Новеллæ
Æхсæвæр скодтам иу чысыл рестораны. Хъуыды ма йæ кæныс, кæм уыдис, уый? Нæ мæ уырны. Чи дын уыдтæн æз? Стæй дыл ахæм изæртæ цал æмæ цал скодта? Иннæтæй уæлдай йæ цæмæн хъуамæ дæ зæрдыл бадардтаис? Уæвгæ дзы зæрдыл бадаринагæй дæр ницы уыдис. Зæгъæн ис, æмæ дзургæ æппындæр ницы кодтон. Дæ цуры бадын æмæ дæумæ хъусын мæхицæн нымадтон тæккæ стырдæр амондыл. Тарстæн дæу истæмæй бафæрсынæй, уæлдай ныхас зæгъынæй. Архайдтон нæ фембæлды алы сызгъæрин уысм дæр бахъуыды кæныныл. Æз дæ кæддæриддæр бузныг уыдтæн, нæ фембæлдæй мæ фыдæнхъæл кæй нæ фæкодтай, уый тыххæй. Куыд фæлмæн дардтай дæхи мемæ, дæ алы ныхасыл дæр дын æууæндыдтæн, зæрдæмæ хъардта. Фыццаг минуттæй фæстæмæ дæ иу фезмæлдмæ дæр аипп æрхæссæн нæ уыд, дæ митæй мæм иу дæр кæнгæ нæ фæкаст. Уымæй размæ дæ иу хатт дæр куы никуы федтаин, уæддæр мæ дæ уацар бакодтаис. Фондз азы дæргъы цæмæ фенхъæлмæ кастæн, мæ уыцы амондджын бæллиц кæй сæххæст, уымæй мын æрхастай, ферохгæнæн кæмæн нæй, ахæм æхсызгондзинад.
Фынгæй куы сыстадыстæм, уæдмæ банафон. Рестораны къæсæрмæ куы рахæццæ стæм, уæд мæ бафарстай: «Искуыдæм тагъд кæныс æви ма дын рæстæг ис?» Дæуимæ кæдæмфæнды ацæуыныл дæр разы кæй уыдтæн, уый дæ куыд хъуамæ бамбæхстаин! Æмæ дын загътон, рæстæг ма мын ис, зæгъгæ. Ды уысмы бæрц цæуылдæр батыхсæгау кодтай, стæй мæ бафарстай: «Кæд дæ фæнды, уæд цом махмæ æмæ аныхæстæ кæнæм». Æз дын æхсызгонæй разыйы дзуапп куы радтон, уæд банкъардтон, цыма мæ тагъд дзуапп кæнæ дæ зæрдæмæ нæ фæцыд, кæнæ та дæм диссаг фæкаст. Ныр æй, кæй зæгъын æй хъæуы, æмбарын, дис цæуыл кодтай, уый. Сылгоймæгтæ арæх се ’нкъарæнтæ æддæмæ нæ февдисынц. Цыфæнды тынг сæ куы фæфæнды, уæддæр ракъуыр-бакъуыр байдайынц, цалынмæ сын ныллæгъстæ кæнай, уæдмæ не сразы вæййынц. Уарзондзинад къæбæр амалгæнæн фæрæз кæмæн у, æрмæстдæр уыцы сылгоймæгтæ раттынц æваст разыйы дзуапп. Уыдоны номхыгъдмæ ма ахæссæн ис æвæлтæрд æрыгон чызджыты дæр, фæлæ æз бынтон æндæр уавæры уыдтæн. Диссаг мæм фæкаст, куыннæ мæ бамбæрстай, уый. Мингай бонтæ цы амондджын рæстæгмæ æнхъæлмæ кастæн, уый ралæууыд æмæ мæхи æндæрхуызон дарын мæ бон нæ уыд. Цыфæндыйæ дæр дæ, мæхи куыд дардтон, уый дисы бафтыдта æмæ дæ, дарддæр цы уыдзæн, ууыл хъуыдыйы бафтыдтон. Куыд рахатыдтон, афтæмæй-иу мыл аивæй дæ цæст æрхастай. Дæ кæцыдæр æнкъарæнæй бамбæрстай, дæ цуры цы зæрдæмæдзæугæ æууæндаг чызг ис, уый йæ зæрдæйы цыдæр сусæгдзинад кæй æмбæхсы. Дæ цымыдисдзинад райхъал æмæ дæ къахæн фæрстытæй бамбæрстон, уыцы сусæгдзинад райхалынвæнд кæй скодтай. Æргом дзуæппытæ нæ дæттыныл архайдтон, цæмæй мæхиуыл комдзог ма рацыдаин æмæ мæ сусæгдзинад æмбæхстæй баззадаид, архайдтон, цыма ницы æмбарын, мæхи афтæ дарыныл.
Дæ фатермæ ссыдыстæм. Асинтыл хизгæйæ цы уавæры уыдтæн, уый нæ бамбардзынæ, зæгъгæ, куы зæгъон, уæд мын-иу, мæ ахсджиаг, ныххатыр кæн, уымæн æмæ æцæгæйдæр зын бамбарæн уыдтæн. Асинтыл хизгæйæ мæхи ахæм амондджын хуыдтон æмæ йын ныхæстæй зæгъæн нæ уыд. Ныртæккæ дæр уыцы рæстæг куы ’рымысын, уæд мæ цæссыгтæ æнæ фемæхсгæ нæ фæвæййынц, афтæмæй та мæм афтæ кæсы, цыма мæм цæссыг нал баззад. Уыцы уысмтæ баст уыдысты мæ судзгæ уарзондзинадимæ, мæ сабидуджы тыхджындæр æнкъарæнтимæ, мæ сагъæстæ æмæ бæллицтимæ. Мæ зæрдыл æрбалæууы, мин хатты дæм кæм æнхъæлмæ кастæн, нæ хæдзармæ уыцы бацæуæн, дæ къахдзæфы уынæр фехъусын æнхъæлмæ кæцæй кастæн æмæ дæ фыццаг хатт кæм федтон, уыцы асинтæ, нæ дуарæй æддæмæ кæсæн зиллакк, дæ алы фезмæлдмæ дæр мæ цæст кæцæй дардтон, дæ къæсæргæрон чи уыд æмæ иу хатт мæ зонгуытыл кæуыл æрхаудтæн, уыцы гауызгонд, йæ уынæрмæ-иу хæрдмæ кæмæн фæхаудтæн, дæ дæгъæлы уыцы дзыгъал-мыгъул. Мæ сабидуг æнæхъæнæй, мæ судзгæ æнкъарæнты фидар тыхт къуыбылой сæхицæн амондджын бынат скодтой уыцы къуындæг фæзуаты. Уым бацыдысты мæ царды бонтæ иууылдæр æмæ мыл æнæнхъæлæджы æмхуызонæй дæр æруæз кодтой. Мæ фыны æмæ мæ хъалы цæмæ бæллыдтæн, уый æрцыди: æз цыдтæн демæ, дæ хæдзармæ, нæ хæдзармæ. Мæ ныхæстæ та дæм диссаг фæкæсдзысты, фæлæ дæ къæсæргæронмæ бахæццæйы размæйы цард уыди хуымæтæджы æцæгдзинад, уырдыгæй фалæмæ та мын райдыдта аргъæутты дуне, Алладины паддзахад. Мин хатты уарзон цæстытæй цы дуармæ кастæн, уый байгом. Мидæмæ хизгæйæ куыд амондджын уыдтæн, уый ды, мæ ахсджиаг, никуы бамбардзынæ.
