logo

М О Я    О С Е Т И Я



ПРОМЫСЕЛ КОТИКОВ
(Рассказ)

 – Пора, пора! – сказал алеут,– уже шесть   часов. Котиков загнали в лежбище...
Октябрьское утро едва брезжило сквозь матовые стекла до­мика, в котором я провел ночь. Я наскоро набросил на себя ме­ховой пиджак и вышел с алеутом, сопровождавшим всегда амери­канскую промышленную компанию по котиковым островам в качестве бойца котиков. Было время промысла. Мы спешно под­нялись на площадку маленького островка и, сделавши шагов во­семнадцать до противоположного берега, стали спускаться по крутому обрывистому берегу к лежбищу котиков, где уже четыре человека промышленников окружили просыпавшихся животных. Я едва мог удерживаться руками об острые выступы скалы, так как ноги мои скользили по крутизне и срывавшиеся из-под ног камни скатывались вниз к отмели берега с глухим рокотом. Ког­да я спустился к лежбищу, мне представилась сквозь полумрак раннего утра такая картина: несколько алеутов (помнится, чело­века четыре или пять) стали рядом, шагов пять или шесть друг от друга, держа перед собою небольшие дубинки. Они загороди­ли котикам дорогу к морю, которое гудело и шипело прибоем волн. Перед нами у подножия крутого скалистого берега лежали котики – одни уже проснулись, а другие еще спали глубоким сном,– темной бесформенной массой. Рань утра еще не позволя­ла разглядеть ясно отдельных экземпляров. Порою эта масса двигалась, из массы вырывались какие-то глухие звуки секачей, походившие на кряхтенье; животные временами порывались прор­ваться сквозь цепь вооруженных палками алеутов, делая некра­сивые, неповоротливые прыжки передними ластами, волоча за собою задние. Но алеуты их отгоняли назад палками, не задер­живая молодых детенышей, которые тоже ковыляли, как могли, за своими родителями. И эти детеныши жадно бросались в свою стихию и грациозно ныряли в волны моря. Бойня еще не начина­лась, выжидали наступления момента, когда ясно будет видно котиков. Молча выжидали и мы этого времени. Свежий холодный ветер. Кое-где белые чайки уже стали показываться и реяли над лежбищем и ныли. Они, вероятно, чуяли кровавый для себя пир. Слышался откуда-то острый запах падали. Под ногами валялись кости. Восток начинал принимать бледно-желтый цвет, а затем первый луч солнца упал на крутой скалистый берег острова, под которым прижались с тысячу котиков: секачей, маток детены­шей. Я видел теперь явственно этих странных тюленеобразных животных, неповоротливо толпившихся на небольшом простран­стве своего лежбища, куда они выходят днем на временный отдых, а ночью на глубокий сок. Более взрослые самки, как более силь­ные и опытные, чуяли близость чего-то недоброго и тревожно, ско­лько им позволяли передние ласты, карабкались на менее сильных маток и детенышей. Круглые глаза их, темные, глубокие, отли­вались порою металлическим цветом, а пасть беззвучно разева­лась, причем были видны небольшие клыки, которые не могли причинить врагам их чувствительной боли. Неуклюжая масса этих животных жалась к обрывистому берегу скалы, причем бо­лее пугливые отдельные экземпляры, инстинктивно чувствовав­шие близость чего-то ужасного, рокового для них, напрягали по­следние свои усилия и карабкались своими веслообразными ластами на крутизну, причем часто срывались и кубарем скатывались обратно к лежбищу, увлекая в своем падении обломки ска­лы. Вон одному какому-то котику удалось взобраться на доволь­но большую высоту. Усталый, он растянулся на гладкой поверх­ности гранита и, обмахиваясь своими ластами, задыхается, по­глядывая жадно на рокочущее море. Его манят влажные волны, в которые ему бы хотелось окунуться, чтобы избавиться от мучительного состояния. А в то же время из среды этих волн разда­ются призывные голоса тысяч других котиков, которые порази­тельно напоминают блеяние овец. Словно тысячеголовое стадо баранов суетится и бегает, криком отыскивая маток и детенышей. Шум волн смешивается с этим криком, иногда прорываются уны­лые ноты реющих над нами чаек, и все это образует какую-то странную дикую гармонию, не поддающуюся никакому определению.
Я ждал момента, когда начнется самый бой,– интересная, но тяжелая драма, свидетелем которой я сделался совершенно слу­чайно. Я посматривал на американца, от которого алеуты ждали приказания, но он стоял в стороне и флегматически, с засунуты­ми в карманы руками, смотрел на котиков, словно что-то сооб­ражая. Наконец, он сказал:
– Начинать!..
