logo

М О Я    О С Е Т И Я



«ИРБО»

–  Ирбо!.. Эй! Ирбо!.. Работа!..
При первом же звуке этих призывных слов Цой Ким нерв­но вздрогнул и тревожно огляделся вокруг, соображая, откуда несется зов и по какому направлению надо бежать. Взглянув вправо, он увидел перед воротами одного дома звавшего его сол­дата.
–  Ирбо-о!..   Работа!..
Цой Ким что есть мочи бросился в ту сторону, поддерживая на бегу одной рукою болтавшуюся на спине рогульку, сильно мешавшую ему свободно двигаться. Но в то время, когда Цой Ким, напрягая последние свои силы, бежал на гору, два дру­гих таких же рогулыцика, как и он, сломя голову летели туда же с горы и предстали, запыхавшись, значительно раньше перед солдатом. Когда подошел туда же Цой Ким, уставший оконча­тельно и задыхающийся, то солдат, махая рукой и отрицательно качая головой, сказал:
–  Твоя не надо!.. Только два надо, три не надо!..
Цой Ким грустно посмотрел в спину повернувшегося во двор с двумя корейцами солдата и с тяжелым вздохом опустил руки на свою палку, которою он обыкновенно подпирал свою ношу во время передышек.
–  Опять неудача!– мелькнуло в голове Цой Кима. Он про­должал стоять в той же позе, пока из ворот не вышли    двое счастливых его соперников, сгибаясь в три погибели под тяже­лой ношей и следуя мелкими, но ускоренными шагами за сво­им нанимателем. Проводив их завистливыми глазами, Цой Ким положил палку свою под мышку, засунул, по обыкновению, ру­ки в широкие рукава своей ватной, донельзя грязной    «белой» куртки и медленно пошел по улице. Он пытливо заглядывал во дворы – не  перепадет ли  ему    какой-либо  работы,  но  на     все свои предложения:    «Работа  есть?»– получал одну и ту    же фразу: «Не надо, проваливай!», причем в одном месте ему   за такое предложение даже чуть не   намылили шею...
Потеряв надежду таким путем отыскать работу, он стал на перекрестке двух каких-то глухих улиц и весь превратился в слух и зрение.
Шевелились ли в нем какие-либо более сознательные чувст­ва, которые двигали настоящими его побуждениями?.. Зачем он стоит именно здесь, на перекрестке, и ждет ли призыва к рабо­те? Нет. Он чувствует только одно, что голоден; у него кружит­ся голова, и тошнит его. Он не отдает себе отчета, что эти симптомы – прямое следствие того же голода; он только инстинк­тивно чувствует, что надо сделать одно: утолить жгучее чувство голода какими бы ни было способами! Для него не существу­ет ни прошедшего, ни будущего; он живет только этой настоя­щей жгучей минутой. Он не ел почти ничего со вчерашнего дня: заработок его был слишком скуден, да и то он пошел на уплату манзе, хозяину той фанзы, где он ночует. Как он ни умолял бес­сердечного манзу отсрочить уплату, просьба его осталась без­результатной..
Но тщетно ждет Цой Ким.
Проходит какая-то дама с узелком в руке.
–Мадама, работа надо?– робко обращается к ней Цой Ким.
– Не надо!..
А между тем голод усиленней дает себя чувствовать. Этоименно то состояние голода, когда у Цой Кима иногда рожда­лась мысль о покраже. И бывали такие моменты, когда он прибегал к воровству, как к единственному спасительному сред­ству. Являлась ли у него искра сознания в том, что воровство – скверный, безнравственный поступок? Нет, в это время он чув­ствовал одно: надо затушить чувство голода, а какими средст­вами, это для него было совершенно безразлично!
Он видел и испытывал явно, что никому ровно нет дела до его состояния, никто его не понимает, и вместо теплого уча­стия, он встречает не только равнодушие, но даже враждебное отношение к его предложениям работы.
Следовательно, что же может вызвать в нем особенное со­чувствие к пресловутой «неприкосновенности» чужой собствен­ности, которою он по какой-либо оплошности хозяина может воспользоваться безнаказанно?
И теперь вот Цой Кима останавливает не сознание «неза­конности» и «безнравственности» воровства, а страх только на­казания, страх быть пойманным на месте преступления.
В городской жизни Цой Кима были два случая, когда он от­важился под влиянием  голода  на  воровство.  Раз он забрался довольно удачно в чью-то кадушку, которую рассеянная хозяй­ка забыла замкнуть, и среди белого дня успел стянуть оттуда пару фазанов, которых продал какому-то встретившемуся гос­подину за бесценок... Другой раз, когда он неудачно из кухни украл плохо лежавшую краюху хлеба и с ней пустился бе­жать, за ним погнались. Гнался за ним здоровенный детина, кухаркин муж, и вор был бы, конечно, избит им до полусмерти, если бы не бросил и краденую добычу, и свою рогульку, ме­шавшую ему спасаться от преследования врага. Последний только удивился, увидав брошенную краюху хлеба.
–  И черт же его возьми!.. Я уж думал, бог знает, чего   он украл... А он вон что!..
Как бы Цой Киму эта краюха теперь была кстати!.. Мысль о съедобном еще более растравляет его мучительный голод... В таком состоянии Цой Ким с успешным напряжением прислуши­вается вокруг и всматривается. Однажды ему совершенно яв­ственно послышалось, что кто-то зовет: «Ирбо!» Он вздрогнул, тревожно посмотрел кругом и вдруг стремительно, как сума­сшедший, метнулся в ту сторону, откуда почудился призыв.
–  Куда это ты так бежишь?– окликнул его шедший    ему навстречу флегматичный товарищ-рогульщик.
–  Кричат!..
–  Никто не кричит,– остановил его тот, засмеявшись, – это тебе, видно, показалось!.. И со мной бывает, когда долго сто­ишь на одном месте и  прислушиваешься... Словно бы кто зо­вет, а никого не видно!..
Цой Ким пошел рядом со своим товарищем, с таким же оборванцем, как и он сам. Та же грязная донельзя ватная курт­ка, несмотря на летний сезон, в которой они спят, те же широ­чайшие, в заплатах, грязные шаровары, та же грязная повязка-на голове, которая по утрам, когда он встает от сна, служит ему также и полотенцем, та же точно рогулька и то же тоск­ливое выражение на лице, на котором только и можно прочесть явственно одно: я голоден, как бы поесть!..
Перекинулся Цой Ким со своим товарищем двумя-тремя сло­вами о том, что плоха работа, а потом отстал от него на встре­тившемся углу каких-то проулков и снова превратился в слух и зрение...
Время все шло, а работы не было...
Прокатилось по окрестным горам гулкое эхо полуденной пушки... Цой Ким приходил в отчаяние и окончательно грешил отправиться на базар, чтобы там, хотя в манзовской харчевке вымолить себе какую-нибудь снедь, чтобы задушить мучившего его червяка. В это самое время он увидел, как из соседнего двора выбежала тощая черная собака, держа в зубах кость, на ко­торой осталось еще достаточное количество ветчины. Отбежав немного от Цой Кима, собака прилегла у пустынного забора и, обхватив передними лапами кость, принялась ее глодать с жад­ностью.
У голодного Цой Кима явилась моментальная мысль завла­деть этою костью. Он боязливо огляделся кругом и, не видя ни­кого из людей, быстро подбежал к собаке и пронзительно на нее крикнул. Собака, испугавшись дикого крика, отскочила прочь, не успев даже захватить свою добычу, которую Цой Ким быст­ро сунул за пазуху своей широкой ватной куртки. С этой добы­чей Цой Ким пошел за угол пустынного забора и, вынув ее, стал жадно рвать зубами твердую протухлую ветчину...
