пока до следующего письма.

Письмо пятое

Раньше я говорил о печальном состоянии вообще статистиче­ских данных Сахалина, основанных большею частью на произ­вольных цифрах даже в официальных отчетах, но еще в более пе­чальном положении находятся топографические данные остроач вследствие отсутствия среди правительственных чиновников спе­циалиста этого дела или лиц, сколько-нибудь знакомых с этим де­лом. Вследствие этого местная администрация является совер­шенно беспомощной в приблизительном даже определении мест, годных для заселения, и она каждый раз при возникновении это­го вопроса становится в тупик перед неизведанным еще краем, перед своей terra incognita, перед своим холодным, неразгадан­ным сфинксом... Кто знает, может быть, и есть где-нибудь на пространстве острова годные для заселения места – неизвестно, но пока таковые отвоевываются из-под лесных участков путем вырубки их и корчевания, что, естественно, требует значительной затраты времени, труда и средств. Хорошо еще, если в результа­те этих многотрудных работ получится место, пригодное для зем­ледельческого труда, а то ведь сплошь и рядом все хлопоты раз­решаются почти одним горьким разочарованием. Каждый шаг вперед выдвигает вопрос о способах доставления продовольствия, и поэтому он не делается, тем более, что, как я упомянул выше, в наличии контингента местного чиновничества нет топографа, который бы мог указывать в этих попытках ориентировочный пункт.
Если и открывались какие-либо удобные уголки, как, напри­мер, в Корсаковском округе, так это – результат лишь случая, а между тем является крайняя нужда в новых местах, так как старые все уже заполнены всюду поселениями. Долина реки Поронай (Плыи), которая представляла особенно удобное место для заселения, по мнению нынешнего правителя острова, оказа­лась сплошною тундрою. Что же касается до боковых долин при­токов Плыи, то они покрыты пока для администрации завесой неизвестности, так как никто еще в глубь их не проникал с целью исследования их годности для поселений. Для исследования этих мест прибегать к способу, практикуемому вообще в Сибири, пос­редством указаний инородцев, представляет тоже некоторое за­труднение, так как рассчитывать на эти указания нельзя ввиду нежелания инородцев сталкиваться с элементом штрафной коло­низации, который может повлиять на них неблагоприятным об­разом, не только путем кулачества, закабаления, спаивания, но и путем непосредственных стычек. Впрочем, аборигены остро­ва, как они ни углубляются в свои заповедные леса, не спасают­ся от алчных вожделений людей, стремящихся нажиться на их счет. Эти люди сами отыскивают их со всем запасом растлеваю­щей культуры: они везут к ним в известное время года, после улова пушнины, и спирт, и табак и посвящают их в прелести не­казистой стороны культурной медали, выманивая таким образом за бесценок их готовую добычу пушнины.
Мне передавали про одного весьма зажиточного ссыльно-поселенца на Сахалине, который живет во «дворце» (его дом назван так по сравнительно блестящей внешней архитектуре и внутреннему комфорту), что он осо­бенно рьяно занимается подобной культурой инородцев, делая регулярные нашествия на них с богатым запасом атрибутов этой культуры. Слышать это тем страннее, что лицо это само когда-то принадлежало в свое время к тому классу людей, кото­рые вкушали плоды просвещения с совершенно другой, более пло­дотворной стороны. Впрочем, разве оправданием в этом его деянии может служить его преступление, заставившее в свое время вздрогнуть нервно всю читающую Россию?!
Другой же поселенец, некто X., проживавший на восточном берегу острова, настолько эксплуатировал инородцев, что на­чальство вынуждено было выселить его оттуда, чего, по всей ве­роятности, никогда не может случиться с вышеупомянутым лицом, ввиду «беспримерного» положения его вообще на острове.
Правда, нынешним начальником острова были сделаны попыт­ки проникнуть в неизвестные уголки острова, для чего снаряжа­лись импровизированные экспедиции, но и эти попытки оказыва­лись безуспешными. Хотя на острове и есть землемер, но результатов его измерений, применительно к настоящему времени, пока не имеется.
Можно ли при описанных условиях рассчитывать на особен­ную целесообразность указаний мест поселений ссыльно-поселенцам? Указания эти, не руководимые никакими опытными сообра­жениями, почти всегда оказываются неудачными, что, естествен­но, отзывается лишь на спине того же поселенца, который корче­вал и очищал место.
Раскорчевка местности для поселений происходит во всех трех округах: Александровском, Тымовском и Корсаковском, причем незадолго до выхода каторжных в поселенцы, они отряжаются для этой цели, освобождаясь на это время от тюремных работ. Чтобы составить понятие о ходе этой работы, я приведу здесь данные за четыре года во всех трех округах.
Таким образом, ежегодно в трех округах раскорчевывалось земли около 1000 десятин.
овса
В тех же трех округах посеяно хлеба:
пшеницы                  ячменя           ржи и ярицы          овса
В    1884 г. 2328 п. 35 ф.    829 п. 21  ф.  1366 п. 8 ф.        78 п. 30 ф.
–   1885 г.3621 п. 17 ф.   1525 п.  11 ф.  1833 п. 6 ф.      197 п. 35 ф.
–   1886 г.3691 п .  5ф.    1277 п. 24  ф.  1436 п. 14 ф.    184 п.   6 ф.
–   1887 г.5358 п. 9 ф.     2830 п.  15 ф.  2299 п.  10 ф.   354 п.
Весьма жаль, что в настоящую минуту нет у меня под руками данных сбора посеянного хлеба за это время для определения процента урожая, но по другой отчетности при других цифрах посева в 1886 году видно, что урожай на Сахалине дает средним сам 8–9. Основываясь на этом «отчете», можно судить о прибли­зительном урожае в приводимых годах. При этом замечается, что льну, гречи и гороху вовсе не сеяли в 1884–1886 годах и посеяны лишь в 1887 году и то в самом ограниченном размере. Что же касается до овощей, хотя не все, то они доходят здесь до басно­словной величины. Так, в 1886 году на пароходе «Россия» от­правлены в Петербург в главное тюремное управление несколь­ко экземпляров овощей, причем редька в 12 ? ф., брюква –9 ф. 17 зол., картофель 4 штуки 5 ф. 67 зол., колорабий красный 4 ф. 36 зол., капуста (кочан) 15 ф. 36 зол. Но вся эта показная сто­рона, основанная на исключительных явлениях, не может заглу­шить того стона, который слышится порою с Сахалина вследст­вие плохих урожаев, или совершенного неурожая, как это была в том же 1886 году в Александровском посту, когда при посеве 8 п. ржи и ярицы собрано лишь 4 фунта!
В нынешнем году посевы как хлебов, так и овощей сильно по­страдали на среднем Сахалине вследствие беспрерывных дождей в течение целого месяца. Если принять за несомненные данные отчетные цифры, то, я думаю, что и тогда, при предполагаемом благоприятном урожае в сам 8–9, земледельцу хватит и с грехом пополам на собственное годовое пропитание, без остатка для об­семенения полей, при этом, считая приблизительную численность населения в трех округах около 500 душ.
В этом сказываются не только неблагоприятные местные об­стоятельства, мешающие делу земледелия, но и недостаточность более целесообразных мероприятий к урегулированию самого де­ла хозяйства поселенцев. Впрочем, можно ли особенно винить в этом сахалинскую администрацию, располагающую сравнитель­но ничтожными средствами для этого, когда заселение наших пе­реселенцев совершается не менее небрежным способом? Разве мы не видим воочию здесь, как переселенцы, эти колонизаторы края, надежда его, его Микулы Селяниновичи, страдают от не­удачного выбора мест для поселений, благодаря тому, что пола­гаются лишь на указания ходоков и сведущих стариков, помимо строго контроля ближайших чиновников, долженствующих ве­дать характер той или другой местности? Ходоки и старики могут впадать при своих выборах в грубейшие ошибки, потому что для них наш край имеет совершенно другие особенности, чем, напри­мер, Черниговская или Полтавская губернии, а потому странно, почему выбор «ходоков» получает санкцию этих чиновников, ког­да результатом этой санкции зачастую является то падеж скота, то урожай «пьяного хлеба». А все эти следствия могут ли служить к поднятию энергии к труду и любви к земледелию в этих Микулах Селяниновичах? Кроме того, эти перекочевывания приучают крестьянина впоследствии к бесцельному шатанию из стороны в сторону, и он забывает свою святую миссию в крае поднять ус­сурийскую новь.
Кроме хлебопашества и огородничества, поселенцы разводят немного скота и занимаются торговлей. Скотоводство, как и зем­леделие, весьма ограничено и достигает только размеров собст­венной потребности. Были попытки улучшения местной породы и поощрения хозяев к скотоводству, но неизвестно, каких положительных результатов достигли эти попытки. Тем не менее, на ассигнованные для этой цели правительством 60 000 рублей по­купался племенной скот, в течение трех лет ежегодно приблизи­тельно: забайкальских коров по 50, кобылиц–100, томских ме­ринов –6, жеребцов –4, быков рабочих –20, от поселенцев Б-та куплено 27 кобылиц с 6 жеребятами и 5 меринов. Раздача всего этого происходила желающим с рассрочкою платежа, не бедней­шим, однако, но более или менее состоятельным, за которыми ка­зенный долг считался более или менее обеспеченным. И при этом условии раздача племенного скота происходила успешно, хотя покупателей стесняла значительно сравнительно высокая иена и 6%, наложенные ежегодно, так что в течение первой покупки ни­кто из покупателей не мог уплатить этот процентный налог, вследствие чего даже начальник острова вошел с ходатайством к генерал-губернатору о сложении с покупателей этого процента ввиду их крайне критических материальных условий.
Вообще же скотоводство в трех округах: Александровском, Тымовском и Корсаковском в течение четырех лет от 1884 до 1887 г. находилось в следующем состоянии:

 

	Рабочих	Дойных	Рабочих
	лошадей	коров	быков с	Коз	Свиней
	с моло-	с моло-	моло-	и овец
	дыми	дыми	дыми
В 1884 г. сос-
тояло всего в
3 округах	288	661	425	–	16
1885	433	1167	470	39	44
1886	660	1362	551	89	84
1887	691	1600	761	101	169

Что же касается до торговли, то генерал-губернатору Восточ­ной Сибири и приамурскому предоставлено право разрешать во­дворенным в Сибири, не перечисленным еще в крестьяне ссыльно-поселенцам заниматься торговлею и промыслами по гильдей­ским и промысловым свидетельствам, с тем, чтобы такое разре­шение допускалось по ходатайству местного начальства только для тех поселенцев, которые представят засвидетельствованное одобрительное удостоверение общества об их поведении; но это право дается лишь по прибытии на место водворения в течение трех лет. На этих же основаниях торгуют и ссыльно-поселенцы острова Сахалина. Но нередко гильдейские свидетельства рань­ше получали от начальника острова или даже от окружных начальннков поселенцы, и не пробывшие еще в этом звании уста­новленных трех лет, а в Александровском посту в одно время чис­ло торгующих по свидетельствам перешло норму, которую необ­ходимо соблюдать ввиду сохранения равномерности. Но, несмот­ря на приведенное положение, все-таки нашли возможным разре­шить торговлю тому же «беспримерному» поселенцу, уволивше­муся только за полгода от каторжных работ, и он теперь произ­водит торговлю оптом, получая товары из Владивостока на де­сятки тысяч рублей. Этот «молодец», будучи и каторжным, играл на острове роль представителя упомянутой фирмы, а в настоя­щее время занимает и должностные места и вообще завоевыва­ет себе обратно права, отнятые у него законом...

 

