logo

М О Я    О С Е Т И Я



НЕЗЕВАЙ
(Из истории нравов)

 Несколько странная фамилия моего героя вполне совпадала с главным его житейским правилом «усматривать и приобре­тать»... Усматривал он зорко, приобретал скоро и споро. Пришел пешком, а через год поехал на собственных лошадках; приткнул­ся сперва «где довелось», а там, глядь, и в «собственный» пере­брался! Вообще, долго ждать не любил: раз-два, по-военному... Редко, когда фамилия, благоприобретенная от предков, находи­ла более удачное применение в одном из позднейших отпрысков. Где он был раньше – неизвестно, но история застала его уже в качестве одного из мелких блюстителей благочиния в захолуст­ном городке N.
На этом поприще Незевай проявил очень недюжинные способ­ности. Подвижной, как ртуть, плотный и круглый, как шар, он производил приятное впечатление своей расторопностью и под­вижностью, с тою плавностью и обворожительностью, какою поражал некогда незабвенный герой Гоголя, Чичиков. Одетый всег­да в чистенький, новенький мундирчик, гладкий и выхоленный – Незевай почтительно склонялся, когда выслушивал приказания начальства, и браво затем выпрямлялся всем корпусом, вселяя уже одним видом убеждение, что дело будет сделано и приказания повторять не придется. Все это, конечно, ценилось по справедли­вости, и аттестация Незевая была самая блестящая. Он уже на­чинал мечтать... Но, увы, судьба капризна, и он, подобно Чичи­кову, попался впросак на самой пустой вещи.
Нужно сказать, что лично Незевай мало ценил невеществен­ную благосклонность своего начальства («Этак-то с голоду, ба­тюшка, помрешь»,– говаривал он приятелям) и всегда предпо­читал ей кредитные билеты даже при самом плохом курсе. «Не в Париже менять буду,– посмеивался он в    благодушной беседе,– адома; как ни меняй, все в рубле сто копеек будет. Я, ба­тюшка, в политику не вмешиваюсь...»
Изыскивая способы к возможному уравновешиванию личных достоинств с тем, что «положено по штату», Незевай всегда устраивал дела так, что и волки сыты бывали, и овцы це­лы.
Является он, например, на рынок. Само собою разумеется, где же у нас, в захолустных городках России, на рынке чистота бы­вает?.. В пределах же ведения Незевая эта часть в особенности страдала обилием всевозможных запахов, отчасти благодаря близкому соседству одного «помещения», которое для удобства было устроено тут же.
«Это что такое? – грозно спрашивает Незевай, подцепив с лотка баранью ногу... А сам поворачивает носом к «помещению» и усиленно тянет воздух...
«Баранина-с,– робко отвечает лавочник, беспокоясь за воз­можность составления протокола, так как в видах оздоровления города его, действительно, уже раза два подтягивали за нечисто­плотность.
«Дурак!.. Сам вижу, что баранина!» – еще суровее обрезает Незевай.– «А ты разве не слышишь, что воняет падалью?» – и он звучно тянет носом со стороны «помещения».– «Скулово­рот! – обращается он к своему подручному,– воняет?»
«Точно так! – зычно отзывается сметливый личарда.– И да­же шибко!»
«Убрать – и чтобы сегодня же все было чисто! Покрышки пе­ременить!»– изрекает приговор Незевай и величественно прохо­дит дальше.
Скуловорот исчезает, а за обедом Незевай с аппетитом кушает баранье жаркое.
Или же дело бывает так.
Темная ночь... Обыватель, утомленный дневным трудом, мир­но похрапывает в объятиях Морфея. Изредка разве пройдет по улице запоздавший забулдыга, на которого не лают даже соба­ки, в сознании, что и их служба кончена, что и они тоже давно уже «вылаяли» свое право заснуть где-нибудь под забором. По­пробует иной пес брехнуть спросонья раз-другой, но, не слыша поддержки своих соседей, тотчас же свертывается калачом и за­сыпает...
Но Незевай не спит, а тихо-тихо крадется по глухому переул­ку, сопровождая «Недреманное Око» и двух-трех свидетелей, прихваченных в качестве понятых. Это производится облава на любителей запрещенного «банка» в одном из притонов, о кото­ром сведения доставлены самим же Незеваем.
 «Все ли там в порядке?»– беспокоится «Недреманное Око», волнуясь предстоящим случаем накрыть неуловимых картежни­ков...
«Будьте покойны, на этот раз не уйдут!» – шепчет осторожно на ухо Незевай, как бы опасаясь нескромности даже заборов... Но если бы только можно было уловить в темноте ночи выраже­ние его глаз, то бедная, потревоженная в такую пору власть бы­ла бы сильно сконфужена за свои уши...