Æхсæв бонмæ дæумæ баззадтæн. Уымæй размæ мыл иу нæлгоймаджы къух дæр кæй никуы андзæвыд æмæ мæ буар цы хуызæн у, уый кæй никуы ничи федта, уый дæуæн дæ зæрды кæрон дæр не ’рæфтыди. Стæй дын ууыл ахъуыды кæныны фадат дæр нæ уыди, уымæн æмæ æз кодтон, цыдæриддæр дæ фæндыди, уый. Ме ’фсармы хурхыл бахæцыдтæн, архайдтон мæ сусæгдзинад бамбæхсыныл, цæмæй ма бамбæрстаис, кæй дæ уарзын, уый, уымæн æмæ тарстæн, куы дæ фæтæрсын кæна, уымæй. Дæумæ арф æнкъарæнтæ нæ хъардтой, ды дæхи тавтай хъæмпытæй артмæ, æваст чи ссудзы æмæ тагъд чи æрхуыссы. Искæй хъысмæтмæ ныхилын нæ уарзтай. Дæ тыхтæ лæвæрдтай æгас дунейæн, фæлæ дæ дæхи нывондæн æрхæссын никуы фæндыд. Мæ царды фыццаг нæлгоймаг кæй уыдтæ, уый ницæй тыххæй зæгъын, фæлæ мын хъуамæ уæддæр мæ сыгъдæгдзинад зонай. Аххосджын дæ ницæмæй кæнын. Хинæй мыл, мыййаг, ницæмæй рацыдтæ, гæды ныхæстæ мын нæ кодтай, зæрдæтæ мын ницæмæй сæвæрдтай: æз дæм мæхæдæг æрбацыдтæн æмæ барвæндонæй мæхи уарзты цæхæры баппæрстон. Æвæццæгæн, мæ хъысмæты афтæ фыст уыди. Æз дæумæ азым никуы ницæмæй æрхæсдзынæн. Уый нæ, фæлæ ма дæ цæрæнбонты бузныг дæр уыдзынæн уыцы амондджын æхсæвы тыххæй. Талынджы-иу мæ цæстытæ куы байгом кодтон æмæ, мæ фарсмæ кæй дæ, уый куы банкъардтон, уæд мæ сæрмæ стъалыджын арв куы нæ уыд, уæд-иу дисы бацыдтæн. Нæ, мæ ахсджиаг, æз æппындæр фæсмон никуы ницæуыл кодтон: уыцы амондджын уысмтæ мын ахæм бар никуы радтой. Мæ хъустыл ма абон дæр уайы, фынæйæ куыд улæфыдтæ, уый. Хæстæг мæм кæй уыдтæ, уымæй мæхи афтæ амондджын хуыдтон æмæ фырцинæй мæ цæстытæ дыууæ æнæбын суадоны фестадысты.
Райсомæй нæхимæ цæуыныл батагъд кодтон. Дуканимæ мæ цæуын хъуыди, стæй мæ дæ лæггадгæнæг æрбаййæфтаид, уый дæр нæ фæндыд. Цæуынæввонг дæ цуры куы ’рлæууыдтæн, уæд мæ æрбахъæбыс кодтай æмæ мын мæ цæсгоммæ бирæ фæкастæ. Дæ мысинæгты мыл искуы дæ цæст æрхæцыд æви дæм мæ фырамондджынæй рæсугъд фæкастæн? Уый фæстæ мын мæ былтæн ныбба кодтай. Æз дæ сабыргай аиуварс кодтон æмæ рацæйцыдтæн. Мæ фæстæ радзырдтай:
— Дидинджытæ дæ нæ хъæуы?
Æз дын загътон:
— Хъæуы.
Дæ фыссæн стъолыл цы вазæ уыд, уырдыгæй цыппар урс уардийы систай (уыцы вазæ, сывæллонæй дæ фатермæ куы бацыдтæн, уæдæй нырмæ зыдтон). Уыцы уардитæн æз уый фæстæ бирæ хæттыты батæ кодтон.
Ноджыдæр ма иу хатт фембæлыны тыххæй бадзырдтам. Æрбацыдтæн æмæ та диссаджы æхсæв арвыстам. Балæвар ма мын кодтай ноджы æртыккаг æхсæв дæр. Уый фæстæ мын загътай, кæдæмдæр дæ балцы цæуын кæй хъæуы — дæ уыцы балцытæй дын мæ мæрдты удхæссæг уыдтон — фæлæ мын зæрдæ бавæрдтай, куыддæр фæзынай, афтæ мын кæй фехъусын кæндзынæ. Æз дын бацамыдтон, кæдæм мæм фыссын хъæуы, уый, æрмæст дын мæ ном æмæ мæ мыггаг нæ загътон. Мæ сусæгдзинад æргом кæнын мæ нæ фæндыд. Куы хицæн кодтам, уæддæр та мын уардитæ балæвар кодтай.
Дыууæ мæйы дæргъы почтæмæ алы бон дæр цыдтæн, фæлæ дæуæй хабар нæ уыд. Цы хъизæмæрттæ бавзæрстон, уыдоны тыххæй нал дзурын, фæлæ дæ уæддæр аххосджын ницæмæй кæнын. Æз дæ уарзын, куыд дæ, афтæмæй: тæвдтуг æмæ рохгæнагæй, тагъд чи бауарзы æмæ сылгоймагыл фæлывдæй чи рацæуы, ахæмæй. Æз дæу уарзын, æдзухдæр цавæр уыдтæ æмæ абоны онг дæр цы хуызæнæй баззадтæ, æрмæстдæр ахæмæй. Ды раджы æрбаздæхтæ. Уый бæрæг уыд, дæ рудзгуытæй-иу рухс кæй калд, уымæй дæр, фæлæ мæм нæ фæхабар кодтай. Дæ къухæй фыст иу рæнхъ мæм уæд та куы уаид ацы фæстаг сахат. Æнхъæлмæ дæм бирæ фæкастæн, фæлæ мæм нæ фæдзырдтай, иу рæнхъ дæр мæм нæ ныффыстай, зыбыты иунæг рæнхъ дæр.
Дысон мæ сывæллон амард. Уый дæ сывæллон дæр уыд, цы ’ртæ ’хсæвы арвыстам, уыдонæй иуы саби. Ард дын хæрын. Мæлæтмæ комкоммæ кæсгæйæ мæнг ард нæ фæхæрынц. Уый уыдис нæ дыууæйы хъæбул, баууæнд мыл. Уымæн æмæ, цалынмæ дæуыл фембæлдтæн, уырдыгæй цалынмæ мæ хъæбул райгуырд, уæдмæ мыл иу нæлгоймаджы къух дæр нæ андзæвыд. Ды мыл куы ’рбамбæлдтæ, уæдæй фæстæмæ мæнмæ мæ буар цыдæр нæфæтчиаджы хуызæн каст, уымæн æмæ дæу æндæр искæимæ дих кæнын мæ бон нæ уыд. Уый нæ сывæллон уыд, ме ’нæкæрон уарзондзинад æмæ де ’нæмæт æмæ фæуынæй кæмæн нæ тарстæ æмæ бæстон хъуыды дæр кæуыл никуы акодтай, дæ уыцы рæвдыды иумæйаг хъæбул. Нæ сывæллон, нæ фырт, нæ зыбыты иунæг саби. Чи зоны, мæ ацы рæнхъытæ бакæсгæйæ ды иучысыл тæрсгæ дæр фæкæндзынæ, стæй дисы дæр бацæудзынæ æмæ бафæрсдзынæ, ацал-ауал азы хъусæй цæмæн лæууыдтæ, зæгъгæ, фæлæ дын нæ хъæбулы кой куыд хъуамæ ракодтаин, кæд æмæ тарстæн, куы нæ мыл баууæндай, уымæй! Стæй, æнæнхъæлæджы æртæ æхсæвы кæимæ арвыстай, уыцы æнæзонгæ сылгоймагыл цас æууæнк хъуамæ уыдаид?! Уæлдайдæр дыл æнæнхъæлæджы чи фембæлд æмæ алы хъуыддаджы дæр дæ коммæ чи каст. Дæу ницы хуызы бауырныдтаид, ахæм сылгоймаг дыл иузæрдион кæй уыд æмæ йæ дæу йеддæмæ кæй ничи хъуыд, уый. Гæнæн уыд æмæ дæм мæ ныхæстæй исты бахъардтаид, фæлæ цыфæндыйæ дæр тынг дызæрдыг кодтаис, гуырысходзинады ахæсты бахаудаис. Цыма хъæздыг кæй дæ, уый тыххæй дыл мæхи ныхасын, афтæ дæм фæкастаид. Мæн та дæ разы мæхи къæмдзæстыджы уавæры æрæвæрын нæ фæндыд. Нæ мæ фæндыд, нæ мыды къæм ныххаудаид, уый. Æппæты тынгдæр æз уымæй тарстæн. Стæй цавæр адæймаг дæ, уый нæ зыдтон?! Æгæр хорз дæр ма дæ зыдтон. Дæхицæй ноджы хуыздæр! Дæуæн алцыдæр æввонгæй уыд, уæлахиз кодтай æнцонæй, уарзондзинад дæ йæхимæ æлвæста йæ æхцондзинадæй. Ахæм адæймагмæ та искæй бæрны бацæуынæй зындæр ницы фæкæсы. Ды уæгъдибарæй цæрын ахуыр уыдтæ, æмæ тарстæн, куы дæ бахъыгдарон, уымæй æмæ дæ куы нæ фæндыдаид, уæддæр дæ цæстысындз фестадаин, де сæфт мæ федтаис. Иу сахат, иу уысм дæр мæн тыххæй сагъæсты бахаудаис, уый дæр мæ нæ фæндыди. Æз кæддæриддæр бæллыдтæн, цæмæй дæ зæрдыл лæууон зæрдæрухс æмæ амондджынæй æмæ æппæт сагъæсты уаргъ дæр мæхимæ уымæн райстон. Мæн фæндыди, цæмæй дæу чи уарзта, уыцы сылгоймæгты ’хсæн уыдаин алцæмæй дæр бæрæгдæр æмæ мæ мысыдаис æхсызгонæн. Фæлæ мæ уыцы фæндтæй ницы рауад, уымæн æмæ мæ ферох кодтай. Азымджын дæ ницæмæй кæнын, мæ ахсджиаг. Бахатыр мын кæн, кæд мæ ныхæстæй искæцы æгæр карз рауад, уæд. Мæ цуры мæ мард сывæллон кæй ис, уый нымаинаг у. Хаттæй-хатт мæ хъуыды мæ коммæ нал фæкæсы, цытæ фыссын, уый нал фембарын. Суанг ма Хуыцаумæ дæр бадодой кодтон, лæгмар æй рахуыдтон. Ноджыдæр ма дæ иу хатт хатыр курын. Æз зонын, фæлмæнзæрдæ æмæ тæригъæдгæнаг кæй дæ, уый. Алкæмæн дæр æххуыс кæныс, суанг ма æнæзонгæ адæмæн дæр. Дæ зæрдæйы дуар æхгæд никуы вæййы. Дæ хорздзинæдтæй алчидæр хайджын у. Фæлæ дæм иу æнахуыр миниуæг ис: цæмæй искæмæн баххуыс кæнай, уый тыххæй дæм хъуамæ æнæмæнг курæг æрбацæуой. Уæд фефсæрмы вæййыс æмæ «нæгъ» зæгъын дæ цæсгом никуы бахъæцы. Адæймагæн хорзы бацæуыс дæ лæмæгъдзинады фæрцы, хорз кæй фæвæййыс, уымæй æхсызгондзинад нæ райсыс, афтæмæй. Æргом кæй дзурын, уый мын бахатыр кæн, фæлæ адæймагæн кæй баххуыс кæныс, уый дæ цæсты дæ æнцон уæлахизтæй кадджындæр нæу. Дæ хуызæн адæмæй, суанг сæ тæккæ рæдаудæртæй дæр, æххуыс курын æнцон нæу. Иу хатт, чысыл ма куы уыдтæн, уæд нæ дуары зиллакгондæй æддæмæ кæсгæйæ æвдисæн уыдтæн, иу мæгуыргурæн æхца куыд лæвæрдтай, уымæн. Цы йæ хъæуы, уый дæр нæма базыдтай, афтæ йын æхца йæ къухы фæсагътай. Стæй йын чысыл æхца дæр нæ радтай, фæлæ дæм уый сæйраг нæ фæкаст. Ды архайдтай, цæмæй мæгуыр лæг тагъддæр ацыдаид æмæ, дæ зæрдæмæ чи нæ цыд, уыцы уавæрæй фервæзтаис. Цæмæдæр гæсгæ мæм афтæ фæкаст, цыма йын йæ цæсгоммæ кæсынæй тæрсгæ кодтай. Йæ арфæтæм ын кæронмæ дæр нæ байхъуыстай, афтæ дæ фатеры фæмидæг дæ. Уыцы ныв абон дæр мæ цæстытæй нæ хицæн кæны. Мæ хабæрттæ дæр дын уый тыххæй никуы радзырдтон. Æххуыс та мын уæвгæ бакодтаис. Уырны мæ, сывæллон дæу кæй у, ууыл дызæрдыг кодтаис, афтæмæй мын æхца дæр кæй радтаис, уыимæ чысыл æхца нæ; зæрдæтæ мын æвæрдтаис, дæхинымæр та хъуыды кодтаис, цæмæй мæ тагъддæр фервæзай, ууыл. Æз ма афтæ дæр хъуыды кæнын, æмæ цæмæй сывæллон дунейы рухс ма федтаид, ууыл сразы кæныныл дæр мæ кæй архайдтаис. Æз та уымæй тынгдæр ницæмæй тарстæн, уымæн æмæ дæ фæндоны ныхмæ æрлæууын мæ бон нæ бауыдаид. Мæнæн мæ сывæллонæй зынаргъдæр ницы уыд, ме ’ппæт бæллицтæ дæр уыимæ баст уыдысты, уымæн æмæ уый дæ туг, де стæг уыд, дæуæй гуырд æмæ мæ хуылфы кæй сæвзæрд æмæ мæнæй фæхицæн кæнын кæй нал бакомдзæн, уый мын лæвæрдта æнæкæрон ныфс æмæ цин. Дæ цард мæ мидæг кæй тæлфыд æмæ бонæй-бонмæ кæй рæзыд, уыцы хъуыдыйæ цардтæн, уыдис мын фидар æнцой. Мæхи амондджын дæр уый тыххæй хуыдтон. Хъæр дæр дын æй уымæн никуы скодтон.
Мæ уарзон, мæ ахсджиаг, æз канд цины уысмтæ æмæ амондджын мæйтæ нæ арвыстон, фæлæ ма худинаг æмæ адæмы æнæуынондзинадæй дзаг бонтæ дæр. Æнцон мын нæ уыди. Фæстаг мæйты дуканимæ цæуын мæ бон нал уыд, уымæн æмæ, цы уавæры уыдтæн, уый мæ хæстæджытæ бамбæрстаиккой æмæ æнæмæнг мæ бинонтæм фæхабар кодтаиккой. Мæ мадæй мæ æхца курын нæ фæндыд. Цыдæр зынаргъ дзаумæттæ ма мæм уыди, уыдон уæй кодтон æмæ дзы цы ’хца истон, уымæй цардтæн. Сывæллоны райгуырдмæ ма къуыри куы баззад, уæд мын гæрзтæхсæг мæ фæстаг кронæтæ скъаппæй адавта æмæ мын арæндон приютмæ цæугæ ’рцыд. Уырдæм та бахауынц, йæ фырмæгуырæй цы фæуа, уый чи нæ зоны, ахæмтæ. Уыцы чъизи æмæ гæвзыкк ран райгуырд дæ сывæллон дæр. Арæндоны уыди, цыфыддæр зæгъæн нæй, ахæм уавæртæ. Кæрæдзимæ кастысты знаджы цæстæй, иу дзы иннæмæн уыди æнæуынон. Се ’ппæт дæр æмхуызон æнамонд æмæ цыбыркъух кæй уыдысты, уый сæ иу кодта æмæ уыцы æвирхъау бæстыхаймæ дæр уымæн бахаудысты. Адæймаджы хъус дзы хъæр æмæ хъæрзын йеддæмæ ницы ахста. Кæм цы гадза æмæ рынчын уыди, уыдонимæ æз цытæ бавзæрстон, уый хуымæтæджы ныхæстæй зын радзурæн у. Æрыгон дохтырты куыд фæндыди, афтæ æфхæрдтой сылгоймæгты. Хуыздæр цæстæй сæм нæ кастысты æвгъæдгæстæ дæр. Адæймаджы æгады бынаты æвæрдтой канд сæ гуымиры ныхасæй нæ, фæлæ се ’нæуынон цæстæнгасæй дæр. Дæ ном æмæ дæ мыггаг цы гæххæтты гæбазыл фыст уыдысты, уымæй дарддæр дæхæдæг сæ цæсты ницы мардтай. Сынтæгыл цы саби хуыссыд, уый сæм нымады дæр нæ уыд. Сывæллон аргæйæ сылгоймаг цы хъизæмæрттæ бавзары, уый æмбаргæ дæр нæ кодтой, стæй сæ йæ бамбарыны сæр дæр ницæмæн хъуыд. Ныртæккæ дæр ма чиныг кæсгæйæ дзырд «зындон»-ыл куы амбæлын, уæд мæ цæстыты раз февзæры, сулæфæн кæм нæй, йæ алы къуымæй дæр хъæрзын кæмæн хъуысы, сылгоймæгтæй йæ тæккæ дзаг ахæм палатæ.
