– Пора, пора! – сказал алеут,– уже шесть часов. Котиков загнали в лежбище...
Октябрьское утро едва брезжило сквозь матовые стекла домика, в котором я провел ночь. Я наскоро набросил на себя меховой пиджак и вышел с алеутом, сопровождавшим всегда американскую промышленную компанию по котиковым островам в качестве бойца котиков. Было время промысла. Мы спешно поднялись на площадку маленького островка и, сделавши шагов восемнадцать до противоположного берега, стали спускаться по крутому обрывистому берегу к лежбищу котиков, где уже четыре человека промышленников окружили просыпавшихся животных. Я едва мог удерживаться руками об острые выступы скалы, так как ноги мои скользили по крутизне и срывавшиеся из-под ног камни скатывались вниз к отмели берега с глухим рокотом. Когда я спустился к лежбищу, мне представилась сквозь полумрак раннего утра такая картина: несколько алеутов (помнится, человека четыре или пять) стали рядом, шагов пять или шесть друг от друга, держа перед собою небольшие дубинки. Они загородили котикам дорогу к морю, которое гудело и шипело прибоем волн. Перед нами у подножия крутого скалистого берега лежали котики – одни уже проснулись, а другие еще спали глубоким сном,– темной бесформенной массой. Рань утра еще не позволяла разглядеть ясно отдельных экземпляров. Порою эта масса двигалась, из массы вырывались какие-то глухие звуки секачей, походившие на кряхтенье; животные временами порывались прорваться сквозь цепь вооруженных палками алеутов, делая некрасивые, неповоротливые прыжки передними ластами, волоча за собою задние. Но алеуты их отгоняли назад палками, не задерживая молодых детенышей, которые тоже ковыляли, как могли, за своими родителями. И эти детеныши жадно бросались в свою стихию и грациозно ныряли в волны моря. Бойня еще не начиналась, выжидали наступления момента, когда ясно будет видно котиков. Молча выжидали и мы этого времени. Свежий холодный ветер. Кое-где белые чайки уже стали показываться и реяли над лежбищем и ныли. Они, вероятно, чуяли кровавый для себя пир. Слышался откуда-то острый запах падали. Под ногами валялись кости. Восток начинал принимать бледно-желтый цвет, а затем первый луч солнца упал на крутой скалистый берег острова, под которым прижались с тысячу котиков: секачей, маток детенышей. Я видел теперь явственно этих странных тюленеобразных животных, неповоротливо толпившихся на небольшом пространстве своего лежбища, куда они выходят днем на временный отдых, а ночью на глубокий сок. Более взрослые самки, как более сильные и опытные, чуяли близость чего-то недоброго и тревожно, сколько им позволяли передние ласты, карабкались на менее сильных маток и детенышей. Круглые глаза их, темные, глубокие, отливались порою металлическим цветом, а пасть беззвучно разевалась, причем были видны небольшие клыки, которые не могли причинить врагам их чувствительной боли. Неуклюжая масса этих животных жалась к обрывистому берегу скалы, причем более пугливые отдельные экземпляры, инстинктивно чувствовавшие близость чего-то ужасного, рокового для них, напрягали последние свои усилия и карабкались своими веслообразными ластами на крутизну, причем часто срывались и кубарем скатывались обратно к лежбищу, увлекая в своем падении обломки скалы. Вон одному какому-то котику удалось взобраться на довольно большую высоту. Усталый, он растянулся на гладкой поверхности гранита и, обмахиваясь своими ластами, задыхается, поглядывая жадно на рокочущее море. Его манят влажные волны, в которые ему бы хотелось окунуться, чтобы избавиться от мучительного состояния. А в то же время из среды этих волн раздаются призывные голоса тысяч других котиков, которые поразительно напоминают блеяние овец. Словно тысячеголовое стадо баранов суетится и бегает, криком отыскивая маток и детенышей. Шум волн смешивается с этим криком, иногда прорываются унылые ноты реющих над нами чаек, и все это образует какую-то странную дикую гармонию, не поддающуюся никакому определению.
Я ждал момента, когда начнется самый бой,– интересная, но тяжелая драма, свидетелем которой я сделался совершенно случайно. Я посматривал на американца, от которого алеуты ждали приказания, но он стоял в стороне и флегматически, с засунутыми в карманы руками, смотрел на котиков, словно что-то соображая. Наконец, он сказал:
– Начинать!..