Со всеми предосторожностями близится облава к покосившей­ся лачуге, сквозь ставни которой изнутри пробиваются едва за­метные проблески света... Следует краткий шепцт, маленькое об­ходное движение... и затем властные удары кулаком одновремен­но в переднюю и заднюю двери. Внутри моментально исчезают все признаки света и слышится беспокойный, быстро смолкаю­щий шорох...
«Отворяй, что ли!» – зычно приказывает Незевай, самолично потрясая дверью, и орлом влетает в темноту помещения...
Накрыто семеро обтрепанных субъектов, составлен протокол... Виновные с несколькими легкими подзатыльниками препровож­дены в «чижовку»... Власть очень довольна и, пожимая Незеваю руку, что-то упомянула о «представлении», на что тот подобаю­щим образом расшаркался, но скромно заметил, что «долг служ­бы... конечно...» и пр.
А чрез неделю, как раз первого числа, пересчитав на дому ровно сотню засаленных депозиток, врученных каким-то корявым субъектом, он наставительно говорил: «Ладно... С тобою не слу­чится!.. Но у меня смотреть: день в день... И чтобы шуму не бы­ло!.. Да насчет дров не забудь...»
Таким-то путем Незевай и двигался к желанному благополу­чию, к переходу с «пешка» к лошадкам, из конуры – в «собствен­ный»...
И вдруг, в один прекрасный момент – солнце светило так яр­ко, природа улыбалась, Незеваевы индюшки степенно прогуливались по двору – все рушилось... Только прах легким столбом вился за чьей-то удаляющейся колесницей... Как все это случи­лось, Незевай так и не мог уяснить себе как следует...
«Что ж, что я «на именины» шкурки какие-то собирал...» – негодовал он, как рассказывали после его приятели, на неспра­ведливость к нему судьбы... «Ведь не давал же я на это квитан­ций, а доброхотно и с каждого в отдельности, чтобы без разгово­ров... Какие же, значит, могли быть тут «упущения», что мара­ют?»
«Ну,   нет, брат... Это, что говорить: перепустил!.. Сам виноват... И окоротили правильно!» – возражал ему на это один из «закадычных».
«Да что же я перепустил-то?– недоумевал Незевай.– Ведь не осенью, а весною было дело!»
«Как знаешь!» – стоял на своем «закадычный».– Только я тебе толком говорю: перепустил, не по чину дело задумал... Те­перь вот и разводи: как да отчего?.. Поймать поймали, а не унич­тожили!.. Значит, соображай и – отчаливай!»
Но этот недоумевающий вопрос так и остался невыясненным для сокращенного Незевая; так он и не мог уравновесить свои выбитые из обычной колеи мысли, не мог представить от­четливо: отчего же, в самом деле, одно можно, а другого нельзя; отчего, например, баранина «не марала», а шкурка – самая чи­стая, нежная, пушистая шкурка – вдруг, извольте ли видеть, не только «замарала», но и грозила даже возможностью посетить совершенно несвоевременно места ее лова! Видимое дело – только судьба и несчастливый день сгубили расцветавшие мечты об окончательном мире и благоденствии...
Незевай исчез так же быстро, как и появился... Где он – это безразлично... Но вопрос, который он задавал себе в момент со­кращения,– этот вопрос все еще стоит и не находит ответа. Судя по этому, приходится думать, что действительно вопрос был праздный.

Из прошлого
О  tempоrа, о mоres!..

Широко раскинулся Приморск по берегам бухты «Рог изоби­лия». Представьте себе цепь гор, окружающих бухту, и только у самого почти берега – низменную ровную полосу; представьте себе, что по вершинам холмов, по склонам их и у подножия как бы прилепились домики,– и все это на значительном от востока до запада пространстве – и вы будете иметь понятие о Приморске. Пади, кое-где поросшие тальником, лощины и овраги, из ко­торых некоторые имели свое историческое прошлое и носили до­вольно оригинальные названия (напр.– Машкина оврага),– не­сколько скрадывали ту разбросанность построек, которая произ­водила сильное впечатление, как только очутишься на твердой почве.
Оголенные, безлесные горы придавали местности несколько унылый, неприветливый характер, в особенности поздней осенью и зимою, когда с красноватых вершин по склонам, вдоль улиц неслись вниз тучи песку и пыли, затемняя свет божий. Зимою иногда покроются горы снегом, но ненадолго: северяк все сме­тет на другой же день.
...Что это за фигура,– в высоких сапогах, в мерлушке и еще окутанная башлыком, плетется против метели и стужи? То рев­нивый служака идет на службу. Долго борется он с «навождением», идя то задом, то боком, пока, измучившись, не достигнет цели путешествия. Придя в «присутствие», он высидит положен­ное время, а затем снова закутывается в броню и плетется во­свояси. Но и дома не лучше: печи хотя и топятся с грехом попо­лам, но комнаты полны дыма,– пламя выдувается назад из пе­чи, а в трубах – щемящие душу завывания. Из щелей половых дует, окна обдаются песком и снегом – света божьего не видно...