1889 ГОД В ПРИАМУРСКОМ КРАЕ

Мы не знаем, что нам сулит наступающий завтра Новый год в грядущем, мы не в силах проникнуть в его сокровенные тайны, но верим, что он будет чреват счастьем, как и разочарованием, по­добно всем минувшим тысячелетиям, унесенным бесконечным те­чением времени. Мы не предаемся самообману и скептически от­носимся к шаблонной, приевшейся фразе, которою человечество встречает наступление каждого нового года и в которой выража­ется постоянная надежда на какое-то «новое счастье», будто про­шедшие времена были полны им. А между тем опыт времен по­казывает, что сколько человек ни живет на земле – борьба на­чал добра и зла, любви и ненависти, вражды и мира все еще не прекращается. И чем кругозор человеческого ума ширится боль­ше, тем человек чаще натыкается в жизни на разочарования и сомнения,– отсюда и пессимизм современного века. Вдохновен­ный поэт, окрыленный фантазией, стремится от «юдоли плача и горя» куда-то к неизведанным еще мирам, искать там успокое­ния «истомившейся» среди людей душе; он призывает к себе об­разы, созданные его воображением, и чает среди них утешения... Современный философ, вглядываясь пытливым умом глубоко в законы человеческой жизни, приходит к печальному заключению, что сумма счастья в этой жизни равна лишь одной трети ее, в то время когда остальные две трети – горе и разочарование. Люди, стоящие на низменных ступенях своего интеллектуального разви­тия, обскуранты, конечное свое счастье ищут в «царствии небес­ном», там, где «нет ни слез, ни воздыханий». А разве вековечная «борьба за существование» между людьми и всем живущим ми­ром есть признак счастья? Между тем все живущее на земле ведет эту борьбу со дня появления своего на земле с грозным де­визом: «Горе побежденным!» Кровь, рыдания, слезы и про­клятья – вот те непременные последствия этой борьбы, которая с течением времени прогрессирует в своих разновидностях и при­нимает более и более чудовищные формы, словно бы люди сбираются стереть друг друга с лица земли. Истинное счастье на земле является лишь проблесками, да и то в промежутках ве­ков. Поэтому, читатель, не убаюкивая тебя каким-то призрачным, гадательным счастьем, мы только желаем тебе от души не быть свидетелем лишь большого горя и разочарования, убивающих а человеке энергию и поселяющих в нем скептическое отношение вообще к жизни; тогда только ты приблизишься к пониманию действительного счастья. И дай бог, чтобы наступающий Новый год нам дал это действительное, а не призрачное счастье.
Отходящий в вечность год только убаюкивал нас, далеких окраинцев, как оказалось, призрачной надеждой на проведение же­лезной дороги, и мы, как манны небесной, жаждали в этом году начала работ – залога действительного осуществления идеи, ко­торая вдохнет в Сибирь «душу живу»... Но надежды наши не оп­равдались, и, мало того, боимся разочарований и в наступающем Новом году. Но оглянемся назад и посмотрим, что нам дал 1889 год.
Прежде всего оригинальность термических явлений прошлого лета и зимы обратила на себя всеобщее внимание всего края, на­чиная от Забайкалья, Амура, Уссури и до Владивостока. «Все из­менилось под нашим зодиаком»,– так можно формулировать все те сообщения о климате в разных концах края, которые пе­чатались в газетах в виде корреспонденции и отдельных статей. Все удивляются необычайным летним жарам, породившим почти всюду засуху, и позднему появлению снега и малоснежию в ны­нешнюю зиму. Что в Забайкалье подобное термическое явление вообще прогрессирует, мы видим не только из различных коррес­понденции, но из слов главного начальника края. Прошлогодние засухи осязательно показали, насколько ненадежны речные со­общения в крае и насколько они зависят от них. Никогда не слу­чалось такого обмеления Шилки, Сунгачи, Уссури и Амура. Пу­тешествие генерал-губернатора края по этим рекам в прошлом году ярко обрисовывает, до какой степени они в зависимости от засух, которые прогрессируют с каждым годом. Не лучше было и в Южно-Уссурийском крае. По рассказам очевидцев, в Сунгаче появились небывалые мели. Корреспондент с Уссури передает самые тревожные известия по поводу засухи. Она произвела панику на все население, так что жители, махнув безнадежно рукой на свои посевы, стали  уходить  в  матросы, дабы не пришлось голодать. По его словам, в течение 35 лет никто не запомнит лета, подобного прошлогоднему: температура дохо­дила до 35°R; деревья и травы посохли, Уссури местами лила по камешкам, почему пароходы амурского товарищества почти без­действовали, и сообщение происходило на лодках или на катерах; мелководье отразилось и на доставке хлеба из Южно-Уссурийского края. Плавучие лавки, которые несколько умеряют периоди­чески алчность местных купцов, приостановили свои операции, почему последние драли с населения дорого. Так, пуд масла про­давался за 26 р., банка керосина–5 р., сахар – 12 р. пуд и т. п. Нового хлеба, между тем, почти не было вовсе.
Наряду с этим неутешительным явлением, со всех концов края стали приходить известия о сибирской язве, а также о страш­ных палах, с беспощадностью уничтожавших повсюду леса, ма­терые и молодые, сено, мосты, телеграфные столбы и даже целые заимки. «Нас постигло страшное бедствие,– пишет Никольский корреспондент,– пущенные кем-то палы уничтожили почти все запасы сена. Пал распространился от Никольского до Речного, и погорело все, что возможно, и в том числе мост в 5 верстах от Раздольного. В дер. Тереховке сгорело все сено, и крестьяне не знали, чем прокормить скот до весны». Но ведь ты, читатель, на­верное, сам был ежегодным очевидцем результатов страшного бича края – палов, которые свидетельствуют о себе днем густым дымом, подымающимся всюду в окрестностях, насыщая воздух, а ночью разливаются целыми морями огня, которые ширятся боль­ше и больше, поглощая все попадающееся им на пути. «В Забай­калье уже уничтожено столько лесов, что следует гораздо более заботиться о сохранении, а местами даже о разведении их, не­жели об уничтожении»,– говорит генерал-губернатор. «Я не мо­гу не выразить крайнего сожаления об ужасных размерах, в ко­торых произведено уничтожение лесов не столько топором, сколь­ко лесными пожарами. На всем посещенном мною пространстве Забайкалья я вряд ли видел 25% леса, не попорченного, а ча­стью и не истребленного огнем. Печальные последствия этого весьма грустного явления сказываются уже весьма ощутительно. Обмеление рек и все чаще повторяющиеся засухи суть несомнен­ные последствия уничтожения лесов...»
И такие печальные известия о лесах получались не только из Забайкалья, но и из других мест. Вот что писал в начале года в нашей газете о лесах в Посьетском участке г. Я.: «Лесов, в точ­ном смысле этого слова, в Амба-белы, на юг до Тюмень-улы и ниже, нет. Военные части на Мангугае и Адеми с большой затратой труда добывают строевой лес и даже дрова в верховьях речек пограничного хребта и сплавляют, выжидая дождевой воды, потому что в обыкновенное время русла горных речек, куда при­ходится забираться для поисков лесов, высыхают...» «Вырубка для продажи во Владивостоке не только строевого леса, но и дров приостановлена земским заседателем, вот уже два года. Мера эта была принята с целью сбережения последних рощ для мест­ных потребностей. Но что значат эти усилия в виду неугасающих в течение четырех месяцев в году (октябрь, ноябрь, февраль, март) палов!» По предположению автора, недалеко то время, когда Посьетский участок из полустепного превратится совсем в степной.
Но минувший год отличался не только печальными для края последствиями. Были и светлые стороны в его жизни: положены начала различным преобразованиям, улучшениям и нововведе­ниям. Укажем на более важные из них.
В истекшем году Владивосток объявлен крепостью. Гарнизон­ная жизнь в нем складывается несколько иная, чем она была до сих пор. Появилось несколько новых укреплений. Гарнизон увеличен второй ротой крепостной артиллерии. Спущены на воду два внушительных миноносца, усилена на этот год тихоокеанская эс­кадра, все это – желание обезопасить восточное побережье. 1 ок­тября открыт военный суд в Никольском. Старые военно-судные комиссии, учреждения времен Петра Великого, не дожили двух­сот лет своего существования и в большинстве местностей края, а в том числе у нас, во Владивостоке, уже свели итоги. В судо­устройстве реформа коснулась и судебных учреждений граждан­ского ведомства, но только частная: увеличено количество долж­ностей лиц прокурорского надзора, членов суда и судебных сле­дователей. Столичные газеты сообщают нам, что вопрос о введе­нии гласного судопроизводства уже решен в утвердительном смысле и в наступающем году будет введен в крае.
Учебное дело ничем особенно выдающимся не отметило себя в крае. Лишь в Хабаровске городское управление в одно время поговорило об учреждении женского училища и потом замолкло. Тем не менее, по инициативе супруги барона Корфа дело это воз­буждено и, вероятно, сделается в недалеком будущем фактом. У нас, во Владивостоке, открыто г-жей Филипченко частное училище с программой для приготовления в среднеучебные заведения. Здесь же разрешено открыть мореходные классы, которые могут принести со временем громадную пользу, особенно пополняя речные суда знающими дело шхиперамн, в которых в настоящее вре­мя ощущается настоятельная необходимость. В истекшем году по бассейну Амура учреждены срочные рейсы, а также движение почты на вьюках во время распутицы по Уссури и Амуру. Эти но­вые учреждения хотя и не составляют крупного явления в жизни края, тем не менее, являются признаком того, что край не может мириться с периодической изолированностью от остального ми­ра и изыскивает посильные средства бороться с нею.
В Никольском преобразована полиция и увеличено число чи­нов. Это нововведение избавляет сельское население от полицей­ских обязанностей, которых оно не могло и не умело выполнять. Дабы прекратить хищническое истребление лесов в крае и изба­вить их от преждевременной гибели огнем и топором, увеличена лесная стража. В истекшем же году блеснул луч будущей про­мышленности: положено начало разработке и промыслу минерального топлива в Амурском заливе, открыты залежи каменно­го угля и в Амурской области.
В этом же году положено начало каботажу, и первое каботаж­ное судно купца Шевелева появилось в апреле месяце для рейсов по берегам Амурского залива, а пароход г. Федорова начал правильное срочное сообщение между Речным  и  Раздольным.
Наша владивостокская общественная жизнь в прошлом году была сравнительно оживлена благодаря наезду целой толпы ак­теров, актрис, певцов, певиц, фокусников и музыкантов. Впрочем, они были только до конца летнего сезона, а там потянулась обыденная монотонность с любительскими спектаклями, маскара­дами, чтениями в морском собрании. Последние все-таки состав­ляют благодатное явление в нашей жизни, так как дают неко­торую интеллектуальную пищу и возбуждают порою толки, когда предмет не касается какой-либо специальности. Открыто военное собрание, разрешен клуб приказчиков.
Переселенцы, по обыкновению, побывали в бараках и исчезли куда-то в глубь обширного Южно-Уссурийского края, но о них только и можем сказать, ибо для нас их судьба, их горе, радость, нужды, стремления покрыты мраком неизвестности. Но в насту­пающем году и они ожидают радостей, обещанных правительст­вом, равно как и весь край ждет судебной реформы, улучшения путей сообщения, упорядочения лесного дела и т. п. Будем же уповать...

ВО ВЛАДИВОСТОКЕ

Если я давно вам не писал, то это, конечно, происходило не оттого, чтобы не было недостатка в благодарном материале для корреспонденции, а вследствие того чувства, которое порою охва­тывает наблюдателя и заставляет его не только вглядываться глубже в жизнь окружающей среды, но невольно вынуждает за­крыть глаза и уши, чтобы уж ничего не видеть и не слышать…Бывают такие моменты, когда вся окружающая мерзость является в таких резко очерченных формах, в таких ярких красках, что невыносимо режет зрение своей слишком отвратительной яр­костью, так что волей-неволей приходится отворачиваться, чтобы уж вконец не расстроить и без того напряженные нервы. В такие моменты браться за перо хотя и благодарно в смысле литератур­ной гладкости и энергии слога, так как пишется под впечатле­нием минуты, но далеко не всегда выгодно в смысле психическо­го процесса пишущего. Чтобы выхватить какую-нибудь омерзи­тельно яркую картинку действительной жизни, нужна большая ломка натуры списывающего эту картинку. Люди сердцем, т. е. люди, способные не только понимать    мерзость и доб­ро в настоящем их смысле, но и чувствовать своим внутрен­ним миром этот смысл, должны терять известную долю нравст­венной энергии при отрицательных свойствах описываемой кар­тины и чувствовать некоторый упадок сил. Должно полагать, что Репин, написавший Иоанна Грозного, убивающего сына, чувство­вал после своей поразительной работы необыкновенный упадок энергии. И наоборот, когда наблюдатель замечает вокруг отрад­ные явления, то энергия его усиливается, подымается, сама жизнь подталкивает его невольно к деятельности, к новым наблюдениям, заставляя его пытливее заглядывать в окружающую жизнь. Но этой-то живой силы и не было для вашего покорного слуги за это время. Кроме того, еще весьма характерное явление. Обличение в иногородней газете,– если в данной местности есть своя,– не имеет далеко той силы воздействия на объекты обличения, как если бы их обличали в местном органе. Мало того, на некоторых даже такое обличение производит совершенно обратное действие: они еще будут скалить зубы на обличителя и скажут: «Тоже пи­шет!» Нарисуйте всю яркую картинку подлости господина Икса, назовите его прямо подлецом печатно в иногородней газете, он чего доброго, встретив вас, захохочет и покажет пальцем: «Ишь, ведь, тоже пишет!» Вы думаете, нет таких оригиналов? Много! - А назовите этого подлеца в местной же газете    пятью степенями меньше и обзовите его хотя вислоухим ишаком или чем-либо в этом роде – он сейчас же в амбицию! Как! Да он в суд за бес­честие такое! Ведь он – ума палата, сам Пальмерстон или Бис­марк!.. И пошла каша! Откуда же такая резкая разница в дейст­виях той или другой печати? Прежде всего, причина в громадной разнице времени, в которое появляется то или другое сообщение. Пока сообщение корреспондента иногородней газеты появится печатно в данной местности и будет читаться действующими в нем лицами – много воды утечет, особенно при дальности рас­положения изданий и при баснословных почтово-телеграфных порядках. Самый факт покрывается быльем, а при наших нравах очень быстро герои сообщения уже прошли сквозь «строй» об­щественных толков и «обтерпелись», и нередко, как арестанты, наказанные плетьми, хвастаются, что им это дело нипочем, пле­вое дело... Да, они хвастают неуязвимостью своей совести! Дру­гое дело, когда пакость этого Икса сейчас же в свежем виде преподносится ему в местной печати со всем его   характерным душкем свежести. Невольно читатель поморщится от омерзения и вознегодует на творца этой пакости. Этого-то боятся все па­костники, и поэтому сила местной газеты, какой бы район чита­телей она ни имела, будет велика и неотразима. Все-таки как вы там ни драпируйтесь в тогу неуязвимости, господа Иксы и Игре­ки, а вам иногда дают звучные пощечины, называя вас печатно вашими настоящими именами, называя ваши темные деяния. Вы, видимо, спокойны и свысока другой раз смотрите на этого мел­кого «щелкопера», «бумагомарателя», которого бы вы были не­прочь заткнуть черту в подкладку,– что, впрочем, вам и удает­ся, к сожалению,– а все-таки этот мелкий бумагомаратель по­рою тонким кончиком своего стального пера выворачивает нару­жу вашу маленькую черную душонку и подчас так едко, мефисто­фельски смеется над вами, когда вы заслуживаете этого!.. Вы на него смотрите очень часто с презрением, а он, этот «щелкопер и бумагомаратель», не чувствует даже и презрения к вам: он толь­ко смотрит на вас, как на известный объект анатомирования ва­ших действий, как на уродливое явление в среде, где вы, между прочим, играете подчас и видную роль с синклитом ваших лаке­ев-друзей, выходцев из разных темных уголков. И будьте увере­ны, что в минуты вдохновения, когда этот маленький человечек набрасывает картину ваших деяний на листе белой бумаги, вы не купите его всем вашим богатством, нажитым,    может быть, темными же путями, орошенными слезами и кровью других, об­маном, взятками, шулерскими приемами.
Да, широкое поле еще и до сих пор этим сибирским живоде­рам, которые ютятся в уголках Сибири, подальше от админист­ративного надзора, где-нибудь в Енисейской или Якутской гу­бернии, где простаков-инородцев такая масса.
Эксплуатация манз и корейцев каким-нибудь Толстобрюховым, поставляющим в казну лес пли другой материал, сравни­тельно с операциями этих отдаленных, ускользающих от внима­ния администрации и общества,– ничто. Там эти кулаки полно­правны и независимы. Ах, если бы написать сколько-нибудь прав­дивую летопись их деяний среди несчастных инородцев, то какая бы ужасающая картина грабежа, убийств, произвола, насилия, истязания раскрылась бы пред читателем. Инородцы стонут под гнетом этих зверопромышленников и торговцев,– они в тяжелой кабале у них, в кабале, которая тянется из поколения в поколе­ние, и не предвидится ей конца. На это обстоятельство надо было бы обратить внимание, чтобы сохранить хотя микроскопическую долю аборигенов края. Теперь они уходят все    севернее и там гибнут окончательно, так как и там их встречают те же вампиры, а на подмогу являются еще неблагоприятные климатические ус­ловия. Сплошь и рядом эти кулаки, нажившись таким путем, пе­реносят свою деятельность уже в города, где действуют под бо­лее скромной оболочкой, принимая на себя вид серьезной делови­тости, заводя связи с подходящими лицами, но под сурдинку не прочь воспользоваться и тут темными путями, по которым ведут их лица, имеющие на это легальную возможность, и, конечно, за известую мзду негласным порядком, так – по-приятельски. И вот такие-то люди с темным прошлым, даже зачастую с неопределен­ною настоящей личностью, благодаря пронырливости и капита­лу, в наших сибирских городах сплошь и рядом составляют си­лу и цимис общества. Когда они уже пригляделись всем, тогда даже никто и не интересуется, кто это ворочает там делами: Степка-беглец или Терешка-каторжник? Нам все распронаединственно! – восклицает какой-нибудь городской деятель,– не ре­жут среди дня, не грабят открыто, ну, и чего же нам от бога лучше желать?.. Ну, а что по части лова рыбы в мутной воде – кто богу не грешен?! Такова логика и остальных, таков, приб­лизительно, и тип городского «обувателя» в Сибири. Более ин­теллигентная часть задавлена, затерта, ей нет ходу, и она неволь­но следует мудрым указаниям этих сибирских Колупаевых и Разуваевых, если только не отходит в сторону от    городских дел, чтобы уж «не связываться» с этим темным людом, с их темными вожделениями. Зато же орудуют эти Колупаевы и Разуваевы под эгидой своего принципала, которого они избрали под условием «потрафлять» во всех их «делишках», в виде отдачи разных го­родских угодий в арендное пользование, а наипаче на ушко со­общать им все секреты городских торгов с тем условием, чтобы «махинация, значит», там была подведена, чтобы торги эти пе­реходили с выгодою «без сумления» к ним, причем должно обой­ти обманным образом конкуренцию невыгодных претендентов, придав торгам характер внезапности, за неявкой желающих тор­говаться. А это сделать долго ли  умеючи? Эти Колупаевы и Ра­зуваевы в большинстве случаев, если среди гласных есть люди с головою, лица «грамотные»,– помалкивают себе, чтобы не смо­розить что-либо «несуразное», как это было, например, с одним гласным у нас, который на вопрос городского головы – каково его мнение по данному вопросу, сморозил спросонья: «А мне распронаединственно все это! Как хотите, так и орудуйте!» Такое заявление почтенного гласного городской голова вполне одобрил, высказав мнение, что такими «паиньками» должны быть вообще гласные. А между тем решался вопрос первой важности, по пред­ложению городского головы,– дать управе полномочие увольнять и нанимать лиц, служащих по найму, не исключая и городского архитектора, а также назначать служащим в управе награды. Не правда ли, читатель, что такое предложение, единственное в сво­ем роде, курьезное, удивительное? Захотел голова или члены уп­равы заполучить малую толику, ну и делайте постановление са­ми же о назначении награды за усердие и распорядительность – и шабаш! Среди каких представителей города можно дойти до такого беззастенчивого предложения головы? И, однако, Колупаевы и Разуваевы (с мелкими отраслями их) утвердили, но наш­лись люди, которые воспротивились этому и решились оставить свои посты гласных после такого бесславия принципов гласности и городского самоуправления. Конечно, этим с другой стороны развязали больше руки Колупаевым и Разуваевым и расширили арену их «пользительной деятельности» и на «благо» народа, а также дали возможность укрепиться «солидарности» между ин­тересами головы и его синклита, который он очищает с замеча­тельно-беззаветной отвагой от посторонних примесей, противных его вожделениям. Как бы там ни было, а г. Кучинский в газет г «Владивосток» достаточно осветил всю коварную политику на­шего городского головы, хотя последний и силится вырваться из тех тисков, в которые зажат рядом заметок в «Владивостоке».
Но – не будем ворочать старую кучу!.. Довольно!..
Все-таки, pour la bonne bouche, расскажу сценку, характери­зующую некоторую мягкосердость наших высших общественных слоев, которые в печати и на словах нередко распинаются, «радея о меньшем брате». Иду я на днях по тротуару. Впереди, дале­ко, около казначейства, внимание мое обращено было на «дере­венского русского мужичка», стоявшего без шапки. Когда с ним равнялся какой-нибудь прохожий на тротуаре, он подходил к не­му и, истово кланяясь, просил его о чем-то, но прохожие, выслу­шав мужичка, покачав головой и махнув рукой, шли своей доро­гой, а мужичок провожал их долгим грустным взором, с обнажен­ной головой. Это обстоятельство меня заинтересовало, и я, за-медля шаг, стал наблюдать. Вот прошел какой-то морской офи­цер, он прошел, даже не повернув головы к мужичку; прошел вольный человек – кажется, знакомое лицо – тоже мимо;  про­шел еще какой-то барин – ноль внимания на поклон мужичка; шел мне навстречу один местный туз – тоже мимо; из казначей­ства вышел в гражданском платье один из интеллигентных вра­чей города, заинтересованный тоже в судьбе переселенцев, и тот, махнув рукой, вскочил в свою одноколку и был таков. Наконец, я прибавил шагу и, будто не замечая мужичка, прошел было мимо.
–  Позвольте вам сказать, барин! – забежал он с обнажен­ной головой передо мной.
–  Что тебе?
–  Да я вот целый день, почитай, стою здесь и хочу поймать доброго человека, кто бы за меня расписался в казначействе. Там мне 300 рублев надо пособия взять, писать-то я не умею, а люди вот, сколько я ни прошу, отказывают все...
–   Да ты кто такой?
–   Я новосел из Черныговской губернии.
Я взглянул на мужичка. Передо мной стоял человек лет трид­цати, рыжий детина с подстриженными в скобку волосами и в черной шерстяной, грубой свитке. Говорил он с хохлацким акцен­том; на глазах его дрожали слезы.
–  Мне надо сегодня спешить в деревню, а я не успею,– про­должал он просящим тоном.
Я вошел в казначейство с мужичком. «Чем ему можно по­мочь?» – спросил я.– «А вот потрудитесь расписаться за него как за неграмотного»,– сказал мне один чиновник, пододвигая какую-то бумагу. Я написал на указанном месте требуемое, и это заняло одну-две минуты времени.– «Он, бедный, почти целый день торчит на улице и ловит, кто бы расписался за него. Вы только и нашлись...»
Как же был рад мужичок, и как стало мне грустно за наших фальшивых «радетелей о меньшем брате», сейчас отвернувшихся от него и отказавших ему в самой ничтожнейшей помощи! Какой же результат можно ожидать от них после этого в более серьез­ных вопросах о помощи! Да, плоха и неискренна помощи их!..

КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ ИЗ  ВЛАДИВОСТОКА

Владивосток, 9 ноября.
Положительно «рак станет девой»! Вышел я пройтись по тро­туару (где, кроме глупой моды женских шляп да турнюров буш­менок, ничего не видел), и не успел я дойти до магазина Альберса, как показался с юго-востока туман, давно знакомый туман, так же густо и мокро, как в прежние осени и лета; туман, значит, запоздал. И вместо того, чтобы прийти с инеем на бороде, как бы следовало по времени года, она у меня была вся мокрая. Тем не менее, я видел, как манзы начинают уже    втаскивать на берег свои аргонавты. Больше всего вытащено шлюпок меньшего типа, служащих для переездов на суда и на противоположный берег бухты или на ближайшие острова лицам, желающим провести время   in's   Grune.
Лес обнажился, поля опустели...
Загородный ресторан «Италия» закрыт, и скучающему обыва­телю незачем нанимать туда шлюпку. Шлюпки большего типа или шаланды еще стоят в ожидании заработка. Впрочем, некоторые уже вытащены тоже с помощью разных своеобразных блоков и с какими-то заунывными напевами китайской «дубинушки». Но мо­тив всех песен восточных народов одинаково уныл и тягуч и схо­ден в этом до поразительности от подошв Крыма, Балкан, Кав­каза и Памира до берегов Великого океана. Но все-таки мотив корейской рабочей песни куда тягучее и заунывнее манзовской. Когда шесть-семь гребцов-корейцев, двигая своими длинными вес­лами с разных концов своей неуклюжей, неказистой, массивной, громадной полушлюпки-полуплота затянут эту свою «дубинушку», то она невольно шевелит нервы слушателей. Какая-то глубокая тоска звучит в этих гортанных дрожащих звуках, несущихся да­леко по бухте. Жалоба ли на суровую судьбу, тоска ли по роди­не – суровой, покинутой, или это выражение того безысходного горя, которое приходится мыкать этому народу, вообще, как на родине, так и здесь? Вслушиваясь в эти звуки, в которых по­рою прорываются и сильные ноты, мне кажется, что видимая апа­тия корейца не есть особенная народная черта, а есть, вероятно, результат каких-либо внешних неблагоприятных условий жизни, подавивших народную энергию, которая, может быть, и тепли­лась в свое время в этом народе в достаточной мере. Утверждают же некоторые, что и Корея имела когда-то золотое время своей истории.
*  *  *
Кстати уж о наших окраинских корейцах. Корейцев здесь зна­чительно меньше, чем манз, но больше, чем японцев. Их будет здесь, в городе, приблизительно тысячи две душ. Я говорю при­близительно потому, что не верю в точную статистику их числен­ности, собранную даже самой полицией. Типичная внешность ко­рейца – выражение полнейшей апатии в лице его и в движениях. Он словно бы впал в какую-то нирвану, в внутреннее созерцание какого-то покоя, беспечности, ничегонеделания. Посмотрите на эту группу корейцев, сидящих в разных позах: одни сидят на кор­точках и флегматически, с той же неизменной апатией покурива­ют свои трубочки и молчат, словно думу думают, а между тем вглядитесь в их выражение: тупо,   бессмысленно. Другие лежат вразвалку, подложив, вместо подушек, свои рогульки под голо-р.ы, и спят безмятежно. Но если сквозь сон ему почудится при­зывный крик «каваль!», вся эта полусонная группа начинает ше­велиться и, надевая свою рогульку на спину, спешит, сколько по­зволяет ему быстрота, к зовущему. Корейцев вы увидите всегда праздными, шатающимися большею частью совершенно бесцель­но по городу и занимающимися созерцанием товаров, выставлен­ных в окнах магазинов, или по базару, или кейфующими на па­нелях тротуара пред магазинами, где они чувствуют себя как дома и даже не стесняются отыскиванием в своем ветхом, истре­панном и загрязненном платье не только веществ, но и существ,, причем декольтируются совершенно развязно на самых бойких местах до... этих пор. Часть этих шалопаев с рогульками, а часть – без них. Первые играют роль вьючных животных. Они таскают всевозможные тяжести куда угодно за баснословно ма­лое вознаграждение, несмотря на то, что зачастую бессердечные наниматели погоняют их, словно ишаков, сзади палкой. И он, этот человек-ишак, идет безропотно под эти понукания. Пойдите на манзовский базар – какая толпа там этих корейцев. Чуть приостановились вы рассматривать что-либо из выставленных то­варов, человек пять корейцев с рогульками окружают вас и на­зойливо вопрошают: «Лабота есть?» Вы с трудом отбиваетесь от непрошенных услуг, но если вам и удалось сделать это, то два-три человека все-таки следят за вами, словно тени, чтобы вос­пользоваться тем случаем, когда вы купите что-либо. В этот мо­мент эти преследователи ваши почти вырывают у вас покупку, чтобы заработать от вас копеек пять. В последнее время среди этих носителей тяжести стало появляться много и малолетних детей, лет 8–9. Кроме этого труда, кореец еще приурочивает се­бя к землекопной работе, колет дрова по саженям, весьма редко попадается в качестве прислуги...  

ВО ВЛАДИВОСТОКЕ

...Какое широкое поприще находят себе те, которые занима­ются эксплуатацией местного богатства! Автор «Итогов Амур­ской деятельности» указывал в своем чтении на беспорядочность эксплуатации местных богатств промышленниками, имеющей характер хищнический. В действительности, определение это верно относительно вообще сибирской промышленности и, в част­ности Приамурского края. Самые очевидные факты, совершающиеся перед глазами даже поверхностных наблюдателей, рельеф­но рисуют этот хищнический характер эксплуатации без всяких рациональных приемов, без всякой соответствующей техники. Все это ведет, конечно, к печальным результатам для будущего, до ко­торого нет никакого дела лицам, заинтересованным лишь настоя­щим, которым пользуются всласть, не    разбираясь в средствах.
.        .         .         .       .       .        .          .         .         .          .          .         .         .       
– Apres nous le deluge! – восклицают современные промышленники края,– ну и жарят направо и налево, как и что попало, в лихорадочном стремлении за легкой наживой, не разбираясь в способах, чтобы проторить тропиночку к золотому тельцу и на­дбить свою мошну, оставив за собою в память ограбленных, об­нищалых инородцев, обгорелые и вырубленные леса, беспоря­дочно разметанные ими залежи каменноугольных копей и золо­тоносных участков... Алчность этих хищных промышленников доходит до положительного помрачения рассудка. Одержимые недутом быстрой наживы, они ни на чем положительно не могут остановиться, чтобы разрабатывать ту или другую отрасль с бо­лее современными техническими приспособлениями, сокращаю­щими труд и время при более благоприятных результатах. Раз­ве, например, редкость нахождение самородков золота довольно солидных размеров в местах, промытых уже промышленниками примитивным способом? Разве нам неизвестно, что рубка одного какого-нибудь рангоута для судна сопровождается уничтожени­ем десятков и сотен прекрасных дерев, и все это потому, что по­ставщик такого рангоута рубит без разбора? Разве мы не знаем (ибо это происходит перед нашими глазами), как жители уничто­жают близрастущий молодняк, ленясь отъехать немного дальше в лес, где масса сухого бурелома, валежника, гораздо больше пригодного материала для топлива, но который в то же время бесполезно гниет в лесу?.. Но обо всем этом говорилось уже так много, что, право, оскомину набило...

 

ИЗ КРЕПОСТИ ВЛАДИВОСТОК
Очерк местной жизни

Вам, конечно, уже известна печальная судьба шхуны «Крей­серок» из 6 № газеты «Владивосток». Судьба этой шхуны зани­мала наше общество осень и зиму, до получения более точных известий в последнее время, из которых видно, что шхуна погиб­ла со всем своим экипажем, состоявшим из 19 нижних чинов трех офицеров  (лейтенантов   Дружинина и Налимова и мичма­на Филипова). Они погибли близ Тюленьего острова 15-16 ок­тября во время сильного шторма, по заарестовании хищнической американской шхуны, промышлявшей котиков в наших водах. В то время, когда 13 октября «Крейсерок» по данному знаку с Тю­леньего острова погнался за «Розой», две других американских шхуны приблизились к тому же острову, видимо, не придавая особенного значения опасности со стороны «Крейсерка». Тем не менее, 14 числа была заарестована «Роза», снова подошедшая к острову. На шхуну «Роза» был   назначен   командир   «Крейсер­ка» лейтенант Налимов с квартирмейстером Корсунцевым и 4 матросами. Затем, приказав «Розе» следовать в кильватер, «Крей­серок» снялся с якоря и пошел в море; за ним следовала и «Ро­за». Это было около 8 часов вечера. Вскоре «Роза» потеряла из виду «Крейсерок» и, меняя курс по испорченному американцами компасу, с полного хода села на подводный камень и дала течь. Пришлось убедиться, что шхуну нельзя снять. Тогда спустили од­ну шлюпку, которую залило водой; спустили другую, в которую сейчас же бросились американцы и наш матрос Кряжев. Корсунцев заметил, что в это время Трапезников стоял без дела и на вопрос первого, почему он ничего не делает, отве­тил, что «американец   его   зарезал». Шлюпка с амери­канцами вышла благополучно из бурунов. Лейтенант Налимов с тремя матросами оставался на шхуне до утра. Спустили послед­нюю шлюпку, но ее унесло в море. По приказанию командира сделан был плот из двух гиков и спущен на воду. Спускался на этот плот первым лейтенант Налимов, взявшись за конец верев­ки, но его оторвало, и он утонул. Тогда оставшиеся трое ждали разбития шхуны, чтобы спастись на одном из обломков палубы. Действительно, разбило шхуну,    и за один    обломок    палубы схватился матрос Савин и скрылся в море, а на другом остался Корсунцев с умершим от нанесенной американцем раны Трапез­никовым, которого первый привязал к обломку. Проходил «Крей­серок» вдали, но не заметил подаваемых знаков и исчез с гори­зонта. К вечеру Корсунцева прибило к берегу. Скитаясь здесь от 16 по 19 октября, он, наконец, наткнулся на охотников-орочей, которые приютили и обогрели несчастного и 26 октября препро­водили в Сиску, откуда он отправлен был в п. Корсаковский, где Он находится до сих пор. Труп лейтенанта Налимова выкинуло потом на берег без  головы и рук, и он был похоронен там же, на берегу моря.
Вот в кратких словах сущность драмы, разыгравшейся близ Тюленьего острова. В этом факте поражает особенно не то, что люди погибли в освирепелых волнах океана,– ибо морская пучи­на глотает ежегодно на земном шаре   тысячи и десятки   тысяч жертв, а та беспечность и, если хотите, халатность, которая слу­жит как бы подкладкой этого факта. Прежде всего является принципиальный вопрос: важно ли для России охранение в во­дах Великого океана котикового промысла? Вопрос этот решен в высших правительственных сферах в утвердительном смысле; он решался в том же смысле не только в местной печати, но нашел отголосок и в столичной. Смотря на наши тихоокеанские воды с точки зрения промышленной, мы видим, что они представляют собою непочатый, обильный источник богатства китового и коти­кового промыслов, не имеющих ничего подобного в других мес­тах. Но в каком положении находятся эти промыслы? В самом жалком, непростительно жалком положении. Мы не только не умеем толком пользоваться этим обилием богатства, но и не уме­ем охранять его сколько-нибудь прочно от хищнических вожде­лений американцев, которые, зная наше бессилие и непонимание важного значения этих промыслов, нагло утилизируют их, про­мышляя перед самым нашим носом, у самых берегов, не прида­вая никакого ровно значения нашим охранительным мерам. Сот­ни американских хищнических шхун разных акционерных компа­ний ежегодно регулярно производят свои незаконные операции, уничтожающие русское национальное самолюбие, не говоря уже об истощении самих богатств промышленности. До несчастного «Крейсерка» ранее посылались суда военные для преследования хищников-американцев.   Охотились  эти  суда  по  синим  волнам океана за этими наглыми хищниками, но в волнах все же ниче­го не было видно особенного, пока не захватили одну парусную шхуну жалкого вида, жалкой величины, представлявшую собой карикатуру судна, на которой могли рисковать лишь отчаянные контрабандисты-американцы, для коих море – их стихия. Конфис­ковали шхуну, продали с аукциона находившиеся при ней припа­сы: коньяк, ружья, меха (обмененные у наших же инородцев) и т. д., а самую шхуну окрестили в «Крейсерок» и подняли на нем русский военный флаг. И вот этот «Крейсерок» должен был разы­грывать в водах Великого океана ту же роль, какую разыгрывали настоящие военные суда, т. е. должен был охранять котиковые и китовые промыслы от хищнических поползновений американ­ских компаний, выпускавших в море сотни подобных «Крейсерку» да еще с опытными, закаленными и отчаянными контрабандистами. И что мог сделать «Крейсерок» с целой флотилией этих хищ­ников? Куда он должен был бросаться и метаться из стороны в сторону, чтобы захватить хоть одну шхуну? Что он мог сделать особенного с своим мизерным экипажем, с своими мизерными си­лами? Кинется за одной, а смотришь – две-три на смену явля­ются. Это происходила какая-то игра, очень опасная, рискован­ная для целости самого экипажа. В результате получался ноль, ибо американцы, как видно, не придавали ни малейшего значе­ния «Крейсерку», да и вообще нашим обсервационным мерам, и хищничали себе, что продолжают и сейчас с прежнею же алчно­стью и – безнаказанно, безопасно...
Мы убаюкиваем себя тем, что-де промысла охраняются, ибо есть дозорное судно на море, а какое оно и какой силе противо­поставлено, мы не анализировали. Не задумывались и над тем, как жалка эта несчастная шхуна среди волн разъярившегося мо­ря и какой опасности может подвергнуться экипаж. В первый же год выхода того же «Крейсерка» в море был такой грустный факт, что парусом во время бурной ночи сбросило с палубы командира, лейтенанта Россета, великолепного моряка и задушевного чело­века. Он, сброшенный в море, даже не пикнул, и следы его за­хлестнуло навеки волной. Факт этот не послужил достаточным основанием задуматься над тем, над чем бы следовало подумать, а именно, что шхуна «Крейсерок» не годна для той серьезной це­ли, для которой она предназначена. Мало того, в прошлом году назначаются три офицера, вместо двух, на это же судно, и фи­нал драмы уж вам известен: погибли все, и погибли-то совершен­но безвестно: судьбу «Крейсерка» скрыли волны Тихого океана. Теперь опять вопросы: следует ли рисковать почти наверняка жизнью людей ради весьма сомнительных успехов, гадательных результатов? Может ли одна несчастная шхуна быть солидным внушением для целой флотилии американских пиратов? Достига­ется ли практикуемой мерой цель охранения наших китового и котикового промыслов? Не следует ли озаботиться о более целе­сообразных средствах для положительных результатов? Не следует ли озаботиться о действительной стороне дела, не успокаи­ваясь выполнением лишь одной безрезультатной формальности? Не следует ли на Тюленьем острове поставить действительно ко­манду, а не двух-трех человек? Хорошо, что 14 октября зашедшие на Тюлений остров три американца сдались безропотно Корсунцеву, ну а если бы они не захотели, да на помощь к ним пришли бы еще остальные со шхуны,– что бы вышло? Нельзя же в самом деле рассчитывать на постоянную покорность людей-пиратов, ко­торые отлично ведают, что идут на незаконный промысел, что за это могут как-нибудь и пострадать, следовательно, они идут уже тоже с некоторым риском и решимостью. Да, наконец, самое судно на море – ограждено разве от такой печальной возможно­сти: напали на него в превосходной силе те же хищники и уто­пили его среди безбрежного океана, где свидетели – небо да во­да? Ищите тогда следов, спрашивайте у волн, как в одной балла­де, куда они схоронили людей?
.           .           .           .           .           .           .           .           .           .           .           .          
Нет, довольно об этом!.. О таких вещах говорить, право, тя­жело.
Но самые-то котики и киты что поделывают? Как они себе поживают? Ведь для них вся эта охрана, ведь из-за них весь сыр-бор загорается. А котики себе похаживают по Тюленьему острову, плодятся и размножаются в пользу американской компании Гучинсона, арендующего этот остров ради утилизации котикового промысла.
Тем не менее, котики по временам выходят из воды и флани­руют по острову, блезиру ради. Выйдут, подышат чистым возду­хом и снова – бултых в воду к своим малым детенышам, кото­рых тоже иногда выводят прогуляться на белый свет, причем да­ются родительские внушения в таком роде:
–  Ты, дочурка, далеко от берега-то не отплывай: там амери­канские промышленники рыщут... Чего доброго, убьют тебя, бла­го на тебе уже шерсть такая славная    выросла – соблазн для них...
–  Ну, а зачем им наша шкура, мама?
–  Ах, ты неопытная моя! Как для чего? Они обделывают их в прекрасные меха, так что они даже делаются красивее, чем мы теперь носим их. Потом продают и делают из них шапки, муфты, воротнички... Нами дорожат... Будь же умница и не уходи далеко.
–  Хорошо, мама. А отчего же вот эти люди, что ходят по на­шему острову, не бьют нас? Я их не боюсь, мама... Они, кажется, добрые... Один постоянно подходит вот сюда и смотрит на нас. Я высуну чуточку свою мордочку из воды и любуюсь на него: та­кой он красивый, статный. Я влюблена в него, так что хотела бы к нему броситься и пощекотать его своей мордочкой.
–  Добрые-то добрые, но только не будь тоже слишком до­верчива... Он любуется тобою до поры до времени, а как начнешь уж слишком нежничать, так и он не прочь с тебя содрать твою милую красивую шкуру и подарить какой-нибудь барышне во Владивостоке... Будь осторожнее. Три года тому назад твоя сест­ра поплатилась своим увлечением, и теперь ее шкурка подарена одним моряком-офицером там одной барышне Соне, которая сде­лала из нее прекрасную шапку и воротник... Кроме того, ведь они нас охраняют для нашего хозяина Гучинсона, который и пользуется нашими шкурами, убивая нас сотнями и тысячами. А жаль, что попались к американцу... Русские были бы к нам снисходи­тельнее.
–  А вот опять, мама, тот же матрос    идет. Посмотрим на него...
Идет матрос и думает:
–  Экая шкурка важнецкая!.. Вот бы укокошить вон ту... А впрочем, пущай ее проклажается   пока молода, а там мы ее и прихлопнем и продадим в городе...
–  Скорей, скорей в воду, детки, прячьтесь! – встревожилась опытная мать.
Семья котиков ныряет в воду. Любопытная высовывает чуть из воды свою мордочку и шевелит усиками...
Ну, а киты?
Киты тоже были до последнего времени с такими же взгля­дами на нашу простоту и разгуливали себе близ Владивостока, заходя даже в бухту «Золотой рог». Нередко видели, как сов­сем беспечные экземпляры китовой породы предавались вблизи своему far niente, выпуская фонтаны воды над собою. Но приш­ло китобойное судно Дыдымова в прошлом году и нарушило их спокойствие. Дыдымов за осень убил несколько китов.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПОЛОЖЕНИИ ШКОЛ И УЧИТЕЛЕЙ В ЮЖНО-УССУРИИСКОМ КРАЕ