Ныххатыр мын кæн, дæ хорзæхæй, уыдæттæ кæй дзурын, уый тыххæй. Уый фыццаг æмæ фæстаг хатт у. Уыцы хабæртты тыххæй мæ иу ныхас дæр никуыуал фехъусдзынæ. Иуæндæс азы хъусæй лæууыдтæн, фæлæ тагъд бынтондæр бамыр уыдзынæн. Иу хатт мæ тыппыртæ уæддæр ма суадзон?! Хъуамæ иу хатт уæддæр мæ хъæлæсы дзаг ма ныхъхъæр кæнон, дунемæ мæ сывæллоны фæзынд цы фыдбонтимæ баст уыд, уый тыххæй? Мæ цардамонд æмæ мæ фидар ныфс кæй хуыдтон, уый ныр йæ сынтæгыл мæрдвынæйæ хуыссы. Мæ зæрдыл ницыуал лæууы: ферох мæ мæ сывæллоны мидбылхудт, йæ хъæлдзæг ныхас, йæ цин. Мæ сывæллон куы амард, уæд та мæ зæрдæйы райгас хъыг æмæ маст æмæ мæ бон æнæ хъæргæнгæ нæу. Чи зоны, чысыл мын фенцондæр уа, мæ зæрдæйы туджы цыхцырæг чысыл фенцаддæр уа. Куы зæгъын, дæу аххосджын ницæмæй кæнын. Азым æрмæстдæр Хуыцаумæ хæссын, мæ бирæ хъизæмæрттæ мын дзæгъæл сæфт чи фæкодта. Ард дын хæрын: дæу ницæмæй аххосджын кæнын. Цыфæнды мæсты-иу куы уыдтæн, уæддæр дæ ныхмæ дзурын мæ зæрды никуы ’рæфтыд. Суанг аргæ-арын стыр хъизæмæрттæ æвзаргæйæ дæр дæ Хуыцауы раз аххосджын ницæмæй кодтон. Уыцы æхсæвты тыххæй мæм фæсмон никуы ’рцыд, дæумæ цы уарзондзинад дардтон, уый ралгъитын мæ цæст никуы бауарзта. Æз дæ уарзтон кæддæриддæр, табу кодтон, фыццаг хатт куы фембæлдыстæм, уыцы бонæн. Приюты цы æбуалгъ сахæттæ арвыстон, уый рагацау куы зыдтаин, уæддæр сæ нæ фæтарстаин, мин хатты бавзарыныл сæ сразы уыдаин.
Нæ сывæллон знон амард, ды кæй никуы зыдтай, нæ уыцы хъæбул. Бирæ рæстæг архайдтон, цæмæй дыл макуы сæмбæлдаин, ууыл. Сывæллон мын куы фæзынд, уæд мæм афтæ кæсын райдыдта, цыма ме ’нкъарæнтæ чысыл фæуæзбындæр сты: фыццаджы хуызæн хъизæмар нал кодтон, мæ удхарæй дзæвгар ахауд. Мæхи мæ дæу — кæддæриддæр царды денджызæн йæ тæнджыты чи ленк кодта æмæ æдзухдæр уæлахиздзау чи уыд, уый — æмæ мæ хъæбулы ’хсæн дих кæнын нæ фæндыд, уымæн æмæ æз æмбæрстон, мæ сывæллоны хæссын æмæ хъомыл кæнын кæй хъæуы. Дæу хуызæн дыккаг адæймаг дунемæ куы фæзынд, уæд фервæзтæн, хъысмæт мын цы тæрхон рахаста, уый уæззау уаргъæй. Ныр дæ хæдзары цурмæ дæр искуы иу хатт йеддæмæ нал цыдтæн, фæлæ дын дæ алы гуырæн бон дæр æрвыстон, дæуимæ фыццаг æхсæв куы арвыстон, уæд мын кæй балæвар кодтай, ахæм урс уардитæ. Цымæ мын уыцы дидинджытæ чи ’рбарвыста, ууыл иуæндæс азы дæргъы иу хатт дæр никуы ахъуыды кодтай? Кæнæ дæ зæрдыл никуы æрлæууыд, кæддæр сæ дæхæдæг кæмæн балæвар кодтай, уыцы сылгоймаг? Уый æз нæ зонын, стæй йæ зонгæ дæр никуыуал бакæндзынæн. Афæдз мæ иунæг хатт уæддæр кæд æрымысис, зæгъгæ, сæ уыцы зæрдæйæ æрвыстон. Æндæр мæ дæуæй ницы хъуыди.
Ды нæ иумæйаг хъæбулы нæ зыдтай. Дæуæй йæ кæй басусæг кодтон, ууыл абон фæсмон кæнын, уымæн æмæ, куыд хъуыды кæнын, афтæмæй йæ ды уарзтаис. Ды нæ зыдтай нæ мæгуыр сывæллоны, дæ цæсты кæронæй дæр никуы федтай, йæ мидбылты худгæйæ-иу йæ сау цæстытæ — дæ цæстыты æнгæс — куыд фæхъоппæг кодта æмæ-иу йæ алыварс иууылдæр куыд ныррухс, уый. Цы хъæлдзæг æмæ цæрдæг сывæллон уыд, уый куы зыдтаис! Дæу хуызæн уыдысты йæ фезмæлдтытæ, йе сныхас, йæ хъуыдыкæнынад. Уыдис дæу хуызæн зæрдæргъæвд: цалдæр сахаты-иу йæ сæр дæр не схъил кодта, афтæмæй йæ хъазæнтыл йæхи ирхæфста. Кæннод чингуытæ куыд уарзта, уый та! Стыр лæгау-иу йе ’рфгуытæ æрбалхынцъ кодта æмæ-иу сæ арф хъуыдыты аныгъуылгæйæ каст. Рæстæг куыд цыд, афтæ дæу хуызæн кодта тынгæй-тынгдæр. Цыма дæу фæзмыдта, уыйау — куы уæзбын уыд, куы рогвад. Диссаг уыд: дæу æнгæс куыд тынгдæр кодта, афтæ йæ фылдæр уарзын райдыдтон. Ахуырмæ рæвдз уыд, францагау къæр-къæр кодта. Æнæхъæн къласы уый тетрæдтæй аивдæр æмæ сыгъдæгдæр никæй тетрæдтæ уыдысты. Йæ сау хъæдабæ костюм æмæ урс хæдоны куыд тынг фидыдта, уый куы федтаис! Кæмдæриддæр-иу йæ аив бакастæй иннæты ’хсæн бæрæг дардта. Градойы-иу доны былгæрæтты куы тезгъо кодтам, уæд-иу æм сылгоймæгтæ æрлæууыдысты æмæ йын-иу йæ мыдхуыз даргъ сæрыхъуынтæ фасын райдыдтой. Земмерингейы-иу дзоныгъыл йæхи куы рауагъта, уæд-иу ыл адæм сæ цæст æрæвæрдтой. Тынг зæрдæмæдзæугæ сывæллон уыд. Фарон бацыд Терезианумы интернатмæ æмæ дарын райдыдта, XVIII æнусы уæздæтты сывæллæттæ кæй дардтой, ахæм уæлæдарæс æмæ æхсаргард. Ныртæккæ та йæ уæлæ ис æрмæстдæр хæдон æмæ хуыссы йæ къухтæ йæ риуыл æвæрдæй...