...Случалось так, что такие погодки несколько запаздывали своим приходом, а иногда и совсем пропускали ожидаемый срок,– тогда об них скучали.
– Что это у нас давно пурги не было? – вырывался у кого-нибудь болезненный вопрос. Ответ обыкновенно не медлил сво­им приходом.
В такие погоды, когда сквозь шум и завывания ветра, срывав­шего иногда крыши с домов, не слышно было голоса рядом иду­щего, в такие-то погодки трудно было и думать о скорой помощи в случае какого-нибудь несчастия..
Про Приморск сложилась поговорка, что «его ничем не уди­вишь». Но подчас сам Приморск удивлял свежего человека та­кими явлениями в своей жизни  (да и теперь иногда удивляет), которые едва ли не граничили со сказочными и по временам про­изводили гнетущее впечатление. Эти явления особенно проявля­лись, когда Приморск оставался, так сказать, наедине с самим собою, что случалось обыкновенно каждый год – зимою. В это время все как-то съеживались, уходили в свою скорлупу, откуда по временам выказывали свои клещи. Свежий человек как-то не­вольно поддавался этому гнетущему    впечатлению и... начинал скучать. Только впоследствии, когда остатки привезенного «зер­на» начинали, наконец, истощаться, а почерпнуть новых, свежих сил было неоткуда (в иную пору и слова раньше, как через пол­года, нельзя было дождаться),– этот свежий    человек начинал мало-помалу мириться со скукою, с интересами общества... Какие это были интересы – история и их коснется со временем...
К стыду обывателей Приморска нужно сказать, что в этих ин­тересах наибольшую часть занимали городские новости и сплет­ни. Сплетничаньем занималась не только прекрасная половина рода человеческого, но и грубая. При разговоре с жителем Приморска вас сейчас же поражало богатство его сведений о ближ­нем: все, что ни есть темного и, зачастую, выдуманного досужим воображением, обдавало вас немедленно.
Я знал некоторые семьи, которые вели замкнутую жизнь,– жизнь в четырех стенах,– и однако это не мешало им, не выходя даже за двери своей квартиры, знать обо всем, что делалось в го­роде.
–  Вы слышали?.. Приехал новый офицер с женою... Оба сим­патичные, но только она страшно белится и румянится...
–  Да откуда вы узнали все это?
–  Уж знаю... М-me Х. рассказывала...
А m-me X.– не что иное, как какая-нибудь вездесущая особа, у которой всегда имелся неистощимый запас сведений по этой части.
Представьте себе теперь положение этой молодой пары, ис­кавшей себе квартиру и невинно думавшей, что ее никто не зна­ет. Знакомясь с какой-нибудь семьей, муж и жена не подозрева­ли того, что каждое их движение, взгляд, слово служили только проверкою того, что об них уже «известно».
Но... не проходило и полгода, как «свежее», мало-помалу ак­климатизировавшееся, начинало упражняться в «подкладывании свиней» не только друг другу, но и вообще ближнему. Нужно бы­ло иметь исключительный характер и значительные средства, что­бы жить независимо не только от «благодетельствовавшего» на­чальства, но и от предлагавшего услуги ближнего. Большинство же приезжавших на службу в Приморск обладало только незна­чительными остатками от прогонов, а иногда и просто – мину­сами.
Семейные основы были по большей части расшатаны. Мужья осваивались с положением рогатых, а женщины... не отличались особенным пуританизмом. На это никто не думал претендовать, так как рука руку мыла. В особенности же лестно было стать пер­вой дамой тем из женщин, которые наперерыв старались заслу­жить это звание.
...Местному маленькому помпадуру поедстояло в скором вре­мени овдоветь: помпадурша должна была его оставить, так как муж вызывал ее к себе домой – на далекий север. Помпадур – небольшого роста, лысый, с тараканьими усами, был большой любитель прекрасного пола. Дама, к которой он благоволил, могла жить припеваючи: к ее услугам было все – за исключени­ем разве птичьего молока. Достаточно было войти на какой-ни­будь вечер под руку с помпадуром, чтобы все уверились в выбо­ре новой помпадурши.
На этот раз помпадурша была грустна. Ей тяжело было ме­нять заманчивое настоящее на неприветливое будущее. Собрав­шийся у нее интимный дамский кружок всецело сочувствовал ее горю.
–  Mesdames,– обратилась она, наконец, растроганным голо­сом к окружающим,– вы, надеюсь, понимаете мое положение: мне очень жалко Митю... жалко оставить его одного. Он такой славный, добрый. Быть может... кто-нибудь из    вас... поможет ему... заменить меня.
–  Ах, голубушка, у нас детей нет, нам дети нужны...– послы­шались робкие заявления.