Облизываясь, собака стояла перед ним, тихо виляя хвостом и грустно посматривая на то, как съедают отнятую у нее вет­чину. Наконец, Цой Ким бросил ей обглоданную кость, кото­рую собака поспешила унести в ближайший овраг, а Цой Ким, утирая губы широчайшими грязными рукавами своей куртки, направился к колодцу, чтобы напиться из струи, выбегавшей из нижней части сруба.
Теперь Цой Ким чувствовал себя совершенно иным: он пе­реродился, мысль о воровстве уже больше не сверлила его моз­га. Его даже не занимала мысль о заработке, забота о том, что он будет есть завтра... Он стал как-то добрее и почувствовал даже невольно инстинктивную жалость к собаке, у которой он отнял добычу.
– Иначе тогда голодал бы я,– оправдывал он себя.
В таком настроении он пошел без всякой определенной це­ли по улице, сторонясь тротуаров, так как прохожие, которых он задевал своей рогулькой, его ругали и даже били.
Заметя у одного большого магазина толпу своих сотовари­щей по ремеслу–рогульщиков, зевавших в окна, в которых бы­ли расставлены разные банки, коробки и безделушки, он при­соединился к ним и стал, как и они, праздно рассматривать то­вар, присоединяя и свои замечания по поводу того или другого предмета. Тут же рядом с Цой Кимом, на тротуаре, располо­жился один из сотоварищей и, сняв с себя и рогульку, и свою ватную куртку, надетую на голое тело,– совершал в ней охоту за своими маленькими палачами – паразитами, подвергая их жестокой казни между двумя ногтями своих заскорузлых паль­цев. Дамы и кавалеры проходили и не замечали этой вполне оригинальной картины уличной жизни «ирбо».
Да и смотрят ли они на них как на людей, способных про­являть какие-либо человеческие чувства? Сомнительно. Сомнительно потому, что отношение этих господ к этим несчастным пролетариям, поставленным на степень настоящих париев, от­личается бессердечием. Редко какая-нибудь из этих дам-хозяек не обсчитывала этих забитых, загнанных работников. Редко кто из этих господ не оскорблял этих безответных, кротких труже­ников, исполняющих у нас роль вьючных животных. Хотите при­мер?
Вот посмотрите на эту парочку, мужа и жену, которая сей­час прошла. С виду она – ангел доброты и кротости, а между тем мне отлично известно, что когда на днях она наняла с ба­зара вот этого самого «ирбо», который занимается охотой за своими паразитами, и муж захотел прибавить ему за нечелове­ческий труд пять копеек, то она чуть не выцарапала ему глаза, а несчастного «ирбо» приказала своему Ивану избить и вытол­кать, бросив ему вслед три копейки. Он тащил тяжелую, непо­сильную ношу с базара до Офицерской слободки под жгучим солнцем, жилы его напрягались от усилий, пот градом лил с его лба, дух захватывало от усталости, а он не мог передохнуть, потому что сердитая барыня ругала его:
–  Экий неженка какой! Иди, иди!.. Нечего прохлаждаться!..
И Цой Ким шел и задыхался.
И за труд, побои и брань – три копейки, брошенные ему с чувством гадливости!
А этот барин, а эта другая барыня? Все они виноваты перед ними, перед этими несчастными париями. Ьезответностью и кротостью их они зачастую пользуются, не признавая за ними даже права получать вознаграждение за свой труд настолько, чтобы хотя хватило им на дневное пропитание и на плату за ночлег эксплуататору-манзе!
Однажды после одной из подобных сцен бессердечной, жес­токой расплаты за свой тяжелый труд Цой Ким, униженный и оскорбленный, тихо шел по одной из нагорных улиц. Он сторо­нился людей, чтобы как-нибудь нечаянно не толкнуть кого-либо своей рогулькой и тем не вызвать бы гнев против себя кого-ни­будь из прохожих. Шел он понуро, с засунутыми в рукава ру­ками. Навстречу ему направлялся взрослый мальчик. Поравняв­шись с Цой Кимом, негодяй быстро подошел к нему и, набрав­ши побольше слюны, харкнул ему в упор в лицо и нагло за­хохотал.