Алеуты по этой команде ступили к котикам, которые еще тре­вожнее заметались в беспорядочной плотной массе. С дубинами они высматривали опытным глазом холостяков, которым наноси­ли этими дубинами удары по темени, и почти всегда удавалось им одним, не особенно сильным ударом нехитрого первобытного оружия уложить беззащитное животное на месте. Правда, не­которые порывались отстаивать свое существование своими не­опасными зубами, слабо набрасываясь на своих врагов, но эти, опытные в своем деле, не опасались их бессильного нападения и огорошивали их палками. Вон один из алеутов ударил палкой од­ного котика. Этот словно бы пригнулся от пролетевшего над его головой угрожающего предмета и снова судорожно приподнял голову. Но я видел, что один из его темных, глубоких больших глаз словно бы помутился и сузился, а другой, напротив, расши­рился и загорелся особенным блеском не то ужаса, не то мучи­тельной, страшной боли. Алеут ударил его вторично по голове. Я услышал глухой хряск черепной кости, и кровь фонтаном брыз­нула из раны, а оба глаза его, выскочив из своих орбит, низко повисли на нервах. Котик как-то словно бы крякнул и упал на­бок. Горло заклокотало, затрепетало; из ноздрей и рта запузырилась кровь, пошла темно-алыми струйками по песку, насыщенно­му уже кровью не менее чем прибоем морских волн. Алеут и не взглянул на него, а пошел дальше, ища других жертв среди это­го неуклюжего стада. Несколько раз небольшие группы отделя­лись от стада и устремлялись к морю, чтобы спастись в своей стихии, но промышленники отгоняли их обратно, не трогая ма­леньких детенышей. Один раз только алеут сгоряча ткнул одного маленького котика концом палки в глаз в то время, когда он рас­правлялся с большим котом. Изо всей силы это маленькое жи­вотное вцепилось зубами в палку алеута, защищая, вероятно, своего родителя, и мешало промышленнику наносить удары. Он его отталкивал несколько раз в сторону ногой, но маленькое жи­вотное самоотверженно ползло обратно к алеуту и цеплялось сно­ва зубами то за ногу, то за палку, но этот с двух-трех ударов покончил с своей жертвой и ринулся в более густую массу коти­ков. Жертва, как подстреленная птица крыльями, затрепетала передними ластами и потом осталась недвижимым трупом. Де­теныш не уходил и долго еще, сидя у убитого котика, как-то жа­лобно стонал, словно плакал, а потом с раздувшимся глазом по­полз с тем же жалобным криком к воде, но... он не в силах был вытаскивать свои ласты из мокрого песку и застрял у самой во­ды, беспомощно силясь добраться до нее. Такие же, как он, ма­ленькие котики, близко-близко подплывали к нему и словно зва­ли его к себе, усиленно блея около него. Он отвечал им жалоб­ным слабым криком, он ныл, страдал, умирал. Голова его пада­ла на песок, и он замирал, но когда его обдавала холодная струя прибоя волн, он снова тихо с усилием подымал ее и снова кого-то звал тем же жалобным голосом, а волны словно его манили к се­бе, то обдавая его своей влагой, от убегая от него. А тут еще зло­вещая чайка закружилась над ним и все приноравливалась, как бы выклевать ему другой, нераненный глаз. Мне стало бесконеч­но жаль котика. Я выбрал момент отлива и, подхватив его обеими руками, бросил в море, дальше, сколько хватило сил. Увы! Он не в силах был уже плавать, его родная стихия его уже не прини­мала к себе, и новым прибоем волн он выброшен был на прежнее место. Тогда я сделал последнее усилие, и, обдаваемый выше ко­лен волной, повторил свою попытку, но море не хотело его при­нимать больше. Тогда я пошел от этого места в хижину, где но­чевал, чтобы не видеть всей этой картины. Но любопытство все-таки взяло свое, и я спустя полтора часа вышел посмотреть на место бойни с вершины обрывистого берега, возвышавшегося над лежбищем котиков. Бойня уже кончилась, но на лежбище оста­лось около полутораста трупов, с которых промышленники сди­рали опытной рукой ценную шкурку. Чайки тысячами кружились над ободранными трупами, клевали кровавую пищу, дрались меж­ду собою и кричали своим унылым долгим криком, словно бы до­полняли этим криком кровавую тризну. А там, в море, кишели и играли освобожденные котики, кувыркались, блеяли и подходили близко к берегу, порываясь снова выйти из него, но боялись лю­дей. Иные и выходили, но, постояв и покричав, снова уходили в море. Я взглянул на то место, где мучился недавно молодой ко­тик. Я увидел его на том же месте, но уже недвижимым, распро­стертым на морском песке. Чайка сидела на нем и клевала ему глаз; волны набегали на него, слегка вскидывали, но с отливом их он принимал прежнее положение,– он был мертв. Я отвернул­ся. К, западу лежала неоглядная даль моря, подернутая на гори­зонте дымчатой мглой, справа виднелся темным крутым обрывом берег какого-то большого острова, и на силуэте его обозначались временами фонтаны проходившего кита,– словно дым от вспы­шек пороха... А там ближе к берегу и судно, на котором мне на­длежало вернуться обратно домой, слегка на волнах колыха­лось...