Алеуты по этой команде ступили к котикам, которые еще тревожнее заметались в беспорядочной плотной массе. С дубинами они высматривали опытным глазом холостяков, которым наносили этими дубинами удары по темени, и почти всегда удавалось им одним, не особенно сильным ударом нехитрого первобытного оружия уложить беззащитное животное на месте. Правда, некоторые порывались отстаивать свое существование своими неопасными зубами, слабо набрасываясь на своих врагов, но эти, опытные в своем деле, не опасались их бессильного нападения и огорошивали их палками. Вон один из алеутов ударил палкой одного котика. Этот словно бы пригнулся от пролетевшего над его головой угрожающего предмета и снова судорожно приподнял голову. Но я видел, что один из его темных, глубоких больших глаз словно бы помутился и сузился, а другой, напротив, расширился и загорелся особенным блеском не то ужаса, не то мучительной, страшной боли. Алеут ударил его вторично по голове. Я услышал глухой хряск черепной кости, и кровь фонтаном брызнула из раны, а оба глаза его, выскочив из своих орбит, низко повисли на нервах. Котик как-то словно бы крякнул и упал набок. Горло заклокотало, затрепетало; из ноздрей и рта запузырилась кровь, пошла темно-алыми струйками по песку, насыщенному уже кровью не менее чем прибоем морских волн. Алеут и не взглянул на него, а пошел дальше, ища других жертв среди этого неуклюжего стада. Несколько раз небольшие группы отделялись от стада и устремлялись к морю, чтобы спастись в своей стихии, но промышленники отгоняли их обратно, не трогая маленьких детенышей. Один раз только алеут сгоряча ткнул одного маленького котика концом палки в глаз в то время, когда он расправлялся с большим котом. Изо всей силы это маленькое животное вцепилось зубами в палку алеута, защищая, вероятно, своего родителя, и мешало промышленнику наносить удары. Он его отталкивал несколько раз в сторону ногой, но маленькое животное самоотверженно ползло обратно к алеуту и цеплялось снова зубами то за ногу, то за палку, но этот с двух-трех ударов покончил с своей жертвой и ринулся в более густую массу котиков. Жертва, как подстреленная птица крыльями, затрепетала передними ластами и потом осталась недвижимым трупом. Детеныш не уходил и долго еще, сидя у убитого котика, как-то жалобно стонал, словно плакал, а потом с раздувшимся глазом пополз с тем же жалобным криком к воде, но... он не в силах был вытаскивать свои ласты из мокрого песку и застрял у самой воды, беспомощно силясь добраться до нее. Такие же, как он, маленькие котики, близко-близко подплывали к нему и словно звали его к себе, усиленно блея около него. Он отвечал им жалобным слабым криком, он ныл, страдал, умирал. Голова его падала на песок, и он замирал, но когда его обдавала холодная струя прибоя волн, он снова тихо с усилием подымал ее и снова кого-то звал тем же жалобным голосом, а волны словно его манили к себе, то обдавая его своей влагой, от убегая от него. А тут еще зловещая чайка закружилась над ним и все приноравливалась, как бы выклевать ему другой, нераненный глаз. Мне стало бесконечно жаль котика. Я выбрал момент отлива и, подхватив его обеими руками, бросил в море, дальше, сколько хватило сил. Увы! Он не в силах был уже плавать, его родная стихия его уже не принимала к себе, и новым прибоем волн он выброшен был на прежнее место. Тогда я сделал последнее усилие, и, обдаваемый выше колен волной, повторил свою попытку, но море не хотело его принимать больше. Тогда я пошел от этого места в хижину, где ночевал, чтобы не видеть всей этой картины. Но любопытство все-таки взяло свое, и я спустя полтора часа вышел посмотреть на место бойни с вершины обрывистого берега, возвышавшегося над лежбищем котиков. Бойня уже кончилась, но на лежбище осталось около полутораста трупов, с которых промышленники сдирали опытной рукой ценную шкурку. Чайки тысячами кружились над ободранными трупами, клевали кровавую пищу, дрались между собою и кричали своим унылым долгим криком, словно бы дополняли этим криком кровавую тризну. А там, в море, кишели и играли освобожденные котики, кувыркались, блеяли и подходили близко к берегу, порываясь снова выйти из него, но боялись людей. Иные и выходили, но, постояв и покричав, снова уходили в море. Я взглянул на то место, где мучился недавно молодой котик. Я увидел его на том же месте, но уже недвижимым, распростертым на морском песке. Чайка сидела на нем и клевала ему глаз; волны набегали на него, слегка вскидывали, но с отливом их он принимал прежнее положение,– он был мертв. Я отвернулся. К, западу лежала неоглядная даль моря, подернутая на горизонте дымчатой мглой, справа виднелся темным крутым обрывом берег какого-то большого острова, и на силуэте его обозначались временами фонтаны проходившего кита,– словно дым от вспышек пороха... А там ближе к берегу и судно, на котором мне надлежало вернуться обратно домой, слегка на волнах колыхалось...