–  Зачем твоя дерись?!  Не надо!  – вскрикнул    оскорблен­ный Цой Ким, злобно посмотрев на своего обидчика.
–  А-а, так ты еще сердишься? Собака!– сказал негодяй, на­клоняясь, чтобы поднять камень.
Цой Ким, видя такой  маневр своего обидчика,    догадался, что тут не будет добра, и поспешно стал ретироваться, боязли­во оглядываясь назад. Но камень, пущенный опытною рукою негодяя, достиг своей цели, угодив по ногам Цой Кима, и бед­няк застонал от острой боли.
–   Бей  его,  бей,     собаку!– раздались  голоса  двух     других мальчишек,  выбежавших  из  соседнего двора,  и  вдогонку убе­гавшему Цой Киму полетел град камней, попадавших ему то в спину, то по ногам. От этих ударов Цой Ким как-то неловко подпрыгивал и корчился, что возбуждало громкий смех его пре­следователей.
–  Что вы делаете?!– прикрикнул на них какой-то проходив­ший господин,– зачем вы его бьете? Что он вам сделал?
–  А он – «ирбо»,– ответили те,– ведь он разве человек? Со­бака...
Господин с негодованием взглянул на молодых палачей, по­качал головой и сказал:
–  А из вас выйдут патентованные негодяи!
А Цой Ким бежал, оглядываясь и придерживая свою рогуль­ку одною рукою, до тех пор, пока камни не могли уже его до­стигать. Тогда он пошел тихими шагами, направляясь к забору, окружавшему чье-то пустопорожнее место. Там он присел и стал осматривать свои избитые руки и ноги. Они были покрыты синяками, и местами сочилась кровь. Острая режущая боль да­вала о себе знать по всему телу. Чувство жгучей обиды охва­тило Цой Кима с необычайной силой, и он, присев на корточки и склонившись на эти свои избитые в кровь руки, тихо прогово­рил:
–  За что же?!
Из надорванной груди Цой Кима вырвалось глухое, подав­ленное рыдание.
В такие моменты у Цой Кима никогда не являлось желания пожаловаться на своих обидчиков. В его скудном лексиконе тер­минов личной правоспособности не имелось слов «жалоба», «право», «закон»: эти понятия были чужды его представлению, так как он не пользовался ими, как если бы их и совершенно не существовало. У Цой Кима составилось одно представление, которое он чувствовал животным инстинктом: это – что надо ра­ботать дли того, чтобы не умереть с голоду и холоду. Но для этого надо было искать эту работу, рыскать по городу, а это, как мы видели выше, не обходилось Цой Киму легко: он посто­янно подвергался оскорблению праздных негодяев, которые, да­же в лице взрослых, не признавали за ним права свободного и беспрепятственного движения по улицам в поисках работы. Цой Кима обсчитывали, его били безнаказанно...
С течением времени в нем подавлено было всякое чувство самообороны. Он смирился с тою роковою мыслью, что все мо­гут его обижать и что сам он не может даже жаловаться. К этому последнему заключению его привел горький опыт тяже­лых мытарств. Два раза он пытался вначале принести робкую жалобу на своих наемщиков, не заплативших ему за труд, и два раза, вместо удовлетворения своей жалобы, был сугубо оби­жен и выгнан оттуда, куда он принес свою жалобу... С тех са­мых пор даже названия «полиция» или «участок» производили в Цой Киме неизъяснимый трепет и ужас. Проходя даже неча­янно мимо солдата в черном кушаке с красными кантами, в шашке через плечо и с красными жгутами на плечах, Цой Ким чувствовал озноб во всем теле и невольно вздрагивал, несмотря на жаркий летний день и на свое ватное одеяние, в котором он ходил круглый год.