Ряд случайных встреч с народными учителями в Южно-Уссурийском крае раскрыли передо мной частичку неприглядной кар­тины положения учителей и местных школ. Впечатлениями свои­ми я и хочу поделиться с читателем, прося его исправить или до­полнить их, если только он знаком с этим назревшим, животрепещущим вопросом, требующим скорейшего разрешения в бла­гоприятном смысле.
Все школы в селах Южно-Уссурийского края строятся ижди­вением местных обществ. Тип архитектуры почти у всех одина­ков: та же ограниченность и убожество сруба и внутренней об­становки, та же непрочность и небрежность кладки стен, то же отсутствие хороших печей, результатом чего бывает то, что позд­ней осенью и зимою как ученики, так и учителя принуждены бывают сидеть в теплом платье и несмотря на это не избавляют­ся от простудных болезней, приостанавливающих нередко ход занятий. Мы уже не говорим о необычайном спертом  воздухе,
особенно во время зимних занятий в тесном помещении школы, когда она переполняется учащимися при отсутствии вентиляции, что, конечно, влияет тоже на здоровье учеников. В одной школе на 3 куб. саж. приходилось до 40 человек. Эти   обстоятельства наводят на мысль об улучшении прежде всего санитарных усло­вий школ, которые надо строить по утвержденному специалиста­ми плану. Крестьянские общества в Южно-Уссурийском крае, по единогласному  отзыву  встреченных  мною  учителей,  настолько состоятельны, что их не может обременять постройка хороших зданий школ, но при этом трудно рассчитывать на инициативу обществ и необходимо употребить для этого кое-какие репрес­салии со стороны местных административных лиц – заседате­лей, от которых почти непосредственно зависит процветание школ, расположенных в районе их управления. Но заседатели, как вид­но, не особенно энергично преследуют эту благую цель.
Нам передавали такой ответ одного власть имеющего лица: – Захочу – будет школа, а не захочу – не будет!.. Посмот­рю еще, как-то мне понравится учитель...
И учитель существовал фиктивно, хотя и имел официальное назначение. Итак – учитель без учеников, без школы и без жа­лованья благодаря капризу «лица».
А в то же время в соседней деревне практиковал свои педа­гогические способности отставной солдат, который пользовался благосклонностью того же лица и поощрялся другим, стоящим: близко к крестьянской администрации, получая даже маленькую помощь от последнего.
При всем том нельзя устранить совершенно причастность за­седателей к школьным делам, так как среди местных заседателей встречаются и люди, которые обнаруживают нередко желание принести пользу, но нельзя абсолютно допустить их до контроля специальной, чисто педагогической стороны дела, что всецело должно быть предоставлено только инспектору народных школ. Последнего следовало бы обеспечить разъездными средствами и тем дать ему возможность в мере надобности, периодически ре­визовать школы, контролировать учителей и окончательно изба­вить их от вмешательства в школьные дела крестьянского об­щества, зачастую являющегося серьезным тормозом воспитатель­ному делу. Мне рассказывали пример, который повторяется во всех селах и будет, вероятно, повторяться еще долго при сущест­вующих условиях.
Развязно входит местный «обчественник» в школу, как в свою хату, и становится у дверей, приняв позу а 1а Наполеон, скрестив­ши могучие руки на груди; или так же развязно садится чуть ли не на учительское место и слушает, как учитель объясняет ученикам солнечную систему. Дети с увлечением слушают учителя, учитель увлекается сам и не замечает того, как на губах мужика расплывается саркастическая улыбка, которая заканчивается гро­могласным восклицанием:
– Э! Це все брехня!..– и, топнув ногой, мужик уходит, при­водя в недоумение детей и учителя.
С таким ценителем у нас
Пойдет далеко просвещенье!..

Но какими путями учитель может избавиться от возможности подобных сцен, тогда как его положение всецело зависит от тол­пы подобных обскурантов, тогда как он получает средства к су­ществованию от них же? Взгляд крестьянских обществ на учите­ля как на простого батрака, которого считают во всем обязан­ным им, которым помыкают, уже знаком нам и набил-таки поря­дочно оскомину из повременной печати. Но вопрос старый, он еще долго-долго будет новым, пока народные учителя будут хотя в далекой зависимости от мужиков. Был пример, когда один из сельских учителей потерял свое место благодаря одному только горлану, который пришел в общественное управление и стал пе­ред сельским ареопагом орать, что-де учитель «не знат» своего дела, что он и ничего не делает и получает-де даром «наши гро­ши». И что же? Мудрый ареопаг постановил    безапелляционно прогнать учителя – и прогнали из-за личной   неприязни   одно­го мужика. Такая зависимость учителя от крестьянского общест­ва не только оскорбляет и унижает звание учителя, но сильно мешает, главным образом, делу и отбивает у других охоту зани­мать эти должности. Еще удивляемся энергии и терпению неко­торых из этих народных учителей, в которых горит еще страстное желание стремиться к добру, в которых еще при таких тяжелых условиях быта не угасла вера в светлое будущее. К таким-то лю­дям и надо прийти на выручку и вырвать из тех тисков, которые давят и изводят их, и не позволить угаснуть их благим надеждам и стремлениям. Прежде всего надо, чтобы учителя отнюдь не по­лучали жалованье непосредственно от общества, а чтобы это жа­лованье проходило какие-либо официальные инстанции, хотя че­рез канцелярию того же инспектора народных учителей, как это существует для учителей школ на Амуре; чтобы жалованье учи­телю было установлено помесячно и чтобы оно не было бы в за­висимости от убыли или прибыли учеников. В одной  из школ, например,  было 9 учеников, и  за каждого ученика платился 1 рубль в месяц. По мере того, как убывал ученик, гонорар учи­телю уменьшался на рубль в месяц. Учитель зароптал и спросил: – А что, если ученик будет ходить не месяц, а дней пять?
–  Ну, что ж?.. Значит, по расчету, как следовает, за  пять дней и получишь,– сказали крестьяне.
–  Это около пятиалтынной-то?
–  А что ж, пятиалтынный не деньги рази, по-твоему?.. Таков взгляд крестьянского общества в некоторых селах на учительский труд.
Мало того, родители-крестьяне ведут дебаты и относительно системы преподавания.
–  Ты бы сынка моего, Гришутку, обучал спервоначалу писа­нию допреж чтения, а то мне там понадобится расписочку напи­сать, аль что...
Учитель объясняет, что чтение у него идет совместно с пись­мом.
–  Что ж, коли получаешь гроши, учи, как мы того хотим!
А то школьники собираются зачастую с самыми разнокали­берными букварями.
–  Ты зачем переменил азбуку, которую    я выдал тебе? – спрашивает учитель у одного ученика.
–  Тятька переменил... Учи, говорит, по энтой. Дед, говорит, сам азы по энтой учил...
А того надоумила «мамка», а третьего «братец» и т. д.
Впрочем, к разнокалиберным азбукам приходится прибегать порою и поневоле за недостатком руководств. И приходится учи­телю изворачиваться, дабы пополнить все пробелы, прорехи: то он вырезывает из газет буквы и наклеивает их на картонку, то он сам принимается «печатать» таковые ручным импровизирован­ным способом, то он дает для практики чтения, за неимением подходящих книжек, сочинение архиепископа Нпканора «Крити­ку на критику чистого разума Канта». Что же касается до посо­бий для наглядного обучения, то редко в каких школах можно встретить их, словом, состояние учебных пособий в самом жал­ком положении в школах, за исключением очень немногих. В од­ной, например, школе на 30 с лишком учащихся было только б книжек «Родного слова», 4 книжки «Краткой священной истории» Рудакова – и только, из остальных классных принадлежностей – несколько миньятюрных аспидных досок,– вот весь состав учеб­ных пособий. Мыслимо ли при этих условиях рациональное обу­чение, даже другому Песталоццп?   А в то же время, как я упо­минал выше, отставные солдаты поощряются.
Высказав эти своп немногие впечатления, нельзя не прийти к следующим окончательным выводам:
1) Надо строить школы по утвержденному плану, сообразуясь с гигиеническими условиями, а наипаче с условиями сохранения достаточного тепла в школах.
2) Безусловно отстранить во всех отношениях учителя от за­висимости крестьянского общества, за  которым оставить лишь обязательство содержать школу в надлежащей    исправности и снабжать учебными пособиями по рекомендации инспектора на­родных училищ.
3)  Установить учителям определенное жалованье, которое бы получалось ими отнюдь не через крестьянские общества, а от офи­циальных лиц, причастных близко к делу воспитания.
4)  Поставить в благоприятные материальные условия инспек­торов народных училищ, дабы они могли свободно ревизовать к контролировать школы.
5)  При всех школах должны быть приличные помещения для учителей, чего при многих школах не существует.
Ограничиваясь пока этими замечаниями, я встречу с благо­дарностью указания на то, «что переписал или недописал».