Ды, æвæццæгæн, дæхинымæр дисы бацыдтæ, ахæм хорз уавæртæ саразын ын мæ къухы куыд бафтыд, зæгъгæ. Мæ ахсджиаг, æз æфсæрмы æппындæр ницæмæйуал кæнын, уымæн æмæ дæуимæ цыма, кæцæй нæ зынын, ахæм тарæй дзурын, афтæ мæм кæсы, фæлæ уæддæр, цы зæгъдзынæн, уымæй ма фæтæрс: æрлæууыдтæн тынг æнаккаг фæндагыл — уæй кодтон мæ буар. Адæм хъахбайтæ кæй хонынц, комкоммæ дзургæйæ та лæппутустæ, ахæм нæ уыдтæн, фæлæ уæддæр мæ буарæй къæбæр амал кодтон. Ссардтон хъæздыг хæлæрттæ, бонджын хæзгултæ. Раздæр сæ æз агуырдтон, уый фæстæ та — уыдон сæхæдæг, уымæн æмæ — ды йæ искуы бафиппайдтай, нæ, уый нæ зонын — йæ иувæрсты кæмæн ацæуай, ахæм нæ уыдтæн. Мæ зонгæтæ дæу хуызæн нæ уыдысты, мæ ахсджиаг: уарзтой, аргъ мын кодтой.
Дæ цæстысындз нæ фестадтæн, мæ сусæгдзинæдтæ дын куы радзырдтон, уый фæстæ? Нæ, хъуамæ дын ма фенад уон. Æз зонын, алцыдæр кæй æмбарыс, уый. Афтæ дæу тыххæй, дæ сывæллоны тыххæй кæй бакодтон, уый дæр хъуамæ бамбарай. Мæгуыр æмæ гæвзыкдзинад цы у, уый æз æппæты тынгдæр бамбæрстон арæндон приюты. Куы ничи дæм ницæмæ æнхъæлмæ кæса, уæд нымады дæр никуы уыдзынæ. Нымады нæ, фæлæ дæ архайдзысты дæлджинæг кæныныл, ссондзысты дæ æгады бынатмæ, архайдзысты дæ сæ къæхты бын кæныныл. Мæн та нæ фæндыд, цæмæй дæ хъæбул, дæ зæды хуызæн сывæллон хъомыл кодтаид царды фæсдуар бæгънæг æмæ бæгъæввæдты æхсæн, хъылмайы тæфæй сулæфæн кæм нæ уыд, уыцы чъизи æмæ æнæфснайд уынгты. Нæ мæ фæндыд, цæмæй фыдынд ныхæстыл сахуыр уыдаид, йæ фæлмæн былы бынæй гуымиры æмæ æвидауц ныхæстæ хъуыстаид, уый. Хъуамæ дæ сывæллоны урс буарыл дæрзæг дзаума ма андзæвыдаид. Мæ размæ хæсæн сæвæрдтон, цæмæй дæ сабийæн дунейы хъæздыгдзинæдтæй уыдаид дзаджджын хай. Хъуамæ царды схызтаид дæ бæрзæндмæ, ды кæдæм схызтæ, уыцы къæпхæнмæ.
Æрмæстдæр уый тыххæй ахæм фæндагыл æрлæууыдтæн, мæ ахсджиаг, мæ зæрдæлæууæн. Уый сæрылхастыл нæ нымадтон, уымæн æмæ, кад æмæ худинагыл нымад цы уыд, уыдонмæ мæ хъус нал дардтон. Мæ буарæн хицау дæу йеддæмæ ничи уыд, фæлæ мæ ды нæ уарзтай, иннæ хъуыддæгтæ та мæм нымады дæр нæ уыдысты. Нæлгоймæгты узæлд мæм нæ хъардта, кæд дзы иуæй-иутæн стыр аргъ кодтон, уæддæр. Мæхæдæг цы уавæры уыдтæн, уый-иу мæ зæрдыл куы ’рбалæууыд, уæд ма сын-иу суанг тæригъæды дæр бацыдтæн. Кæйдæриддæр зыдтон, уыдон мæм иууылдæр хорз цæстæй кастысты, аргъ мын кодтой. Иу граф — ацæргæ идæдз — мæ уарзта йæхи чызджы хуызæн. Цæмæй дæ сывæллон, исфыдæй сидзæрыл нымад чи уыд, дæ уыцы сывæллон Терезиануммæ бацыдаид, уый тыххæй куыд зæрдиагæй архайдта, уый та! Цалдæр фæлтæрæны скодта, цæмæй йын разыйы дзуапп раттаин, фæлæ йын дзы ницы рауад. Мæ бон уыд Тиролы галуаны хицау суæвын. Кæй зæгъын æй хъæуы, мæ бирæ сагъæстæй фервæзтаин, уымæн æмæ мæ сывæллонæн уыдаид аудаг æмæ уарзæгой фыд, мæнæн та хæларзæрдæ сæрыхицау. Фæлæ йын, куы зæгъын, не сразы дæн. Уымæй йын йæ зæрдæ тынг фæриссын кодтон. Чи зоны, раст нæ бакодтон. Афонмæ мæ цард æнцад, æнæмæтæй æрвыстаин, мæ сывæллон дæр мемæ уыдаид, афтæмæй. Фæлæ мæ сæрибар уæвын фæндыд. Тырныдтон, дæумæ фæндагыл мæ размæ иу цæлхдур дæр куыннæ уыдаид, уымæ. Кæмдæр мæ зæрдæйы арфдæр къуымы сыгъди ныфсы цырагъ æмæ æнхъæлмæ кастæн, кæй мæм фæдзурдзынæ æмæ дæ фарсмæ, иу сахат уæддæр амондджынæй кæй ацæрдзынæн, уыцы бæллиццаг уысммæ. Уый сæрвæлтау æз мæ къух ауыгътон царды æппæт хорздзинæдтыл дæр æмæ мæхи цæттæ дардтон, кæд мæм фæдзурдзынæ, уымæ.
Уыцы сахат æцæгæйдæр ралæууыд. Æрмæст æй ды зонгæ дæр нæ бакодтай, мæ ахсджиаг. Ды та мæ иннæ хæттыты хуызæн уæд дæр нæ базыдтай. Æз-иу дæ уымæй размæ дæр Пратеры театр æмæ концертты арæх федтон. Алы хатт дæр-иу мæ зæрдæйы гуыпп-гуыппыл бафтыд, фырадæргæй-иу цы кодтаин, уый нал зыдтон, ды та-иу мæм кæсгæ дæр никуы ’рбакодтай. Уæвгæ мæ хуыз тынг аивта. Кæддæры æфсæрмыгæнаг чызг йæ сылгоймаджы кары бацыд. Куыд дзырдтой, афтæмæй мын ницы уыд. Уыдис мыл аив уæлæдарæс, мæ алыварс нæлгоймæгтæ æмызмæлд кодтой. Иуæй-иу хатт-иу дын, мемæ цы нæлгоймæгтæ уыд, уыдонæй чидæртæ сæ сæрæй акуывтой. Ды дæр-иу сын салам радтай, мæныл дæр-иу дæ цæст æрхастай, фæлæ уый уыдис æрмæстдæр дæ уæздандзинадыл дзурæг, æз та дын уыдтæн æцæгæлон... Кæй-иу мæ нæ базыдтай, уый мын кæддæриддæр уыди масты хос, фæлæ мын мæ зæрдæ уæлдай тынгдæр фæриссын кодтай, театры фæрсæй-фæрстæм ложæтыл бадт куы фестæм, уæд. Увертюрæ райдыдта, рухс ахуыссыд, æмæ мæм дæ цæсгом нал зынд, фæлæ дын дæ улæфт, фыццаг хатт куы фембæлдыстæм, уæды хуызæн хъуыстон. Нæ ложæтæ цы хъæдабæ тæрхæг хицæн кодта, ууыл æрæвæрдтай дæ фæлмæн къух. Куыд тынг мæ фæндыди, кæддæр мæ афтæ зæрдиагæй чи рæвдыдта, уыцы къухæн аба кæнын! Фыццаг акты фæстæ ме ’мбалæн загътон, цæмæй театрæй ацыдаиккам. Уыцы талынджы дæ фарсмæ афтæ хæстæг æмæ уыциу рæстæг афтæ дард бадын мæ бон нал уыд.