В минуты обиды и горя Цой Ким порою только жаловался таким же несчастным, обиженным своим сотоварищам, как и он сам, и хотя они ему, очевидно, не могли ничем помочь в его горе, но на душе у него делалось как-то легче. Иной раз горечь обиды Цой Ким «выжигал» на сердце, одинокий, покор­но обливаясь тихими и долгими слезами.
И теперь опять, поплакав, бедный Цой Ким тяжело-тяжело вздохнул и тихо пошел, чтобы на базаре добыть хоть манзовскую лепешку. Путь его лежал мимо полиции. Тут его внима­ние было привлечено шумом, происходившим перед полицией. Два полицейских казака старались тащить какого-то человека,, похожего на посадского. Он усиленно упирался и, по-видимому, силился, хотя тщетно, освободиться от них.
–  Не пойду!.. Не имеете никакого права меня сажать кричал он.
–  Пойдешь!– говорил один из казаков, дергая его вперед за руку.– Иди, тебе говорят, а то хуже будет, накладем!.. Эй, Ан­дрей, а ну-ка, поддай ему жару!..
Стоявший на крыльце третий казак подскочил и усиленна стал колотить посадского кулаком сзади, приговаривая: «Иди, иди, иди!..»
Но арестованный по-прежнему упирался. Казаки, по-видимо­му, выбились из сил. Один из них даже выругался.
–  Ну,  варнацкая  твоя  харя,  поплатишься  ты за  это  свое упрямство ужо там!.. Иди! Тащи его сильней,– обратился он к товарищу.
Как ни упирался арестованный, а потащили-таки раба божь­его. Но, дойдя до середины улицы, он опять выказал свой про­тест настолько энергично, что казаки не могли его сдвинуть.
–  Говорю, не пойду, да и баста!.. Не имеете права!..
–  Не пойдешь?! А вот те твое право!!!– гаркнул казак    и при этом, размахнувшись, что есть силы, ударил его прямо в vnop no лицу правым своим кулаком. Арестованный только за­махал головой и усиленнее уперся ногами. Шапка с него сва­лилась, кровь ручьем брызнула из носа и изо рта и побежала алою струею по  лицу, на пыльную улицу.
–  Не пойду!.. Не имеете права!..
Тогда казаки освирепели. Они свалили его на землю и ста­ли бить оба, а один даже принялся бить его ногой... Несчаст­ный барахтался и употреблял последние усилия, чтобы освобо­диться отсвоих палачей, клочья его пиджака и рубахи летели в стороны, тело его обнажилось почти догола, а палачи не вы­пускали свою жертву, которая только упорно хрипела уже одно и то же: «Не имеете права!»
Наконец, утомившись своей бесчеловечной расправой, они с помощью третьего казака почти поволокли по земле избитого арестованного, протест которого теперь выражался лишь сла­бым всхлипыванием.
Во время этой сцены по тротуару проходили фланеры, но, видя дикую расправу, никто не возмутился и не остановил ее. Только один из проходивших двух господ заметил с чувством гадливости:
–  Что за мерзость!.. И это дозволяется на улице, пред по­лицией, всенародно... в глазах иностранцев! Ведь такое обраще­ние с людьми не только что дико, но прямо преступно и оскор­бляет общественную нравственность!.. Ничего подобного вы не увидите в России...
–  А вы думаете, это исключение?.. Здесь это почти обычная манера расправы,– спокойно заметил второй.
Первый господин приостановился, удивленно посмотрел на своего собеседника, пожал плечами, покачал головой и только сказал:
–  Ну и нравы же у вас жестокие, сударь!
На Цой Кима эта сцена произвела то действие, что обида его, которую он недавно вынес от молодых негодяев, показа­лась ему более легкою сравнительно с тем, что он видел сейчас, и это несколько облегчило его.
Кроме того, Цой Ким вынес из этой сцены еще большую уве­ренность в своей беззащитности, а также большее чувство не­изъяснимого страха и приниженности. С тех пор Цой Кима уже не было видно среди рогулыциков города. Приурочил ли он себя к какой-либо другой работе – неизвестно, но его уже не было видно в течение всего остального лета и всю зиму.