КОЕ-ЧТО О СИБИРСКИХ МИНЕРАЛЬНЫХ ИСТОЧНИКАХ

«Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет» – вот фраза, с которою славяне когда-то приглашали из-за моря варя­гов «володети Русью» и установить «порядок». И хотя фраза эта имеет столь давнее историческое происхождение, тем не менее она сделалась стереотипною для определения настоящего поло­жения нашей промышленной жизни, эксплуатации того или дру­гого природного богатства, которым так обильна Русь. К одним из таких важных богатств страны принадлежат наши минераль­ные источники, которые при своих замечательных целебных свой­ствах поражают своим неустройством, делающим почти невоз­можным их использование больными. Одни положительные свой­ства этих вод еще не могут быть вполне достаточной гарантией успешного лечения, если только отсутствуют другие    гигиениче­ские условия, дающие возможность обставить свою частную жизнь сколько-нибудь сносно. В последнем случае больной спокойнее и нравственно, так как меньше внешних обстоятельств, расстраи­вающих его, а следовательно и больше шансов на ускорение ле­чения. А между тем, нет порядка, необходимых удобств на наших минеральных источниках, почему и бегут недужные заграницу: в Спа, Баден, Карлсбад, Виши и, наконец, даже в Японию, не пото­му, что там свойство вод лучше, а потому лишь, что лечебный се­зон там не отравляется крайне безобразным устройством ванн иусловиями обыденной жизни, а также потому, что могут найти  медицинские советы в достаточном количестве и к тому при срав­нительно меньших расходах. В этом случае мы опять наталкива­емся на излюбленную тему о вывозе наших денег заграницу. На­ши патриоты вопиют о том, что чужеземные артисты и артистки (как Лукка, Патти, Росси и др.) увозят наши деньги безвозврат­но заграницу в виде денег или ценных подарков, они сокрушают­ся об этом, сокрушаются и о том, что то же проделывают и иност­ранные купцы, а здесь, в крае, китайцы увозят наши деньги. Со­крушаясь об этом, эти защитники отечественных интересов очень мало, если не меньше того, говорят о том, какую массу денег увозят страждущие, алчущие исцеления заграницей, не могущие найти подходящих удобств для лечения на отечественных источ­никах. А между тем, какое богатство этих источников! Нет в ми­ре такого маленького района распределения вод самых разнооб­разных свойств, как на Кавказе. Там на протяжении каких-нибудь 60 верст сгруппировались источники: серные, железные, ще­лочные и кислые с великолепными свойствами, а между тем, мно­го ли посетителей видим на этих водах, приезжающих извне Кав­каза? А все потому, что и эти воды даже до сих пор оставляют желать много улучшений в отношении удобств жизни пользую­щихся водами, а также в отношении устройства самих источни­ков. Но если это говорится о кавказских минеральных источни­ках, то что можно сказать о других отечественных водах, а осо­бенно сибирских? Эти уж находятся в непозволительно печаль­ном состоянии, как в отношении устройства самих источников, так и в особенности в отношении медицинской помощи. Верстах в 650 от города Томска есть речка Солоновка, в грязи которой купаются больные ревматизмом, развившимся в городе особен­но после страшного последнего наводнения. Вот как описывается в последнем номере (57) «Сибирского Вестника» состояние это­го важного целебного источника:
«Солоновка протекает по совершенно открытой степи, в ко­торой постоянно дуют сильные ветры в разных направлениях: из них северо-восточный даже среди лета бывает очень резкий и хо­лодный. Ближайшая к Солоновке русская деревня Бархатовка лежит в расстоянии 10 верст, а на самой речке не только нет при­знаков какого-либо здания, напоминающего европейский курорт, нонет даже ни одного жилого дома. Приезжаю­щим на купание больным – кто богаче – приходится жить в на­нятых у киргиз юртах, уплачивая за них от 8 до 18 рублей в ме­сяц; бедные спят на своих телегах под натянутыми над ними хол­щовыми будками. Кому не достанет места на телеге, тот спит под ней, подстилая себе кусок кошмы. Раздеваться, одеваться и ку­паться нужно на открытом воздухе, подвергая себя попеременно то палящим лучам солнца, то холодному северо-восточному ветру. Приехавшие на Солоновку больные ниоткуда не могут ждать ме­дицинской помощи, разве случайно попадет туда больной врач. Таким образом, больные предоставлены самим себе, и только от личного их усмотрения зависит применение способа лечения. По­нятно, что при таких условиях даже больным, являющимся на Солоновку по совету врачей и купающимся, придерживаясь из­вестной системы, купанья только тогда приносят действительную пользу, когда в течение всего сезона стоит хорошая погода. Но в Сибирских степях это слишком редкое явление. В большинстве случаев бывает так, что вследствие резких перемен температуры больные купаются с перерывами, что, понятно, не может способ­ствовать успешному лечению. Иногда    случается, что    больной приедет, просидит над речкою неделю-другую и, не дождавшись хорошей погоды, уезжает обратно, ни разу не выкупавшись. Не­редко бывает и еще хуже: больной купается некоторое время, по­лучит значительное облегчение,  и  вдруг  погода  меняется – он вновь простуживается и уезжает таким же больным, как приехал.
Итак, прекрасные источники, на целебность которых, несом­ненно, было бы обращено более серьезное внимание везде, в Си­бири остаются заброшенными и не приносят почти никакой поль­зы. Причиною этому опять является отсутствие всякой предпри­имчивости в нашей окраине. В данном случае даже не потребо­валось бы крупных капиталов для того, чтобы на Солоновке вы­строить несколько сколько-нибудь сносных    жилых помещений, устроить ванны и купальни не под открытым    небом, наконец, обеспечить приезжающих больных медицинскою помощью и здо­ровым продовольствием. Солоновка тогда бы    сделалась сибир­ским Пятигорском и приносила бы действительную пользу многим больным, не имеющим возможности мечтать о дальних поездках для сохранения своего здоровья. Но, увы! Предприимчивого чело­века на это не является...»
Ясное дело, что при хороших жизненных условиях в Солонов­ке не было бы надобности ехать далеко и людям состоятельным для сохранения здоровья. Но какова эта благоустроенность един­ственного в своем роде целебного источника, которым пользуют­ся и обитатели университетского города,– видно из приведенной выше цитаты: в самом жалком, непростительно жалком виде!! Не в лучшем состоянии находятся и забайкальские минеральные источники, которые известны пока в пятидесяти местах. Это гро­мадное количество источников, разнообразнейших по своему сос­таву и свойству находится в самом примитивном состоянии – в том состоянии, в котором их находят, а находят их во всех мало­исследованных местах Забайкалья. Опытом многих лет доказана целебность забайкальских источников, хотя научного исследова­ния их до сих пор не сделано. Но при этом условии целебности воды, как я сказал выше, поражают своею неустроенностью: нет удобных ванн для купающихся почти отсутствует медицинская помощь и ко всему этому если прибавить и отсутствие благопри­ятных гигиенических условий а отношении пищи и помещения,– тогда получится приблизительно верная картина этих вод среди степей Забайкалья. Несмотря на это, на воды съезжается ежегод­но масса лиц всех сословий, в чаянье получить облегчение от сво­их недугов и действительно получает даже при тех неблагоприятных условиях, о которых сейчас только что было упомянуто.
Аборигены края – буряты пользуют минеральными водами не только себя, но и свой скот, пораженный чесоткою или коростой. Таким образом, обилием медицинские свойства минеральных ис­точников в Забайкалье могут служить громадной поддержкой на­родного здравия не только края, но и целого мира при других, более благоприятных условиях. Но вся беда состоит именно в том, что источники эти остаются без должного внимания. Впро­чем, важным тормозом развития забайкальских минеральных ис­точников служит отсутствие в крае удобных путей сообщения, ко­торые давали бы возможность нуждающимся свойствами вод приезжать на место лечения без тех адски мучительных дорож­ных неприятностей, с которыми неразрывно связана езда по си­бирским дорогам...
Начиная с Забайкалья и Приморской области и далее на вос­ток, больные стремятся больше к Анненским минеральным источ­никам, что в 150 верстах от г. Николаевска. Целебные свойства этих ключей давно уже известны, и больные пользуются ими весьма успешно. Описание этих вод и химический анализ их дав­но сделаны, но относительно удобств сообщения и жизни на клю­чах остается ожидать еще много, много лучшего.
В настоящее время источники эти  арендуются неким  г-ном Р-м, который не особенно заботится о благоустройстве самих ис­точников, а еще меньше об удобствах жизни больных на источни­ках. В нынешнем году на Анненские ключи приезжал начальник края, барон А. Н. Корф, который лично убедился в печальном положении этих ключей, чем остался крайне недоволен, тем бо­лее, что многие больные на ключах докладывали ему о сущест­вующих неудобствах. Эксплуатация вод, по единогласному отзы­ву приехавших оттуда лиц, носит характер чисто личной наживы, ничуть не сообразуясь с интересами больных, для большинства которых пребывание на водах делается невозможным или вслед­ствие крайней дороговизны жизни, или неопрятности ванн. Все ванны расположены в трех флигелях, построенных чуть ли не с основания источников, и почти никогда не реставрировались. Ван­ны до того грязны и неопрятны, что купающиеся входят в них с чувством некоторого отвращения.
Больных средним числом наезжает на Анненские ключи в про­должение одного месяца до 60 человек ежегодно, и на все ванны всего два человека прислуги. Дожидаться очереди приходится от часу до двух. За прием ванны с больных берут 20 коп. за каждый раз. Не в лучшем положении находятся и ветхие помещения для больных, которые как бы сделаны не для того, чтобы облегчить страданья удрученных, приехавших сюда для исцеления, а, нао­борот, для того, чтобы усугубить эти страдания. Флигели, в ко­торых размещаются больные, разделены на  маленькие клетки,. в которых приходится жить по нескольку человек вместе, платя­щих в сутки по 40 коп. за право пользования помещением. В этих номерах неопрятности еще больше, тут можно встретить немало существ в виде паразитов: клопов, блох и т. п. врагов человека, с которыми больным приходится иногда вести ожесточенную вой­ну, причем бывает и так, что человек обращается вспять от на­зойливого преследования их. Вся мебель в номерах состоит из кровати без матраса, табуретки и стола, а все остальное считается излишней роскошью для больных. Общая    кухня и общая столовая еще сравнительно сносны. Пища слишком однообразна и не отличается особенной доброкачественностью, почему неко­торые больные пользуются своим столом, платя за право пользо­вания кухонной печью 10 коп. При этом за    фунт мяса платят арендатору, у которого  покупаются  все  продукты,  35  коп.,  за сотню яиц – 6 рублей. Обеды бывают от 1,5 до 2 руб и состоят из трех блюд: суп, мясное и третье, кусок сладкого. Овощей по­ложительно нет. Хлеб кисловатый и настолько неважный на вкус, что больные его почти не едят; зато же с каким аппетитом едят, когда на стол попадает удачно выпеченный хлеб! Нечего гово­рить, конечно, об развлечениях: книг – никаких, гуляние же не представляет никакого удовольствия, так как вся    местность у ключей изобилует слишком большим количеством человеческих и животных экскрементов, затрудняющих хождение и дыхание. Вообще Анненские    минеральные источники, прекрасные в сущности по своим целебным свойствам, оставляют слишком безотрадное впечатление на больных, вследствие    их крайней    не­устроенности, неопрятности и отсутствия необходимейших потреб­ностей частной жизни больных. А между тем, кроме казенной де­нежной субсидии, арендатор г-н Р-в пользуется еще трудом 50 человек ссыльно-каторжных.
Все эти причины в совокупности с отсутствием    достаточной врачебной  помощи  вызывают справедливое неудовольствие  в больных, которые, за редкими исключениями, не выдерживают полного курса лечения и уезжают скорее восвояси, недолечив­шись. Но и тут нередко являются недоразумения между аренда­тором и больным. Последний, вынужденный силою непредвиден­ных неблагоприятных условий на ключах уезжать, не получает обратно разницу уплаченных вперед денег за прожитие от арен­датора. При этом больному, едущему лечиться из Владивостока, чтобы выдержать положенный курс лечения в шесть недель, при­дется израсходовать около 500 рублей, находясь в пути в оба кон­ца около 45 дней.
– Лучше уж ехать лечиться в Японию, там при сравнитель­но меньших расходах можно иметь больше удобств жизни и ме­дицинской помощи; не придется там выносить эти мытарства,– так говорили приехавшие больные из Анненских источников.
Да, пора бы, кажется, подумать о рациональной эксплуатации наших минеральных источников и взяться за это дело более уме­ло, чем оно ведется в настоящее время. Эти ключи обещают ог­ромную пользу целому сонму сибирских недужных, большинство которых съезжается сюда чуть ли не из Забайкалья, и часто уез­жают оттуда обратно разочарованными и недовольными поряд­ком на водах и отсутствием медицинской помощи... Арендатор должен заботиться привлечь публику, а не отбивать у ней охоту лечиться.

ЛИТЕРАТУРНАЯ БЕСЕДА

В одном из последних номеров «Сибирского Вестника» я про­чел передовую статью, в которой автор подал первую мысль ос­нования общества вспомоществования литераторам в Сибири, по примеру общества, основанного в последнее время в Саратове. Основная идея всех обществ вспомоществования литераторам, как известно, заключается в том, чтобы поддерживать материально нуждающихся литераторов на время болезни, воспитывать их детей в случае материальной несостоятельности, выдавать семьям их пенсии в случае их смерти. Пособия, кроме того, вы­даются и таким литераторам, которые берутся за какой-либо ка­питальный труд, не позволяющий им участвовать в периодиче­ских изданиях на время окончания труда, дабы не отвлекаться по­бочными работами от намеченной задачи; выдаются также и на­чинающим, молодым литераторам, подающим надежду. Все эти пособия выдаются, смотря по обстоятельствам, с возвращением обратно или безвозвратно. Фонд образуется от взносов как самих литераторов, так и частных лиц, сочувствующих литературе. Эти общества находятся, сколько нам известно, в Петербурге, Моск­ве и в последнее время и в Саратове. В эти-то общества могут обращаться за помощью все те лица, деятельность которых при­знана будет полезной в литературе. Но эти общества далеко не в состоянии удовлетворить в желаемой степени нуждающихся ли­тераторов, а таких весьма много среди лиц, живущих   исключи­тельно литературным трудом. Материальное положение русского литератора, если он еще не завоевал себе прочного места в ре­дакции какого-либо большого  журнала, самое   незавидное,   пе­чальное. Таково положение не только сотрудников провинциаль­ных газет и журналов, но даже столичных, и между такими ма­териально бедными писателями попадались    зачастую    и такие литераторы, которые давали тон и направление нашей литерату­ре, направляли молодые силы на твердую дорогу и в то же время сами умирали почти нищими, так что не на что было их похоро­нить. Стоит вспомнить знаменитого критика Виссариона Белин­ского, жившего замечательно скромно, но умершего в крайней бедности; известного переводчика Беранже, Курочкина, сибиря­ков–Омулевского и Щапова; трагическую судьбу Николая Ус­пенского, недавнюю смерть в крайней бедности Ореста Миллера и др., чтобы убедиться в печальном материальном    положении вообще  русского литератора,  живущего  исключительно    своей литературной профессией,  помимо  каких-либо посторонних ре­сурсов, доставляемых или службой, или  каким-либо    частным занятием. Мы, провинциальные читатели, зачастую читающие с увлечением то или другое сочинение, редко задаемся вопросом: а как живет автор этого сочинения? И если приходится задумы­ваться над таким вопросом, то почти всегда получается ответ в пользу автора, описывающего роскошные будуары, меню, выхо­ленных модных красавиц-героинь, богатых героев. А между тем, если в действительности познакомитесь с жизнью автора    этих милых, занимательных и даже талантливых статей, то увидите, что квартира его не щеголяет ни простором, ни роскошью, что ход к нему с черного двора, что обедает он нередко в посредст­венных кухмистерских, что деньги для него – редкие гости, да и то должает в кассе журнала, в котором он состоит сотрудником. Но если ему удалось прикопить сколько-нибудь из своих скуд­ных средств, то он отправляется на экскурсии как натуралист, чтобы почерпать новые впечатления и сделать новые эскизы для своих работ. Вот в этой-то своей миссии находит себе вдохнове­ние литератор, и она-то составляет для него источник живой во­лы, поддерживающий его энергию, не дающий ему падать духом в минуты даже тяжелых материальных невзгод. Лучшей наградой ему служит, когда он замечает, что общество читает его и разделяет его излюбленные идеи, и в то же время он к этим ма­териальным невзгодам относится не то пренебрежительно, не то иронически, отнюдь не ожидая, однако от того же общества актив­ного к себе участия. Говоря это, мне невольно опять припомина­ются здесь знаменательные слова Щедрина из его «Пестрых пи­сем», где он характеризует оригинальное отношение общества к литературе.
«Я личным опытом основательно и бесповоротно убедился, что человеку, который живет и действует вне сферы служительских слов, ниоткуда поддержки для себя ждать нечего. Сколько раз в течение моей долгой трудовой жизни я взывал: где ты, русский читатель? откликнись! – и, право, даже сию минуту не знаю, где он, этот русский читатель. По временам, правда, мне казалось, что где-то просвечивают какие-то признаки, свидетельствующие о самосознании и движении вперед, но чем глубже я уходил в ту страну терний, которая называется русской литературой, тем бо­лее и более убеждался в бесплодности моих чаяний. Нет тебя, любезный читатель! Еще ты не народился на Руси! Нет тебя, нет и нет! Русский читатель, очевидно, еще полагает, что он сам по себе, а литература сама по себе. Что литератор пописывает, а он, читатель, почитывает. Только и всего. Попробуйте сказать ему, что между ним и литературной профессией существует известная солидарность, он взглянет на вас удивленными глазами.– Ах, нет! скажет он, лучше я совсем не буду «связываться», чем добро­вольно наложу на себя какое-то обязательство! И когда затем для писателя наступит трудная минута, то читатель в подворотню шмыгнет, а писатель увидит себя в пустыне, на пространстве ко­торой там и сям мелькают одинокие сочувствователи из команды слабосильных...»
Вот в такие-то минуты литератор вообще, а сибирский нарож­дающийся в особенности, чувствует себя в крайне затруднитель­ном положении, близко граничащем с отчаяньем.
Употребляя выражение «нарождающийся сибирский литера­тор», я хочу сказать, что в строгом смысле сибирского литерато­ра еще нет, хотя есть сибиряки-литераторы, приютившиеся в сто­личных органах. Наша сибирская литература еще находится в таком младенческом состоянии, что она еще не успела создать определенный, постоянный характер литератора, с строго выяс­нившимся направлением и убеждением. Помехой тому служат и те многочисленные неблагоприятные перипетии, которые она вы­носит и которые не дают ей твердо обосноваться. Но сибирский литератор, а с ним и сибирский читатель нарождаются. Прототи­пом этого литератора служит тот скромный, неведомый никому захолустный корреспондент-репортер, который питает сообщения­ми местные печатные органы не столько ради мизерного гонора­ра из мизерных редакционных ресурсов, сколько ради служения вечной правде, вечной истине, за немногими исключениями. Но что эта миссия стоит этому корреспонденту? Наша местная пе­чать достаточно уже констатировала многими фактами, что ав­тор, ведущий к позорному столбу какого-либо Колупаева или Разуваева, Ташкентца приготовительного класса или какого-нибудь самодура, дающего слишком сказочный размах своим широко­захватывающим рукам,– подвергается положительной травле, спастись от которой для него не представляется возможности, так как он преследуется как вредный элемент за то только, что он бросает луч света в берлогу, куда запрятались исчадия тьмы. Ему тормозят честный труд, его травят собаками, ему грозят на­гайками и в довершение всего – о праведный бог! – разные Сквозники-Дмухановские его причисляют к категории «неблаго­надежных»,– словом, служителю святой миссии – печати – об­ставляют жизнь так, что зачастую она для него теряет свою за­манчивость при всем запасе энергии. Вот к этому-то бедному тру­женику и мученику надо прийти на помощь во имя поддержания молодой сибирской печати. Но как? Каким образом облегчить участь его при существующем оригинально-ложном взгляде на корреспондента в Сибири? Как оградить его от тех бурь и урага­нов, которые проходят над его горемычной головой? Как отра­зить удары перунов, посылаемых на него местными юпитерами? Местная печать сама карает лживые сообщения корреспондентов, но она почти бессильна оградить правдивого, но преследуемого, так как дальность расстояния исключает возможность общения с корреспондентом, а материальными средствами в степени надоб­ности редакция не всегда располагает; на общество же мало на­дежды при существующем еще взгляде -на корреспондента. А между тем задачу эту может разрешить только само же общест­во, которому пора прийти к тому убеждению, что миссия коррес­пондента,– если она без всяких предвзятых целей, без примеси личностей,– благодарна и почетна, что преследование такого корреспондента равносильно защите тьмы, которая и так уж гу­сто окутала матушку Сибирь и которая накануне великого собы­тия – хотя исподволь должна выходить на божий свет. Общест­во должно понять, что задачи печати – задачи большего или меньшего прогресса, задачи же общества, а следовательно, и служители его заслуживают полного внимания этого общества. Затем об основании в Сибири общества вспомоществования мест­ным литераторам я поговорю в недалеком будущем...