Фæлæ ма ноджыдæр иу хатт — фæстаг хатт — фембæлдыстæм ме ’намонд æмæ хъизæмайраг царды. Уый уыдис, афæдзы бæрц ыл цæудзæн, афтæ, дæ гуырæн боны дыккаг бон. Иннæ хæттыты хуызæн та уæд дæр мæ хъуыдытæ иууылдæр дæуимæ уыдысты, уымæн æмæ кæддæриддæр дæ гуырæн боныл бæрæгбонау æмбæлдтæн. Сæумæрайсом раджы нæхицæй рацыдтæн, дыууæ урс уардийы балхæдтон æмæ дын сæ иннæ хæттыты хуызæн арвыстон, кæд дын, дæуæй цы амондджын уысм ферох, уый дæ зæрдыл æрлæууын кæниккой, зæгъгæ. Уый фæстæ лæппуимæ тезгъо кæнынмæ ацыдыстæм, Демелы дуканийы къафеттæ балхæдтам, изæрæй та театрмæ абалц кодтам. Фæндыди мæ, цæмæй дæ сывæллон уыцы бон бæрæгбонау йæ зæрдыл бадардтаид.
Дыккаг бон изæрæй æз мæ уæды зонгæ брюннаг æрыгон фабрикантимæ уыдтæн концерты. Уыимæ ус æмæ лæджы цард кодтам дыууæ азæй фылдæр. Зæхмæ дæр мын æрхауынæй тарст, кодта мын алыхуызон лæвæрттæ. Иннæты хуызæн мæ курынмæ хъавыд, фæлæ уымæн дæр разыйы дзуапп никуы радтон, афтæмæй йæм ницы аипп æрхæссæн уыд. Мæ лæппумæ дæр мын тынг хорз цæстæй каст, рæвдыдта йæ, алыхуызон зæрдæлхæнæнтæ йын кодта. Концерты нæ зонгæтыл сæмбæлдыстæм æмæ уыдонимæ æхсæвæр хæрынмæ Рингшрассемæ ресторанмæ ацыдыстæм. Иууылдæр уыдысты хъæлдзæг, хъазæн ныхæстæн кæрон нал уыд. Мæн цæмæдæр гæсгæ æрфæндыд, кафгæ кæм кодтой, уыцы залмæ бакæсын. Уымæй размæ ахæм хъуыды мæ сæрмæ никуы ’рцыд: хъæр-хъæлæбайæ ме сæфт уыдтон, фæлæ мæ уыцы изæр цавæрдæр кæлæнгæнæг тых кафæн залмæ æлвæста æмæ ме ’мбæлттæн мæ фæндон куы бамбарын кодтон, уæд иууылдæр æхсызгонæй сразы сты. Мæхæдæг дæр æй не ’мбæрстон, фæлæ мæ музыкæйы зæлтæ сæхимæ æнæзынгæ тæгтæй ластой. Ме ’мбæлттæ мæ коммæ уымæй размæ дæр æнцонæй кастысты æмæ та уæд дæр сæ бынæттæй фестадысты æмæ кафæн залмæ араст стæм. Шампайнаг куы банызтон, уæд мыл базыртæ базад. Æз нызтон æмæ нызтон. Зарыдтæн, мæ дзыхы чи нæ фидыдта, ахæм зарджытæ. Чысыл-ма бахъæуа, кафын ма райдайон æмæ залы мæ хъæлæсы дзаг ма ныккæл-кæл кæнон. Фæлæ мыл цыма уазал дон æрбакалдæуыд, афтæ фæдæн: нæ фарсмæ цы фынг уыд, уый уæлхъус де ’мбалимæ бадгæ ауыдтон дæу. Куыд бамбæрстон, афтæмæй мæм ды рагæй кастæ. Кастæ мæм уарзæгой, зæрдæйы арфмæ чи хъары, ахæм химæлвасæг цæстæнгасæй. Дæс азы дæргъы мæм фыццаг хатт æрбакастæ дæ кæлæнгæнæг цæстытæй. Мæныл зыр-зыр бахæцыд, чысыл-ма бахъæуа, мæ нуазæн мæ къухæй ма ’рхауа. Мæ амондæн, фынджы уæлхъус бадджытæй мæ уавæр ничи бафиппайдта.
Дæ цæстытæ мæ тынгæй-тынгдæр сыгътой, домдтой, куырдтой. Мæхинымæр архайдтон, базыдтай мæ æви нæ, уый бамбарыныл. Туг мæ рустæм ныццавта, мæ цæсгом сыгъди. Мæ алыварсбадджыты фæрстытæн куыдфæнды дзуæппытæ лæвæрдтон. Ды, кæй зæгъын æй хъæуы, мæ уавæр æнæбамбаргæ нæ фæдæ. Аивæй мын бамбарын кодтай, цæмæй иу минуты æмгъуыдмæ æддæмæ рацыдаин. Стæй официантмæ фæдзырдтай æмæ йын хъæрæй, æз дæр дæ куыд хъуыстаин, афтæ бамбарын кодтай, цæмæй дын, æхсæвæры тыххæй цас фидын хъæуы, уый банымадтаид. Де ’мбалæн хæрзæхсæв загътай æмæ рацыдтæ, æдде мæм кæй æнхъæлмæ кæсдзынæ, уый мын бамбарын кæнгæйæ. Мæныл ризæг бахæцыд, иу ныхас скæныны хъару дæр мæм нал уыд. Уыцы рæстæг негр чызг æмæ лæппу кафынмæ рахызтысты. Адæм иууылдæр уыдонмæ кæсыныл куы фесты, уæд æз фестадтæн, ме ’мбалæн, ныртæккæ ’рбацæудзынæн, зæгъгæ, загътон æмæ дæ фæдыл рацыдтæн.
Ды вестибюлы рагъæнты цур лæууыдтæ æмæ мæм æнхъæлмæ кастæ. Дæ цурмæ куы бацыдтæн, уæд дæ цæсгом ныррухс. Уайтагъддæр бамбæрстон, кæй мæ нæ базыдтай, уый.
– Иу сахаты бæрц дын рæстæг нæ уыдзæн?— бафарстай мæ ды. Мемæ куыд уæндонæй ныхас кодтай, уымæ гæсгæ бамбарæн уыд, æхцайæ кæй æлхæдæуы, ахæм сылгоймаг мын кæй æнхъæлдтай.
– Уыдзæн, — дзуапп радтон æз, дæс азæй фылдæры размæ куыд уыди, афтæ.
– Кæд фембæлдзыстæм?— бафарстай та ды.
– Кæд зæгъай, уæд, — дзуапп радтон æз: дæуæй æппындæр ницæмæй æфсæрмы кодтон. Бирæ азты размæ дын изæрыгон куыд æнцонæй сразы дæн, ууыл куыд дис кодтай, ныр дæр та мæм ахæм цымыдисхуыз цæстæй æрбакастæ.
– Ныртæккæ дæр дæ бон у?– иуцасдæр дызæрдыгхуызæй бафарстай ды.
– О, – дзуапп радтон æз, – æмæ дзаумæттæауындзæны цурмæ мæ манто исынмæ бацыдтæн.
Æваст мæ зæрдыл æрбалæууыд, рагъæны номыр ме ’мбалмæ кæй ис.