Но вот запахло весною... Потянуло теплом... На окрестных горах уже стаял снег... Бухта освободилась от своих оков, и по ней уже задвигались белые паруса манзовских шлюпок, за­двигались суда, загудели сирены и самые разноголосые свист­ки: рейд оживился... Признаки зимы виднелись еще лишь на Амурском заливе, где у низкого берега Семеновского покоса еще держался рыхлый синий лед, на котором виднелись кучи выброшенного за зиму навоза и разных экскрементов из обыва­тельских дворов. Среди этих кучек сидели люди – манзы, сол­даты, а больше корейцы: они занимались ловлей вахни, погру­жая удочки в прорубленные во льду отверстия. Тут был и Цой Ким, в том же платье и с тем же скорбным выражением.
Он сидел рядом с другим товарищем, корейцем, и был уг­лублен в свое занятие. Около него на льду лежало с полдю­жины наловленных «вахнюшек». Он мысленно лелеял уже на­дежду поймать дюжину и сбыть любителю свежей рыбы, за сходную цену: в это время за эту рыбу платили очень хорошую плату, и Цой Ким занялся этим делом, как более прибыльным, чем труд рогулыцика.
Погода была редкая во Владивостоке, где вся весна и почтк все лето знаменуются непрерывным рядом густых, сырых ту­манов. Был ясный, теплый день. Горы дальнего берега Амур­ского залива были подернуты дымоватой мглой. По воздуху, сверкая, носились длинные серебристые нити паутины. Высоко в небе, едва видные глазу, тянулись станицу журавлей, и крик их еле достигал слуха. Над горой поднимался жаворонок и, за­ливаясь веселою, звонкою трелью, утопал в бесконечной синеве неба. Над самым заливом пролетали гуси, утки. Дул теплый восточный ветер.
Рыболовы на уцелевшем льду чувствовали себя очень хоро­шо: рыба ловилась прекрасно. Вдруг, к ужасу всех, лед дви­нулся от берега: порывом восточного ветра его оторвало и мед­ленно стало отгонять в залив. Все находившиеся на льду, по­бросав свое занятие, весь свой лов, в паническом страхе стали бегать, как угорелые, по льду во все, стороны, ища    спасения.
Многие прыгали в воду и еще могли добраться до берега вброд.
Крик ужаса погибавших огласил воздух, тем более что са­мый лед стал ломаться на части. Подоспели три каких-то моло­дых мещанина, которые спустили на воду бывший на берегу гребной катер, вскочили в него и заработали веслами.
Неутомимо спасали они погибавших, высаживая на берег одних и пускаясь обратно за другими. Все были спасены, но о двух корейцах, находившихся на дальнем обломке льда, вспомнили лишь тогда, когда они были уже отнесены так далеко, что отчаянные крики их еле достигали берега.
Один   из них был Цой Ким.
В то время, когда его товарищ, стоя и простирая руки по направлению отдалявшегося берега, кричал отчаянно о спасе­нии, Цой Ким сидел на уменьшавшейся льдине на корточках и, закрыв лицо руками, тянул какой-то тягучий жалобный мотив, словно пел или рыдал. Но этот звук, как и крик его товарища, бесследно терялся на водной глади залива.
А льдина, на которой они удалялись дальше от берега, все больше и больше дробилась и уменьшалась. Наконец, она мед­ленно поддалась под ними, и Цой Ким со своим товарищем стали погружаться в воду. Два-три беспомощных взмаха рук утопавших, пронзительный крик ужаса, звук всплеснувшейся воды – и все было кончено. Только куски треснувшей на несколько частей льдины поплыли далее в глубь залива да над тем самым местом, где погрузились несчастные, закружилась белокрылая чайка, и жалобный крик ее, похожий на плач, как бы повторял заунывную песню погибшего Цой Кима.