 

О ПОЛОЖЕНИИ РУССКОГО РАБОЧЕГО НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ
Очерк первый

Читатели, которые следили за нашей газетой, вероятно, пом­нят, что мы неоднократно затрагивали весьма важный вопрос о русском рабочем на наших окраинах, причем и указывали на те существенные условия, при которых возможно зарождение здесь русского рабочего класса. Мы указывали, что продукты русского рабочего труда проявлялись только в капитальных казенных зданиях, воздвигнутых неутомимыми руками сибирского солдата, на долю которого выпала весьма тяжелая участь олицетворять собою в одно и то же время и рабочую, и военную силу; он одно­временно держит в одной руке  топор, а в другой – ружье...
И несмотря на эту двойственность силы, вызванную необхо­димыми условиями отдаленного от населенной России края, этот солдат-рабочий проявил несравненно лучшие качества рабочего как по отношению прочности и доброкачественности своих соору­жений, так точно и в отношении количества этого труда. Но однако все это шло в ущерб прямому специальному назначению солдата, чисто военным его качествам. В первые времена влады­чества русских на Амуре солдат переносил в усиленной дозе эту двойственность, требуя более сильного напряжения сил и энергии, но с течением времени, когда край стал колонизоваться постепен­но, одна тягота рабочей силы стала, хотя медленно, но спадать с его выносливых плеч. Самая колонизация происходила не од­ними русскими – явились китайцы в лице своего пролетариата, которые нашли здесь применение своему труду, и до настоящего времени мы фактически в известной экономической зависимости от китайского элемента, который пришел к нам искать труда, приюта. И нельзя отрицать, что обстоятельство это придает им до некоторой степени нравственную силу и уверенность в измене­нии условий жизни в их пользу. Чтобы парализовать эту уверен­ность, чтобы, так сказать, осилить этот нравственный подъем китайского элемента, неизбежно следует колонизовать край и ста­раться о водворении здесь русской рабочей силы, которая бы яви­лась солидным противовесом давлению китайского рабочего эле­мента. Но чтобы сделать этот важный шаг, ведущий к социаль­но-экономическому развитию края, необходимо строго обусловить вопрос, при котором русский рабочий успешно может здесь вод­вориться, опасаясь необдуманных, поспешных мероприятий, мо­гущих скорее повредить делу, чем помочь ему. Надо помнить то, что хорошее начало решения этого важного общегосударственно­го вопроса породит неизбежно и хорошие результаты. Если рабо­чих будут приглашать в край осмотрительнее, поставив их в из­вестных хороших условиях, а не в случайных, ведущих за собою самые неблагоприятные разочарования, тогда сделан важный по­чин; иначе вопрос усложнится настолько, что придется начинать снова, если он не рухнет окончательно и сделается невозможным его решение. Допустим такое положение. Пригласите сотенные или тысячные партии рабочих и поставьте их в таких случайно­стях, которые бы их довели до полного разочарования, а может быть, до отчаяния вследствие крайней материальной неудовлет­ворительности. Что тогда выйдет? При таких условиях не только худшие рабочие силы дойдут до окончательного падения, но и лучшие убедятся в тщетности своих чаяний, махнут рукой на все и закажут другу и недругу являться в тот край, где обмануты их ожидания, надежды, разбиты их иллюзии, которыми вы их подвигнули явиться сюда, в неприветливый край. Здесь уж вопрос значительно затормозился,– явилось недоверие, перед которым приходится глубоко задуматься инициаторам важного вопроса о русской рабочей силе в крае. Чтобы избежать этих случайностей, следует заранее сообразоваться строго с условиями жизни рабо­чего класса в крае, нужно помнить громадную разницу этих ус­ловий там, в России, и здесь, на далеких окраинах, куда он сту­пает впервые, как в темный лес без путеводной звезды; нужно помнить и то, что здесь его ожидает страшный, сильный по своей численности и дешевизне труда китайский элемент, с которым придется считаться серьезно. Те оплаты труда, которые поставят рабочего в сравнительно благоприятные материальные условия, здесь не годятся настолько, что ему грозит вечная проголодь, ес­ли еще не того больше. Лично гоняясь за скорой и быстрой нажи­вой, вы не только затормозите вообще рабочий вопрос, но потер­пите и вы лично в своих предприятиях, направить которые уже будет труднее, чем в том случае, если бы вы начали дело с боль­шей осторожностью и расходами, явившимися неизбежными тре­бованиями особых условий края.

Очерк второй

Правительство должно урегулировать дело путем строгого контроля частных подрядчиков, контрактующих рабочие артели. Нужно прежде всего требовать от подрядчиков известный залог обеспечения первоначального существования рабочих на месте, проверять правильность контрактов, которые, как показали неко­торые случаи, ставят рабочих почти что в кабальное положение относительно нанимателей, которые сами не всегда хорошо зна­комы с возможностями, могущими встретиться в новом крае. За­висит же это от бедности вообще нашей литературы о крае, с од­ной стороны, отсутствия справочных контор по вопросу социаль­но-экономическому, климатическому и т. д. – с другой, да кроме того, и это почти главнейшая причина,– подрядчики и рабочие сами мало задаются принципиальным вопросом искать ориенти­ровочный пункт впредь до своего решения пуститься в туманную даль Восточной Сибири. Кроме того, те же подрядчики не всегда разбираются при вербовке рабочих в вопросе о доброкачествен­ности и пригодности их к намеченной ими цели. Вследствие ука­занных обстоятельств являются те печальные случаи, которые имели место с первыми партиями и которые на первых порах поставили русский рабочий вопрос на довольно зыбкую почву. Мы довольно наслышаны о партии в 100 человек, завербованных в Одессе подрядчиком Фоминым и набранных им большею частью откуда попало. Странствие этих злополучных людей, этого аван­гарда русских рабочих весьма поучительно. Посадил Фомин их на пароход Добровольного флота «Нижний Новгород» под уп­равлением своего доверенного Гавриловича, посулив им выдать здесь задатки, помещение и харчи, не доезжая до Коломбо. Сре­ди рабочих произошло неудовольствие против Гавриловича, ко­торое приняло характер бунта, вследствие чего 7 человек из этой партии были высажены в Коломбо как зачинщики беспорядка. Этот поверенный Фомина не имел никакого представления о той работе, для которой он сопровождал сюда партию. Чтобы соста­вить себе понятие о материальных средствах Гавриловича, до­статочно упомянуть, что он в дороге еще занял 25 рублей у част­ного лица, ехавшего на том же пароходе. В довершение всего он запоздал в Сингапуре на пароход и был там оставлен. Таким об­разом, партия без подрядчика, без вожатого, без всякой надежды на будущее прибыла сюда, в незнакомый, неприветливый для них край. Но что могла делать эта безначальная, полуголодная тол­па рабочих, выброшенных на берег на произвол судьбы? Могла ли она не разочароваться и не отчаиваться в своих ожиданиях, могла ли она не помянуть лихим словом человека, так беззастен­чиво обманувшего и поставившего их в критическое положение? Если вникнуть глубже в это обстоятельство, нетрудно будет сде­лать вывод – как следствие безвыходного положения. И это пе­ред лицом другого рабочего элемента, который является для рус­ского опасным конкурентом в рабочем вопросе.
Китаец упорно отвоевывает себе труд в крае, вынося такие материальные ограничения и лишения, на которые русский рабо­чий не способен. Ясно, что эти отрицательные условия поведут к полному разладу, который сделает невозможным основание здесь каких бы то ни было русских рабочих артелей, по крайней мере, в первое время. Беспорядочное же шатание их сюда и от­сюда подорвет всякое рабочее движение в России, и тогда не­вольно придется снова прибегнуть к исключительному манзовскому труду, от которого само правительство пожелало совер­шенно уклониться при сооружении сибирской железной дороги,– а следовательно, не будет достигнута важная цель государствен­ной экономии: львиная доля ассигнованных государственным банком денег достанется опять манзам и унесется в Китай без­возвратно. Как бы в pendant только что сказанному нами в газе­те «Русская жизнь» в 153 № выражается мысль, что подобные случаи, как случай с партией Фомина, затрудняют движение русских рабочих в то время, когда потребность в них прогрессирует с каждым днем. Избежать всего этого можно, как сказано, путем основания прежде всего в Одессе, а затем в других подходящих городах – откуда идет движение русского рабочего элемента в отдаленный край, справочных контор, в которых бы заседали ли­ца, близко знакомые со всеми особенностями Сибири, где бы бы­ли популярные брошюры о крае, необходимые справочные сведе­ния, доставляемые из правительственных местных учреждений, близко знакомых на основании официальных донесений с усло­виями той или другой местности края; тут же должны быть и под­робные местные карты и т. д. В этих конторах как рабочий люд, так и их наниматели могут получить нужные им сведения и могут осветить, хотя отчасти, ту terra incognita, куда они идут, могут наметить себе более ясную путеводную точку, и тогда меньше будет места тем разочарованиям и ошибкам, которые тормозят рабочий вопрос на дальних окраинах, нуждающихся в русском рабочем элементе. Все эти справки, конечно, будут выдаваться интересующимся за известный гонорар, который будет погашать до известной степени расходы на служащих в этих конторах лиц. Но не одним рабочим артелям и их нанимателям окажет вели­кую услугу учреждение этих контор, а и переселенческому дви­жению, дающему тоже известный контингент землекопов, камен­щиков, кузнецов и т. п., необходимых при сооружении дороги. До сих пор крестьянские общества, решающиеся переселяться в Си­бирь, в большинстве случаев, не полагаясь на письма своих зем­ляков из Сибири, командируют от себя по выбору так называе­мых «ходоков» для собирания нужных сведений на месте. Коман­дировка эта требует известных затрат, которые отзываются на их общественном бюджете. Но что же могут положительно узнать эти избранные ходоки в совершенно чуждом для них крае, тем более что они прибегают к словесному собиранию сведений, ту­манному знакомству с местностью и с такими-то сбивчивыми све­дениями являются обратно и рассказывают всякие небылицы зем­лякам. При существовании же справочных контор крестьяне из­бавятся от необходимости посылать ходоков и не будут рисковать ценою сравнительно меньших расходов денег и труда, ибо полу­чат более верные сведения о тех местах, куда они решились вы­селиться. А переселенцы значительно бы облегчили важный ра­бочий вопрос, в особенности если они будут преимущественно се­литься в тех районах, в которых происходят   железнодорожные работы. В этом отношении нельзя не согласиться с мнением той же «Русской жизни», предлагающей, чтобы управление казенны­ми железными дорогами, ввиду собственных интересов, оказало из сумм, отпущенных на сооружение сибирской дороги, некоторую субсидию переселенцам, пожелающим направиться в местности, по которым пройдет дорога. Рядом таких мер можно вести более радикальную борьбу против обстоятельств, тормозящих в крае русский рабочий вопрос.

Очерк третий

Второй свой очерк мы закончили мнением расселять приходя­щих в край переселенцев в районах железнодорожных работ. Од­нако такое наше мнение нельзя применять всецело ко всем на­личным переселенцам. Мы разумеем лишь часть их, более при­годную и необходимую для железнодорожных работ, которая может образовать из себя нужный рабочий класс. Если же все переселенцы будут селиться по железнодорожной линии, то мы рискуем впасть в важную ошибку: отвлечь земледельца вовсе от сохи и толкнуть его на жажду скорой наживы менее действитель­ным трудом железнодорожного рабочего, чем труд хлебопашца.
Правда, что существенная потребность края – земледелие в возможно больших размерах, но от земледельца мы ждем и соз­дания рабочего элемента, необходимого в настоящее время. Ра­бочий, вышедший из среды переселенцев, будет гораздо прочнее сидеть в крае и принесет ему более существенную пользу, чем рабочие, приходящие теперь сюда, при неблагоприятных услови­ях. Первый, как продукт чисто местных условий, с которыми он уже ознакомился достаточно, гораздо надежнее второго, так как от него меньше вероятия создания бездомного пролетариата, ко­торого могут дать приезжие рабочие, бракуемые подрядчиками, или те, которые сами бросают работу и остаются вне сферы же­лезнодорожных работ, составлявших их прямую специальность.
В этом случае русский рабочий, неподдерживаемый силой ор­ганизованной артели, оказывается одиноким и беспомощным сре­ди многочисленной рабочей инородческой силы и, пытаясь при­урочить себя к чему-либо, тщетно мается и создает в конце - концов бездомного пролетария, так нежелательного в новом крае. Подрядная горячка, обуявшая охотников скорой и быстрой наживы, и может только создать этот вредный элемент. Подрядчики в своих действиях не руководствовались строго обдуманными при­емами и при незнании особенностей края сами отчасти сдела­лись жертвой своей поспешности, поставив в то же время в весь­ма критическое положение и своих законтрактованных рабочих,– результат всего этого недоразумения между обеими сторонами. Контракты, подписанные и подрядчиком, и рабочим, далеко не отличаются ясностью пунктов, в которых указываются обязатель­ства той или другой стороны. Туманность и сбивчивость уложения этих контрактов даст возможность даже не софисту объяс­нять многие их пункты произвольно в пользу той или другой сто­роны. Тем не менее, подрядчики, желая выгораживать свои лич­ные интересы, часто применяют в этих контрактах к рабочим та­кие уголовные законы, которые уже потеряли давно свое дейст­вие полностью, как, например, закон о найме рабочих 31 марта 1861 года. Вот почему мы находили необходимым более строгий контроль условий, заключаемых рабочими с подрядчиками, и те­перь повторяем, что необходимо гарантировать этим путем обе стороны, дабы не встречались здесь между ними недоразумения, вредящие рабочему вопросу. Нам передавали, что уже возникло ходатайство в этом смысле перед высшим начальством. Должно полагать, что при благоприятном  исходе этого ходатайства не будет уже места совершающимся недоразумениям. При тех под­рядных условиях, с которыми нам пришлось ознакомиться, не­мудрено, что возникают недоразумения. Так, например, по одно­му контракту рабочие работают от 4 часов утра до 8 часов вече­ра, имея для обеда и отдыхов по 2'/г часа в день. В случае экст­ренности работ они должны работать и в праздничные дни с ус­ловием увеличения будничной поденной платы. По контракту, за­ключенному в Одессе, они получают ежемесячно от 10–15 рублей и не свыше 150 рублей в год при 24 днях в месяце. При расчетах же подрядчика с рабочими практикуется следующий прием, ста­вящий последних в то кабальное положение по отношению к на­нимателям, о котором мы упоминали выше. Рабочий вырабаты­вает в день приблизительно 30-35 сотых куба, и подрядчику при­ходится около 2 р. 50 коп., из которых 30 коп. тратится на хар­чи. В случае заболевания рабочего последний имеет право поль­зоваться хозяйскими харчами в течение трех суток, которые име­ют действительное значение. Сверх трех суток рабочий теряет эти свои права  и по выздоровлении должен отработать пропущенные во время болезни дни, а также и дождливые, так как за таковые дни плата рабочему не полагается и удерживается из его месяч­ного содержания по раскладке его содержания посуточно, т. е. по 50 коп. в сутки. Кроме того, взимается штраф за леность, гру­бость, за неповиновение хозяину, который может его рассчитать по усмотрению когда ему угодно, без всякой неустойки с его сто­роны. Одно из тяжелых условий, которому подчиняются рабочие, состоит еще в том, что заболевший рабочий не имеет права ста­вить вместо себя другого на работу. Такое положение его поисти­не хуже арестанта, которому даже на каторге дано право нани­мать другого за себя. Тяжелое положение, от которого, ясное дело, он старается по возможности скорее отделаться. И вот он начинает прибегать к разным приемам, чтобы хозяин, сочтя его за неподходящего рабочего, рассчитал, а следовательно, дал бы ему возможность снять с себя обязательство возвратить затрачен­ные на его доставку деньги. Добившись этого, он переходит к другому хозяину, у которого он принимается работать ревностно, зная, что все, что он заработает, поступает к нему без вычета на прокорм. Такой труд рабочих с подрядчиками ставит и послед­них в довольно тяжелое положение: его работа не спорится, как видно из следующего примера.
Партия рабочих в 195 человек с 8 мая по 1 августа имела 700 рабочих дней, и в этот срок они должны были выработать 5 тысяч кубометров, а между тем партия выработала лишь поло­вину того количества кубов. Такое обстоятельство мы объясняем: вполне понятным желанием избавиться от своего подрядчика, привезшего их сюда. Никто не сомневается в доброкачественности и количественности труда русского рабочего сравнительно с та­ковым инородца, но подобные явления грустно сказываются на сочувственном отношении к русскому рабочему вопросу, ибо, под­рывая доверие к себе подрядчиков, ставят последних в необходи­мость обращаться к инородческому труду. Нет спору, что надо бороться энергично против грубой эксплуатации некоторых под­рядчиков, выгораживая интересы рабочих, но в то же время надо сознаться в том, что частое шатание рабочих от подрядчика к подрядчику есть неутешительное знамение того, что рабочий вопрос здесь непрочен, особенно если наезжать будут рабочие, подобные фоминовским, которые до сих пор не могут себя никуда пристроить твердо. Но вопрос еще так нов и так не определился точно, что трудно безусловно винить и подрядчиков, часть кото­рых уже сделалась жертвой своего неведения особых условий края: они пустились без всяких предварительных сведений – это главная ошибка обеих сторон, интересы которых по справедли­вости следовало бы гарантировать правительству действительны­ми положениями, которые должны явиться как следствие назрев­шего общегосударственного вопроса – русского рабочего вопро­са на далеких окраинах.
Но что будут делать эти тысячи рабочих зимою, когда их про­фессиональный труд приостановится? Что будут делать эти ты­сячи русских рабочих, когда инородцы разбредутся в свое оте­чество и к своим фанзам для того, чтобы не сидеть сложа руки? Русский каменщик и землекоп вряд ли найдут применение сво­ему труду в том крае, где китаец заполонил всюду работу вне сферы железнодорожных работ. И он, этот русский, снова всю зимушку будет мерзнуть в своих бараках, проконопаченных ветром, и, пожалуй, сделается жертвой какой-нибудь болезни или будет тесниться где-либо в селах, чтобы проесть весь свой летний заработок и войти в еще более неоплатные долги у подрядчика.
Лично нам пришлось побывать в мае месяце в таких рабочих бараках, что за пильней Монсе. Что за теснота, мрак и смрад в этих примитивных жилищах, где скучились мужчины, женщи­ны, дети! Даже летом, на лоне природы, в лесу, было здесь душ­но, так что мы невольно поспешили выбраться отсюда. Что-то бу­дет зимою? Озаботятся ли гг. подрядчики своих рабочих поста­вить в более благоприятные гигиенические условия или нет?.. Во всяком случае, рабочему зимою придется круто, не говоря уже о том, что он в безработице спустит весь заработок, задолжается, обленится, будет попивать, словом, будет деморализоваться.
Вот об этом-то и следовало бы подумать кому следует, ибо обстоятельство это весьма близко стоит к общему принципиаль­ному вопросу, поставленному в заголовке этих очерков.