– Будут, mesdames, будут!..– убедительно настаивала помпа­дурша.
Дама нашлась...
*  *  *
С наступлением весны Приморск начинал оживать. С переле­том птиц начинался перелет послуживших – в другие края, а вновь назначенные на службу в Приморск и его окрестности со­бирались с силами в далекий путь. С первым пароходом, проре­зывавшим рыхлый лед, толкавшийся в котле бухты, приходили запоздавшие новости; сотни китайцев с котомками за спинами запруживали улицы и искали пристанища у своих же земляков, успевших уже за зиму научиться пяти-шести словам по-русски, исковерканным на свой лад; на базаре появлялись цветы, фрук­ты и другая зелень – так плохо гармонировавшие с холодным, сырым сезоном Приморска.
С открытием навигации и постепенным наплывом вновь при­езжавших и проезжавших Приморск становился неузнаваемым. Жизнь кипела. Новые знакомства, встречи на время преобража­ли как бы застывшие за зиму лица обывателей. Всякий оглядывался на себя, сравнивал с прибывшим из столицы товарищем и находил, что он во многом - таки успел поотстать. Не было того широкого взгляда на жизнь, не было того порханья с предмета на предмет, с идеи на идею, которыми всегда так обильны жи­тели столиц, живущие au courant всяческих мировых собы­тий. Оглянувшись на себя внимательнее, житель Приморска на­ходил, что даже костюм на нем сидел, не так хорошо, как на со­товарище, и сшит мешком. Недаром же отличали дамы по одно­му только наружному виду «сибиряка» от «свежака»...

*      *      *
Хотя Приморск давно уже стал распланировываться, стали об­разовываться улицы, но от этой планировки обывателю было нисколько не легче. Были такие улицы, по которым можно было пройти только днем и то с трудом – до того капризны были спус­ки и подъемы на них. Ночью же, без фонаря, лучше было и не выходить. Помню 1883 год, когда только по «большим» улицам поставили почаще фонари (на расстоянии полверсты один от дру­гого), и тогда же явилось менее необходимости в ручном фона­ре, которым обыкновенно запасался каждый отправлявшийся в путь после захода солнца.
Не все улицы, конечно, отличались особенным оживлением, но можно сказать, что, без исключения, по всем без церемонии разгуливали гуси, утки, козы, коровы, лошади и свиньи, оглашая воздух своеобразным говором и копаясь летом в лужах и невы­лазной грязи. Если у вас свой дом, то, хотя бы вы даже и не заводились скотом, вы всегда могли его видеть у себя на дворе. От этого посещения вас не спасали ни крепкие ворота, ни запо­ры, ни кирпичи, которыми вы запускали в назойливых животных... Об одном еще забыл я упомянуть – о собаках, но... тут уже мне пришлось бы повторить Гоголя в его описании путешествия Ива­на Ивановича к Ивану Никифоровичу…
Своеобразный оттенок придавало Приморску обилие китай­ского элемента. Почти все продовольствие Приморска было в ру­ках китайцев. Какой-нибудь невзрачный, но умевший сказать не­сколько фраз по-русски китаец имел у себя уже не менее двух-трех чиновничьих или офицерских семей, которые он «кормил» и которые состояли у него иногда в неоплатном долгу. Но манза не унывал. «Пиши-пиши, мадама», или «пиши-пиши, капитан»,– говорил он в конце концов, получивши какую-нибудь мизерную часть своих денег. И писали «капитан» или «мадама» на свою шею. Вместе с тем трудно было найти человека, который выно­сил бы на себе столько оскорблений, сколько доставалось китайцу.
Привычка «пиши-пиши» настолько въелась в жителя Примор­ска, что, придя в магазин и заказав там что-нибудь, считалось даже дурным тоном платить сейчас же за это деньги. Напротив, считалось большим шиком сказать: «Запишите и пришлите все это ко мне на дом». Строго говоря, конечно, это был самообман, так как двадцатые числа и пятилетние прогоны отлично напоми­нали о долгах. Вообще можно сказать, что Приморск приучал жить шире, чем следует, так как эта ширь в то же время разно­образила серенькую обыденную жизнь его обывателя.
Помнится, немало было сетований в этой обыденной жизни на «бесконечное проявление зла во всей его неприглядности», на «возмутительные преступления, скрывавшиеся бесследно», на «господство произвола»... Но все это по большей части приходилось слышать из уст тех, кто сам не прочь был «подложить сви­нью ближнему». Насколько насыщена была атмосфера превы­спренними фразами, прикрывавшими неприглядные стороны их авторов, настолько же беден был Приморск такими людьми, у которых слово было бы неразлучно с делом и благие мысли и намерения разрешались бы в «добрых поступках»... Наступила, однако, и для Приморска новая эра: сквозь окутывавшую его пе­лену тумана проник и сюда луч света...