Фæстæмæ раздæхын мæ нæ фæндыд, уымæн æмæ дзы бирæ радзур-бадзур кæнын бахъуыдаид, уал азы цы сахатмæ æнхъæлмæ кастæн, уымæй мæхи æнæхай фæкæнын та мæ бон нæ уыд æмæ иу уысм дæр дызæрдыг нæ кæнгæйæ рог къабайы, ме уæхсчытыл хыз æрбакæнгæйæ уымæл мигъæмбæрзт уынгмæ рахызтæн. Мæ мантойы мæт дæр мæ нал уыд, дзæвгар рæстæг кæй хардзæй цардтæн, бирæ мæ чи уарзта, йæ хæлардзинадæн æмбал кæмæн нæ уыд, уыцы нæлгоймаджы адæмы цæсты кæй бафтыдтон, ууыл дæр нал ахъуыды кодтон, афтæмæй мæм, цæстæй чи ацамыдта, уый фæдыл фæраст дæн. Чи не ’мбæлд, ахæм хъуыддаг кæй кодтон, уый æгæр дæр ма æмбæрстон. Æмбæрстон, хорз адæймаджы кæй бафхæрдтон, не ’хсæн цы хорз ахастдзинæдтæ сæвзæрд, уыдоныл цъыфкъахæй кæй бацыдтæн æмæ сын раздахæн кæй нал уыдзæн, уый дæр, фæлæ мæхи æндæрхуызон дарын мæ бон нæ уыд. Мæ зонгæимæ нæ хæлардзинад мæ цæсты нал ахадыдта. Суанг мæм мæ цард дæр ницы каст, дæуимæ ногæй кæй фембæлдзынæн, уый раз. Афтæ тынг дæ уарзтон... Ныр алцыдæр фæсте куы баззад, уæд дын æппæт хъуыддæгтæ дæр мæ бон æргомæй зæгъын у. Ныртæккæ мæ иу къах ингæны ис, фæлæ мæм куы фæдзурис, уæлæмæ сыст, зæгъгæ, уæд мæм цыма сыстыны хъарутæ разынид, афтæ мæм кæсы.
Рестораны бахизæнæй чысыл дарддæр файтон лæууыдис æмæ уым ацыдыстæм. Ногæй та дын хъуыстон дæ хъæлæс, æнкъардтон, хæстæг мæм кæй дæ, уый æмæ мæхи амондджыныл нымадтон, фыццаг хатт куы фембæлдыстæм, уæды хуызæн. Дæс азæй фылдæры размæ куыд уыд, афтæ та ныр дæр хызтæн уыцы асинтыл. Кæддæры хуызæн та мæ зæрдæ риуы йæхицæн бынат нал ардта. Уæвгæ кæддæры хуызæнæй дыууæ хатты тынгдæр цин кодтон, уымæн æмæ баиу сты ивгъуыды æмæ ныртæккæйы цин. Дæ уаты, зæгъæн ис, æмæ ницы уыйас ивддзинæдтæ æрцыд: дæ нывтæ æмæ чингуыты нымæцыл ма цалдæр бафтыд, дæ хæдзары дзаумæтты ’хсæн дæр ногтæ фæзынд. Дæ фыссæн стъолыл лæууыди вазæ, æз дын кæй æрбарвыстон, уыцы уардитимæ. Мæн æрхъуыды кæнынæн дын уыдон дæр ницы ’ххуыс фесты, афтæмæй ногæй кæрæдзийæн хъæбыстæ ’мæ батæ кодтам. Фæлæ мын уæддæр æхсызгон уыди, мæ дидинджытæ де стъолыл кæй дардтай, уый. Уыдон уыдысты мæ уды иу хай, мæ уарзондзинады комулæфт.
Æхсæв бонмæ та дæумæ баззадтæн. Куы зæгъын, уæддæр та мæ нæ базыдтай. Дæ алы рæвдауæн змæлдæй дæр мæхи хуыдтон амондджын. Диссаг мæм каст, бирæ дæ чи уарзта æмæ æлхæд сылгоймаджы æхсæн цы хъауджыдæрдзинад ис, уый раиртасын куыд нæ фæрæзтай, уый. Ахæм уарзон æвнæлд мæм кодтай, мемæ афтæ фæлмæнæй дзырдтай, æмæ хъуыддæгтæ чи нæ зыдта, уый мæ, ресторанæй цæсты иу фæцамындæй кæй рахуындæуыд, ахæм сылгоймаг ницы хуызы фæхуыдтаид. Дæс азы размæ куыд уыд, афтæ та ныр дæр дæ уацары бахаудтæн. Дæ монцты тыхæн абарæн ницæимæ уыд. Иууылдæр уыдтæ æнкъарæнтæй арæзт. Диссаг мæм уый каст, æмæ-иу чысыл рæстæджы фæстæ куыд æрбайсæфтысты æмæ, кæмæ райгуырдысты, уый-иу куыд тагъд ферох кодтай. Уæвгæ-иу мæнæй дæр бирæ цыдæртæ æрбайрох. Чи дын уыдтæн дæ хæдзары? Уарзондзинад йæ сæрызонд кæмæн фæцæуын кодта, ахæм сывæллон-чызг, дæ фырты мад, æви ресторанæй æрбадзæгъæлуæвæг сылгоймаг? Æллæх, æвæдза, цы диссаджы æхсæв та мыл скодта дæуимæ! Куыд мæ нæ фæндыди, йæ кæрон куы ралæууыдаид, уый.
Фæлæ бонæн æнæ ралæугæ кæм уыд! Мах сыстадыстæм æрæджиау. Аходæн иумæ скæнæм, зæгъгæ, мын загътай. Цай цымдтам æмæ æнæмæт ныхæстæ кодтам. Мемæ дæхи афтæ хуымæтæг дардтай, æмæ мæхи дæ фарсмæ æцæгæлон нæ хуыдтон. Цымыдис фæрстытæ мæ нæ кодтай, иу къæйных ныхас дæр дæ нæ фехъуыстон. Чи дæн, кæм цæрын, уыдæттæй мæ нæ фарстай. Æз дæуæн уыдтæн, æнæнхъæлæджы кæуыл фембæлдтæ, ахæм сылгоймаг æмæ, куыддæр фæхицæн уæм, афтæ айсæфдзынæн, райсомы мигъ куыд æрбайсæфы, афтæ. Ды мын фехъусын кодтай, Цæгат Африкæмæ дыууæ æви æртæ мæйы балцы кæй цæуыс. Уыцы ногдзинад фехъусгæйæ, адæргæй цы фæуыдаин, уый нал зыдтон. Мæ цины бынат афтидæй аззад, гæды хъæдау ныррызтæн. Мæ хъусты æнæрæнцой зыланг кодта: «Мæ фæндтæй ницы рауад! Чи дæн, уый никуы базондзæн!» Фæндыди мæ дæ разы мæ зонгуытыл æрхауын æмæ ныхъхъæр кæнын: «Мæн дæр демæ ахон. Чи дæн, уый æппынфæстаг уæддæр базон! Цал æмæ дæм цал азы æнхъæлмæ кæсын?!» Фæлæ ахæм тæппуд, æнæныфс уыдтæн, æмæ мæ бон сым скæнын дæр нæ баци. Æрмæст мæ цæстытæ доны разылдысты.
Ды дæ мидбылты бахудгæйæ сдзырдтай:
– Æцæг дæ нæ фæнды мæ ацыд? Мæнæн мæхиуыл хæцын мæ бон нал баци. Сыстадтæн æмæ дын дæ цæсгоммæ иудзæвгар фæкæсыны фæстæ загътон:
– Æз кæй уарзтон, уый дæр-иу æдзух балцы цыди, –— æмæ дæ цæстытæм æдзынæг ныккастæн, æнхъæлдтон, иучысыл ма æмæ мæ базондзынæ. Иуæй, тæрсгæ кодтон, иннæмæй та цыдæр хорздзинадмæ æнхъæлмæ кастæн.
Ды дæ мидбылты бахудгæйæ сдзырдтай:
– Балцы чи ацæуы, уыдон фæстæмæ дæр æрбаздæхынц.
– Æрбаздæхынц, – дзуапп дын радтон æз, – фæлæ сæ бирæ цыдæртæ байрох вæййы.
Нæ зонын, уыцы ныхæстæ цавæр хъæлæсы уагæй загътон, уый, фæлæ дæ дзы цыдæр хъуыдытыл бафтыдта, æндæр нæ фестадаис æмæ мæм цымыдисхуыз æмæ уыциу рæстæг уарзæгой цæстæнгасæй не ’рбакастаис. Ме уæхсчытыл мын фæхæцыдтæ.