ВСЕВОЛОД ГАРШИН
Очерк

О безвременно погибшем литературном таланте, Всеволоде Гаршине, столько было писано в последнее время, что, пожалуй, попытка наша говорить о нем же после всего того, что написано, покажется излишней. Но память о нем еще слишком свежа, тра­гическая смерть его слишком потрясла русское общество, и по­теря в нем слишком чувствительна для нашего общества, чтобы забыть его в такой короткий промежуток времени. Наша литера­турная критика еще даже не успела приступить к оценке его да­рования, которое резко выделилось среди наших беллетристов но­вой школы своей оригинальной силой. До сих пока изданы все его сочинения в трех небольших книжках с довольно обстоятель­ной  его  биографией,  написанной  почтенным  Скабичевским  по весьма ценным материалам, собранным его друзьями и знакомы­ми в «Красном цветке» – издании, посвященном его памяти. Су­дя по всему тому, что нам пришлось читать о Всеволоде Гарши­не, ни один из наших молодых писателей не завоевал себе так быстро симпатичную славу и известность, как Всеволод Гаршин. Даже Надсон, широко поэтический размах  которого произвел сильную сенсацию, особенно среди  молодой читающей  России, который заставил силою своего звучного, мелодичного стиха осо­бенно трепетать струны сердец людей, способных откликаться на все доброе и честное,– и тот не исторг из-под пера своих друзей и знакомых тех глубоко симпатичных, проникнутых    искреннею любовью к нему строк, какие вызвал Всеволод Гаршин, как вы­дающийся человек и как писатель. Судя по биографическому очерку его, составленному Скабичевским, и внимательно читая его рассказы, убеждаешься, что как в жизни своей, так и в сво­их рассказах Всеволод Гаршин проводил принципы высокогуман­ных воззрений всепрощающей любви, во всех его рассказах зву­чат рефлексы мягкого сердца, отзывчивого до нервного потрясе­ния. Ни один беллетрист не может отрешиться от свойственного всем писателям вносить в свои произведения хотя частичку сво­его нравственного мира, свои воззрения на внутренний или на внешний мир. Как бы он ни старался быть объективным к опи­сываемому предмету, он неизбежно внесет свои взгляды и воззре­ния, свои симпатии или антипатии в свой рассказ, да иначе он и рискует быть скучным, сухим, малоинтересным. Не согретый искрой того огня, который горит в душе писателя и дает ему осо­бый, своеобразный процесс мышления, не нося характер его мировоззрения, произведение не достигнет своей цели и пройдет совершенно незамеченным. Ясное дело, что Всеволод Гаршин, особенно как исключительно нервная, чувствительная, отзывчи­вая натура, не мог, конечно, избегнуть этой характерной особен­ности живого, занимательного, оригинального беллетриста; все его произведения носят характер его нравственного мира, его ду­ша вся отразилась с фотографическою точностью в этих малень­ких, но оригинально талантливых рассказах. И эта общность его личных мировоззрений с характером его писания определяется довольно ярко самим писателем в следующих немногих строках в письме к своему приятелю Афанасьеву, в промежутке своей роковой душевой болезни в декабре 1881 года: «Писать я не мо­гу, а если и могу, то не хочу; ты знаешь, что я писал, и можешь, иметь понятие, как доставалось мне это писание. Хорошо или не­хорошо выходило написанное, это вопрос посторонний, но что пи­сал в самом деле одними своими несчастными нервами и что каж­дая буква стоила мне капли крови, то это, право, не будет пре­увеличением. Писать для меня теперь значит снова начать старую сказку и через три-четыре года снова попасть, может быть, в. больницу душевнобольных. Бог с ней, с литературой, если она доводит до того, что хуже смерти, гораздо хуже, поверь мне». И писатель с такими нервами может ли описывать спокойно те сце­ны, при чтении которых даже у читателя в груди сжимается и слезы подступают к горлу, а ведь писатель должен сам пережить и перечувствовать все им описываемое, если не фактически в дей­ствительной жизни, то силой своей пылкой фантазии донести се­бя до полной иллюзии ощущения. А вот еще весьма характерный случай, доказывающий необыкновенную чувствительность Всеволода Михайловича. Пришел раз к одной знакомой акушерке, ко­торую застал за какой-то письменной работой.– «Ничего, рабо­тайте, а я попишу»,– сказал он и, вынувши записную книжку, стал что-то записывать. Прошло некоторое время, г-жа Д. (аку­шерка), углубленная в занятие, была вдруг пробуждена рыда­ниями. Плакал Гаршин, описывая страдания погибшего, но ми­лого создания, Надежды Николаевны, героини повести того же названия. Если он был способен рыдать над планом своей фанта­зии (мы допускаем в этой сцене участие фантазии автора), то он, вероятно, плакал и с тем старым цыганом, который должен за­стрелить своего кормильца-медведя, такого же старого, как он сам; рыдал он и с капитаном Венцелем, который убивался над своими убитыми солдатами  после одного страшного кровопро­литного штурма, и, наверное, сжималось сердце Всеволода Гаршина, когда он описывал чувства раненого, беспомощно проле­жавшего на поле в течение    четырех дней, что послужило ему канвою рассказа, в котором  с такой яркостью обрисовывался его своеобразный талант. Мог ли этот, такой чувствительный до нервности человек, как Гаршин, оставаться равнодушным  при описании хотя бы этого места в рассказе «Четыре дня», где уже поражающая  действительность.   Раненый   рассказчик   излагает свои чувства относительно убитого им феллаха, который лежит около него, разбух от жары и, разлагаясь, заражает воздух, ко­торым он дышит. Цитируем это место все, так как оно служит яркой иллюстрацией занимающего нас вопроса.  «Сосед лежит такой же огромный и неподвижный. Я не могу думать о нем. Не­ужели я бросил все милое, дорогое, шел сюда тысячеверстным походом, голодал, холодал, мучался от зноя; неужели теперь я лежу в этих муках только ради того, чтобы этот несчастный пе­рестал жить? А ведь разве я сделал что-нибудь полезное    для военных целей, кроме этого убийства?.. Убийство, убийца...   И кто же? Я!- За что я    его убил?    Он лежит    здесь    мертвый, окровавленный. Зачем судьба пригнала    его    сюда?    Кто    он? Быть может, и у него, как у меня, есть    старая    мать.    Долго она будет по вечерам сидеть у дверей своей убогой мазанки да поглядывать на далекий север: не идет ли ее ненаглядный сын, ее работник и кормилец. Это сделал я. Я не хотел этого. Я не хотел зла никому, когда шел драться, мысль о том, что и мне при­дется убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлял се­бе только, как я буду подставлять свою грудь под пули.  И  я пошел и подставил, ну и что же? Глупец, глупец! А этот несчаст­ный феллах,– он виноват еще меньше. Прежде чем их посадили, как сельдей в бочку, на пароход и привезли в Константинополь, он и не слышал ни о России, ни о Болгарии. Ему велели идти, он и пошел. Мы напали, он защищался. Но видя, что мы страшные люди, не боящиеся его патентованной английской винтовки Пибоди и Мартини, все лезем, лезем вперед, он пришел в ужас. Когда он хотел уйти, какой-то маленький человек, которого он мог бы убить одним ударом своего черного кулака, подскочил и воткнул ему штык в сердце. Чем же он виноват? И чем виноват я, хотя и убил его? Чем я виноват?» И хотя это говорится от лица ранено­го товарища, тем не менее, замечается, что автор вложил в уста рассказчика свои собственные мысли, которыми он старается оп­равдать свое появление в рядах действующей армии.
В воззрениях Гаршина на войну и на результаты ее замечает­ся двойственность, которая проходит через все его рассказы, где он затрагивает эту тему: то он, видимо, возмущается, как человек чуткого сердца, последствиями кровавых стычек и отдается ана­лизу безотчетного желания людей убивать друг друга в то время, когда они  в сущности не сделали друг другу зла, а в то же время сам является непосредственно действующим лицом на театре вой­ны. Вооруженный смертоносным оружием, он прицеливается хладнокровно в грудь человека, которого почему-то называет своим неприятелем. Он говорит, что мысль о том, что ему придет­ся убивать людей, как-то уходила от него, что он только думал о том, что ему придется подставлять свою грудь под неприя­тельские пули, а в то же время сам вооружается тем же оружи­ем. Его батальные картины, отличающиеся глубокой реальностью, писаны после кампании, в которой он участвовал, эти же карти­ны дали ему литературную известность, но в тонах их прогляды­вает затаенная скорбь за содеянное им в те минуты, когда он вместе со своими товарищами, движимый стадным чувством, шел в атаку на неприятельские редуты. Не было ли это чувство совер­шенно безотчетным, подобно чувству того быка, на глазах кото­рого убивают подобных ему. Бык не понимает, чему его смерть дослужит, и только с ужасом смотрит выкатившимися глазами на кровь и ревет отчаянным, надрывающим душу голосом. (Трус;. Тут есть опять-таки натяжка, анахронизм. Но мыслящий человек не может уподобиться этому быку при здравых понятиях и здра­вом воззрении на последствия батальных стычек, результатом ко­торых является масса сирых, вдов и калек. Прошли времена эпо­пей войны, прошли те времена, когда лавры военные двигали честолюбивых людей на поле брани, чтобы стяжать себе непроч­ную славу мечом и огнем; герои эти венчались славой, и песня слагались в их честь в то время, когда там, в том крае, где они были увенчаны этими лаврами, раздавались стоны матерей по убитым сыновьям и лились слезы отцов; в то время, когда иска­леченные, забракованные воины оставались нищенствующими. И когда в уме мыслящего человека промелькнет вереница этих тя­желых картин, ему станут противны эти батальные подвиги. На­ша армия, которая вела наступательную войну, которая ломилась без страха все вперед и вперед, ничуть не потеряла бы от того, если бы среди нее не было одного плохо дисциплинированного, плохо владеющего оружием солдата, который принес бы несрав­ненно большую пользу в том случае, если бы он сделался правди­вым корреспондентом или добровольным санитаром, тем более,. что Всеволод Гаршин готовился быть медиком. А Всеволод Гаршин прямо, без предварительной военной выправки, поступил в ряды армии, и этот чуткий до нервности человек, который рыдал при одном описании созданной его фантазией сцены смерти ге­роини своего рассказа Надежды Николаевны,– к великому изум­лению, оказывается хладнокровным убийцей. Прочтите его рас­сказ «Аясларское дело», и вы придете в недоумение, как этот че­ловек, написавший свое знаменитое «Четыре дня», мог в то же время говорить о деле, в котором он участвовал: «Я начал стре­лять снова. Турки собрались внизу котловины, на   другом краю которой стояла их артиллерия, в колонны и шли на наши цепи а атаку. Прицеливаться стало ближе. Я не жалел патронов, пото­му что целить было удобно. Темные фигуры с красными голова­ми, шедшие на нас, падали, но все-таки шли». И это говорит тот, который никогда и не думал стрелять в неведомого своего врага и который описал так трогательно судьбу убитого и разлагаю­щегося феллаха, мать которого, может быть, сидя на завалинке своей убогой избушки, поджидает его со слезами с севера, куда он ушел драться со страшным противником. Гаршин говорит о себе в «Аясларском деле», где он не жалел патронов потому, что прицеливаться было удобно. Соедините все это с его характером, так ярко освещенным его друзьями в «Красном цветке», выра­жающемся и в его рассказах, и вы поймете ту двойственность его действий и чувств, о которой я говорил выше. Профессиональный воин, давший клятвы под знаменем чести служить царю и оте­честву, не подлежит этой критике в то время, когда его зовут к защите своей страны от опасности, от врага, но когда бьется во­инственный азарт в человеке, в участии которого нет особенной надобности и к тому же более пригодном для другого дела, тог­да эта критика при современном взгляде на дело вполне уместна и необходима. Для чего наш век начинает ополчаться против ми­литаризма путем популяризации гуманных принципов, указывая в то же время все губительные последствия войны?! Для чего эти лиги мира, вожаками которых являются лучшие люди Евро­пы и адепты которых увеличиваются с каждым днем? Они охлаж­дают тот опасный пыл воинственности, который в последнее время обуял народы, призывающие даже науку на помощь для соз­дания более ухищренных орудий смерти, и тем профанируют са­мую науку.
И вспомнишь тут невольно стихи поэта:

...Жалкий человек!
Чего он хочет? Небо ясно,
Под небом места много всем;
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он. – Зачем?

И автор этих стихов страдал тою же двойственностью чувств я действий, как страдал тем же его двойник, знаменитый англий­ский поэт Байрон, который стремился бороться за свободу Гре­ции, как будто в этом стремлении он нашел успокоение тревожной душе и оправдание своей страстной натуры, и как будто сво­бода одного не покупается порабощением другого. Но те времена были другие, и обаяние бранной славы было так неотразимо силь­но, что им увлекались и передовые люди, которые сами пропове­довали людям мир и любовь, но в наше время вопрос этот осве­щается несколько иначе.
В. Гаршин в «Записках рядового Иванова» рисует некоего ка­питана Венцеля, который страшно колотил солдат, колотил бес­пощадно, зверски, так что у несчастной его роты, по выражению одного солдата, «трещали скулы». Капитан этот не заслуживает, конечно, похвалы, но он, этот скуловорот Венцель, понимал всю основу дисциплины в этом своем действии, что и фактически до­казал, как видно из рассказа Гаршина. Но тут мы опять натыка­емся на вопрос: страшная преданность солдат этому капитану в тяжелый момент – следствие ли его сурового обращения с ними или что другое – Гаршин этого вопроса не разрешает.

 

ЕСТЬ ЛИ У НАС ГОЛОД ИЛИ НЕТ, И ЕСЛИ ЕСТЬ, ТО В КАКИХ РАЗМЕРАХ

Еще покойный Некрасов   в шестидесятых годах   в одном из своих стихотворений излагает впечатления некоего странника по городам и весям Руси. Странник это ,между прочим, приходит в одну из деревень, где видит, как мужик бьет свою бабу.

«Мужик, зачем ты бабу бьешь?» –
спрашивает его странник, на что тот отвечает:
«С холоду, странничек, с холоду,
С голоду, родименький, с голоду...»
И другие наши народные поэты и беллетристы пели ту же песню почти в унисон с Некрасовым, когда заглядывали на гум­но, в закрома и в избу деревенского мужика, говорили и говорят то же самое публицисты, затрагивающие экономическое состоя­ние того же мужика.
Судя по всему этому, ясно видно, что холод и голод являют­ся постоянными спутниками жизни крестьянина, хотя он силит­ся от них бежать подальше: то за Байкал, на Амур и в далекий Уссурийский край; то на Кавказ, в Мерв и Самарканд; то в со­вершенно фантастические страны, где реки текут млеком меж ки­сельных берегов.
Теперь, при совершившейся катастрофе голода, делается более чем сомнительным вопрос: сравнительно громадный экспорт хле­ба из южных и приволжских губерний, т. е. из тех губерний, ко­торые более всего пострадали ныне от неурожая, составлял ли действительно избыток хлеба? Был ли и тогда мужик вдоволь сыт чистым хлебом без примеси той же лебеды, которой исклю­чительно питаются теперь некоторые из голодающих уездов? Или это обилие хлеба, составляющее экспорт, явилось преувеличени­ем действительного избытка хлеба?
Теперь, когда стряслась беда и стали доискиваться действи­тельных факторов печального явления, вопрос этот освещается в несколько ином свете. Оказывается, что лебеда и тогда состав­ляла до некоторой степени суррогат хлеба; что эту лебеду кре­стьянская семья ела и в урожайные годы для того, чтобы эконо­мический хлеб запродать торговцу. Да, кроме того, после совер­шившегося факта запасные магазины крестьян оказались не в таком блестящем виде, как бы следовало ожидать.
Азбучная истина, что нет явлений без причин и никогда круп­ные явления не могут нагрянуть сразу, без предварительных симптомов, продуктом которых они являются по истечении цело­го периода повторений этих симптомов, которые ускользали от нашего внимания вследствие нерадивого, поверхностного отноше­ния к ним, а то и полнейшего игнорирования их. Всякое бедствие народное можно предотвратить, если только существуют своевре­менные предупредительные меры, уничтожающие в самом нача­ле факторы этого бедствия. Если боитесь, чтобы не стряслась над вами беда в виде какой-либо повальной эпидемической болезни, то старайтесь заблаговременно удалить и уничтожить как всякие источники заразительных болезней, так и ту почву, на которой они могут привиться и развиваться; если вы хотите, чтобы ваше поле давало вам постоянный урожай – удобряйте и ухаживайте за кормилицей-землей с любовью и знанием дела, а не на авось да как-нибудь.
Вот и теперь толкуют о причинах настоящего голода разно.
Одни говорят, что это последствие неблагоприятных атмосфер­ных явлений: бездождия, засух; а народ так прямо решает сам, что это божье напущение, гнев: этим он объясняет причину всех причин. Приходит он домой, есть нечего, да нечем затопить печь, нечем накормить скотину. Кругом леса повырублены, колодцы за­сыхают.– Экое божье наваждение!– восклицает мужик беспо­мощно и вырубает последнее дерево, сиротливо стоящее где-то у гумна, чтобы испечь хоть хлеб из лебеды.
И эти картины в настоящее время варьируются в тех губер­ниях, которые расположены по кормилице Волге многоводной. Да, многоводной она была ранее, а теперь вот стали доходить тревожные слухи, что и Волга мелеет. А мелеет она потому, что питающие ее источники стали истощаться не столько от периоди­ческих засух, сколько от беспорядочного уничтожения лесов и болот по ее бассейну. Есть болота, которые необходимо уничто­жать, и к таким относятся те, что представляют собою источник разных лихорадок и других болезней; но уничтожение безвредных болот, особенно у источников рек и речек, равносильно тому, как подрубать ветку, на которой сидишь. Общественные леса в на­стоящее время почти все вырублены в России, и чувствуется те­перь крайний недостаток в топливе; почему в это тяжелое время разрешается крестьянам во многих уездах собирать валежник а казенных дачах, которые еще сохранились при других условиях надзора за ними. И теперь поэтому вот опять пишутся целые трактаты о разведении искусственных лесов в местах, в которых росли чуть ли не сказочные муромские леса. При достаточности этих хранилищ влаги одно неблагоприятное атмосферное явле­ние не отозвалось бы так бедственно, как оно отозвалось теперь. А ирригация где? А где удобрение и рациональная вспашка зем­ли? В Туркестане, где солнце постоянно раскалено, где песков так много, там путем искусственного орошения полей, а также реками дается обильная жизнь растительности. В суровой Фин­ляндии на каменистых местах вырастают богатые пашни, вырас­тает прекрасный хлеб, цветут роскошные сады, потому что там придерживаются систематического орошения и унаваживания полей через известные периоды.
А наш крестьянин, извлекши из своего поля все его произво­дительные силы, без периодического его унаваживания и очист­ки от разных посторонних элементов, зачастую повторяет свой посев на том же поле, игнорируя плодопеременную систему. Результатом чего получается новый неурожай и новая бедственная напасть, которая переходит и к его голодной скотине в виде па­дежа и других повальных болезней. И почему в других странах все эти напасти не имеют места так часто, как у нас? Можно быть уверенным, что при одинаковых неблагоприятных атмосфериче­ских явлениях в какой-нибудь Финляндии, Америке, в Бельгии ре­зультаты урожая получаются разные, и прямо пропорционально со степенью орошения и способа обработки полей у нас повто­рится та же старая песня о голоде, а там этого, может быть, и не случится. Где же настоящая причина всех причин? Конечно, не в немилости бога, на которого наш мужик любит сваливать все свои невзгоды в критические минуты, а в недостатке соответ­ствующих реальных сведений, составляющих краеугольный ка­мень всей его экономической жизни, и в неуверенности в настоя­щей силе земли; отсюда недовольство своим положением и бес­цельные скитания в поисках, где лучше,– целая переселенческая Одиссея, приучающая его побираться христовым именем и на­прягающая все попутные благотворительные силы общества. И в самом деле – не является ли эта переселенческая эпопея новым фактором падения экономической жизни нашего крестьянина? Если присмотреться пристальнее к причинам, порождающим это стихийное движение крестьянского населения из внутренних гу­берний, то заметим, что оно вызывается не столько действитель­ной ограниченностью земли и ее непригодностью к производитель­ности, сколько беспричинной жаждой к перемене мест и ис­кания чего-то лучшего. Известный наш писатель Е. Марков, на­блюдавший за этим движением в черноземной полосе России, еще в 1882 году писал в «Русской Речи»: «Переселенческий со­блазн есть психическая болезнь нашего крестьянства, подтачи­вающая силы его, делающая его негодным ни здесь, ни там, об­ращающая спокойного трудолюбивого земледельца в тревожного и праздного скитальца, нигде не находящего места и дела своему вкусу». Вот довольно верная характеристика той стихийной силы, которая заставляет крестьян бросать свои насиженные места, продавая свое имущество за бесценок, и пускаться в неведомую даль, не руководимые никакими собственными правильными со­ображениями и ни разумными указаниями людей, близко стоя­щих к народу и долженствующих радеть об его благосостоянии, останавливая его от необдуманных порывов.
Для более яркой иллюстрации выше высказанного положения, я еще позволю напомнить читателю маленький рассказ Л. Тол­стого для народа, дополняющий характеристику нашего пересе­ленца, ненасытно жаждущего земли. Помните, читатель, тот рассказ, где один переселенец-крестьянин приходит к  башкирцам просить у них земли.
–  Сколько хочешь, бачка,– отвечают радушные киргизы,– у нас ее много (Хотя, в сущности история башкирских земель впоследствии оказалась очень печальною). Бери столько, сколько обежишь от восхода до заката солнца.– Крестьянин окидывает жадными очами широки!! простор сочного поля и пускается в это поле бежать, чтобы вос­пользоваться данным ему правом, возвратившись к закату солн­ца в то же место, откуда он начал свою экскурсию. Вот он пото­нул в дали этого поля. Ждут его киргизы – удивляются, что му­жика все еще не видно, (солнце близко к закату); вдали показы­вается движущаяся точка – то мужик, выбиваясь из сил, приб­лижается к конечной цели.
–  Скорей, бачка, солнце скоро закатится,– кричат ему хохо­чущие киргизы. Еще последние усилия мужика – и он у желан­ного места падает и умирает, обессиленный.
Глубокий смысл кроется в этом маленьком рассказе, и он раз­решает ту задачу, о которой писали наши публицисты-народники целые чуть ли не философские трактаты, а именно: неограничен­ную алчность к земле, которая охватила нашего крестьянина,, алчность, вследствие которой ему и Сибирь мала и тесна для хле­бопашества. А в то же время сам он с своей семьей почти всегда сидит полуголодный, а земли и леса непочатый край.
Опять же где причина этого явления? Об этом до следующего» раза.

 

О   СОВРЕМЕННЫХ   ФАКТОРАХ   СИБИРСКОЙ   ЖИЗНИ

В глазах многих скептиков (а когда их не бывает там, где нарождается новый вопрос?), к числу которых примкнули и неко­торые известные представители печати (кн. Мещерский в своем «Гражданине»), вопрос о Сибирском университете казался ди­ким, химерическим. Скептики эти твердо верили в то, что универ­ситет безусловно будет пустовать вследствие малонаселенности края, некультурности его, а главным образом, вследствие того, что сибиряк не склонен вообще к просветительным началам.
Тем не менее, вопрос об университете, встречая на пути своего осуществления такую оппозицию, не только не терял своей неот­ложности в глазах отзывчивых и просвещенных патриотов, си­биряков-капиталистов, но еще усиленнее был двинут ими вперед путем крупных пожертвований.
И когда в наше время скептики увидели тот же университет в Томске, полный питомцами-сибиряками, они наглядно уже убедились,   что напрасно ломали копья, напрасно тормозили столь жизненный вопрос края.
За этим вопросом на очереди стал другой вопрос, который имел еще более грандиозный характер, с которым связывались непосредственно уже и общемировые интересы. Вопрос этот – Великая Сибирская железная дорога. В этом вопросе страстность сибирских представителей, ратовавших так энергично за универ­ситет, выразилась, однако же, далеко уже не в той силе. Самая грандиозность сооружения, в котором исключительно созидатель­ною силою могло явиться только государство, заставляла гово­рить о нем неуверенно, даже робко, с сомнениями в благотвор­ном влиянии великого сооружения, которым государство хотело приобщить к общей жизни обширную свою колонию и, одухотво­рив ее, вызвать на всемирную арену деятельности, дав ее природ­ным богатствам цель и назначение... Но – удивительное дело! – этот план после того уже, как государство ассигновало пример­но четыреста миллионов на его полное осуществление, в одно время встретил к себе даже более чем скептическое отношение со стороны некоторых представителей сибирской печати, до­казывавших не только несвоевременность железной дороги, но даже ее несомненный вред, так как она-де своим появлением нарушит милую патриархальность сибирских нравов!..
Явление это было странно тем, что, признавая так сознатель­но всю выгоду университета, как светоча науки, интеллигентная часть сибирского общества не видела тогда почему-то с точки зрения частности причинной связи между тем же университетом и железною дорогою. Грандиозность самого предприятия, осуществ­ление которого требовало известного напряжения финансовых сил государства, подавляла умы этих сибиряков и приводила их в ^строптивое настроение, причем ими не придавалось особенного значения функциям предприятия в частной жизни,– а в промышленно-экономическое развитие края, которое могло бы в недале­ком будущем оправдать расходы на предприятие, они мало вери­ли сами. И особенно в этом последнем обстоятельстве заключает­ся разгадка того почти враждебного отношения части сибирско­го общества, с которым она встречала еще долго великую идею.
Но хотя не особенно много утекло воды со времени начала самых работ по сооружению дороги, а еще меньше–с того дня, когда в глухой тайге Уссурийского края раздался первый тор­жествующий свист локомотива,– склад представлений всего си­бирского общества резко изменился и привел к общему несомнен­ному убеждению, что железная дорога и есть та безусловно желанная сила, которая широко разовьет жизнь по всей стране и вызовет к деятельности все то, что целые столетия спало непро­будным сном забвения и косности.
Все сибирские органы печати теперь в унисон говорят об этом значении дороги и с одинаковою страстностью следят за ходом работ по всей сибирской линии, отмечая каждый шаг успеха или затруднений и с нетерпением ожидая обновления во всех жизнен­ных проявлениях Сибири. В этой установившейся твердой вере в дорогу, как в исцеляющее «движение воды», в этом единодуш­ном признании оживляющего ее значения заключается уже пер­вая победа великой идеи.
Но для того, чтобы страна могла принять вполне ответно тре­бования новой жизни, вносимой в нее железной дорогой, она, эта страна, несомненно, должна быть подготовлена к таким требова­ниям. Иначе поток новых людей, который сопровождает из Евро­пейской России строителей дороги, всегда будет идти ближе к последней и, следовательно, всегда предпочтительно будет поль­зоваться всеми преимуществами своего положения, а мы, непод­готовленные, снова останемся «за флагом», вследствие того, что в новой жизни старые приемы и знания явятся уже анахронизмом.
Пора поэтому теперь же нам самим серьезно и усиленно при­няться за собственное перевоспитание и образование согласно требованиям зарождающейся новой эпохи, отдаляющей в невоз­вратное прошлое старые традиции и привычки патриархальной косности.
Дорога является не какою-либо отвлеченною идеей; она несет с собою жизнь, несет живые цели. Она, наконец, должна пога­сить тот пассив, который государство сделало на ее сооружение,– а чем погасить этот пассив, как не теми естественными богатст­вами, которые в виде золота, пушнины, леса, хлеба, скота, несмет­ных богатств металлов и минералов вложены в ее почву?
Но для рациональной эксплуатации всех этих богатств и в то­же время для охранения их от беспорядочного хищничества нуж­ны соответствующие технические и специальные сведения. Их-то до сих пор и не хватало Сибири, и их-то теперь усиленно требует Положение, создаваемое железною дорогою... Между прочим, еще в мае нынешнего года телеграф принес известие о постанов­лении открыть технические железнодорожные училища в несколь­ких пунктах Сибири, в том числе и в Хабаровске. Это, конечно, только начало того, в чем так сильно теперь нуждается страна. Недостаток собственных техников проявляется уже и теперь, на той же постройке железной дороги, и будет проявляться постоян­но, пока не выдвинутся, наконец, свои специалисты, способные заменить элемент к нам наезжий с большею пользою и экономи­ей для государства, как люди, выросшие в условиях местной жиз­ни...
Но не в одних таких училищах дело; для страны необходимы еще более специальные лесные, горные и вообще промышленные здания, следовательно, нужны и соответствующие школы, кото­рые давали бы на месте людей, подготовленных к делу, знако­мых со всеми его живыми особенностями, а в то же время – и с теми способами, каких предпочтительно требует местная обста­новка и ее наличные средства.
В таких технических училищах замечается теперь неотлож­ная потребность, и они-то именно являются теперь особенно важ­ными факторами грядущего развития Сибири... Время не ждет; кто не ценит его, тот выпускает из собственных рук драгоценное
золото.
Чтобы воспользоваться благами проводимой дороги, сибир­ское население должно всеми силами стремиться к указанной це­ли; иначе оно вынуждено будет отступить перед надвигающимся потоком,– а тогда «vae victis!» – «горе побежденным!»

 

 

 

В осетинском ауле
Горцы-переселенцы
Из осетинской жизни
От Александрополя до Эрзерума
Две смерти
Из общественной жизни на Востоке
"Продулся"
Калейдоскоп
Кореец-носитель и лошадь
На шхуне "Алеут" до Тюленьего острова и обратно
Тюлений остров
Промысел котиков
Захолустье
IL FAUT DONNER
Дуэлисты
Незевай
Казнь
Очерк из зоологии Уссурийского края
Страшный сон
В пасмурный день
Обед с прелюдией
Муки Тантала
Из летописи города Ориенвилля
Мотивы осени
"Ирбо"
По Востоку
Статьи и корреспонденции