– Хорздзинад нæ рох кæны, æз дæ нæ ферох кæндзынæн, – загътай ды æмæ мын цыма мæ фæлгонц цæрæнбонты дæ зæрдыл бадарынмæ хъавыдтæ, уыйау дæ цæстæнгас мæ цæстыты арфы аныгъуылд. Уыцы ныв уынгæйæ æнхъæлдтон, бирæ азты цæмæ бæллыдтæн, уый кæй æрцæудзæн: иуцалдæр уысмы ма рацæудзæн, æмæ мæ базондзынæ. Ууыл хъуыды кæнгæйæ мæ цин мæ риуы фылдæрæй-фылдæр кодта.
Фæлæ мæ ды нæ базыдтай. Уæдæй æцæгæлондæр дын никуы уыдтæн, æндæр цалдæр минуты фæстæ цы бакодтай, уый ницы хуызы бакодтаис. Ды мын афтæ зæрдиагæй ныбба кодтай, æмæ мæ бахъуыди мæ пыхцыл дзыккутæ адзæбæх кæнын. Кæсæны цур лæугæйæ ауыдтон, æппындæр æнхъæлмæ цæмæ нæ кастæн, ахæм ныв: мæ хызыны мын сусæгæй дыууæ дынджыр гæххæтты ныппæрстай. Фырмæстæй куыннæ ныхъхъæр кодтон æмæ дын дæ цæсгом куыд нæ ныццавтон, ууыл ма абон дæр дис кæнын. Сывæллоны бонтæй фæстæмæ дæ чи уарзта, дæ лæппуйы мад чи уыд, уымæн æхца дæттын дæ сæр куыд æрцахста?! Æз дæуæн æрмæстдæр лæппутус, хъапхай, йæ буар чи уæй кæны, ахæм сылгоймаг уыдтæн. Кæй мæ никуы базыдтай, уый мын æгъгъæд нæ уыд, фæлæ ма мæ æфхæргæ дæр кодтай.
Æз тагъд-тагъд мæ дзаумæттæ æмбырд кæнынмæ фæдæн. Мæ зæрдæ мын афтæ фæриссын кодтай, æмæ тагъддæр ацæуыныл архайдтон. Мæ худ уыди стъолыл, æз дын цы уардитæ балхæдтон, уыдон кæм уыдысты, уыцы вазæйы фарсмæ æмæ йæ райстон. Ноджыдæр ма иу фæлтæрæн скодтон, цæмæй дын мæхи дæ зæрдыл æрлæууын кодтаин, уый тыххæй æмæ дæ бафарстон:
– Дæ уардитæй мын иу нæ ратдзынæ?
– Табуафси, – дзуапп радтай ды æмæ дидинджытæй иу систай.
– Чи зоны, æмæ дын сæ сылгоймаг балæвар кодта, уарзгæ дæ чи кæны, ахæм сылгоймаг?
– Уæвæн ис, – загътай ды, – нæ зонын. Мæ номыл сæ æрбарвыстæуыд, фæлæ чи, уый нæ зонын.
Æз дæм бакастæн.
– Чи зоны, кæй ферох кодтай, уыдон дæр ахæм сылгоймаг æрбарвыста!
Ды мæм дисхуызæй æрбакастæ. Комкоммæ дын дæ цæстытæм ныккастæн. Мæ цæстæнгас хъæр кодта: «Базон мæ, уый æз дæн!» Фæлæ дæ цæстæнгасыл ахæмæй ницы раиртæстон. Иу хатт ма мын аба кодтай, æрмæст мæ зонгæ нæ бакодтай.
Æз дуармæ мæ ных сарæзтон. Мæ цæссыгты фемæхсынмæ бирæ нал хъуыд, мæн та, афтæмæй мæ федтаис, уый нæ фæндыд. Афтæ тагъд разгъордтон, æмæ чысыл-ма бахъæуа, къæсæргæрон дæ лæггадгæнæгыл мæхи ма скъуырон. Уый цæрдæг иуварс агæпп кодта, уæзданæй мын дуар байтыгъта æмæ уыцы тæккæ уысм – хъусыс?– уыцы цыбыр уысм, мæ цæстытæ донæй дзагæй зæронд лæгмæ куы бакастæн, уæд йæ цæстыты цыдæр рухс ссыгъд. Уыцы цыбыр уысм мæ Иоганн базыдта, афтæмæй та мæ мæ сабибонтæй фæстæмæ иу хатт дæр никуыуал федта. Фæндыди мæ йæ разы мæ зонгуытыл æрхауын æмæ йын, кæй мæ базыдта, уый тыххæй йæ къухтæн батæ кæнын. Уый мæ бон нæ баци, фæлæ мын мæ хызыны цы дыууæ гæххæтты ныппæрстай, уыдон фелвæстон æмæ сæ зæронд лæджы къухы фæсагътон. Уый фæуыргъуыйау æмæ мæм тарстхуызæй æрбакаст. Уыцы уысм, чи зоны, уый æрымысыд, ды цæрæнбонты сæ иу дæсæм хай дæр кæмæн не ’рымысыдтæ, ахæм цаутæ. Адæм мæ иууылдæр уарзтой, чи мæ зыдта, уыдонæй мын алчидæр аргъ кодта, æрмæстдæр мæ ды нæ зыдтай, æрмæстдæр иунæг дæ зæрдыл нæ лæууыдтæн.
Мæ сывæллон, нæ дыууæйы сывæллон амард. Ныр дæу йеддæмæ кæй уарзон, зæххыл иу ахæм адæймаг дæр нал ис. Фæлæ мын чи дæ? Иу хатт дæр мæ чи нæ бахъуыды кодта, уыцы адæймаг? Мæ рæзты-иу ахызтæ, доны сæрты дурыл алæугæйæ куыд бахизай, афтæ. Иу хатт дæ мæ сывæллоны фæрцы мæ бон æрлæууын кæнын баци, фæлæ та уымæй дæр æнæхай фæдæн. Уый ацыдис ацу æмæ ма ’рцуйы фæндагыл æмæ фæстæмæ никуыуал раздæхдзæн. Æз та хæрз иунæгæй баззадтæн. Раздæрæй ноджы иунæгдæрæй. Дæуæй мæм æппындæр ницыуал баззад: сывæллон, зæгъай, ныхас, зæгъай, писмо, зæгъай. Уый фæстæ мæнæн мæ цард ницыуал у. Цæуыннæ хъуамæ бæллон мæлæтмæ, дæуæн удæгасæй дæр мард куы дæн, уæд?! Ды мæнæй куы ацыдтæ, уæд æз дæуæй цæуыннæ хъуамæ ацæуон? Афтæ ма банхъæл, мæ ахсджиаг, æмæ дæ æфхæргæ кæнын. Мæ мастæй дæумæ исты бахæццæ уа, уый мæ нæ фæнды. Чысыл-ма бабыхс, бирæ дæ нал бахъыгдардзынæн. Ныххатыр мын кæн, фæлæ дын мæ зæрдæйы судзæгтæ мæ сывæллоны марды уæлхъус æнæ радзургæ мæ бон нæ уыд. Иунæг хатт уæддæр хъуамæ мæ тыппыртæ скалдтаин. Уый фæстæ та тары аныгъуылдзынæн æмæ та, æдзухдæр куыд уыди, афтæ хъусæй лæудзынæн. Æрмæст мын, цалынмæ æгас дæн, уæдмæ мæ хъæрзын никуы фехъусдзынæ. Ацы писмо та бакæсдзынæ, æз куы амæлон, æрмæстдæр уый фæстæ. Чи зоны, уæд дæ мæ фенын бафæнда, фæлæ уæд фыццаг хатт нæ сæххæст кæндзынæн дæ фæндон, уымæн æмæ æз хуысдзынæн ингæны. Æз дын нæ ныууадздзынæн мæ хуызист, дæ зæрдыл цæмæй æрлæууон, иу ахæм нысан, уымæн æмæ мын ды дæр ницы ныууагътай. Ды мæ никуы базондзынæ, бамбæрстай? — никуы. Афтæ уыд цæргæйæ мæ мæ хъысмæт, уадз афтæ уа мæ мæлæты фæстæ дæр... Æз дæм мæ фæстаг сахат дæр нæ фæдзурдзынæн. Ды мын мæ ном дæр æмæ мæ мыггаг дæр никуы базондзынæ. Мæнæн мæлын æппындæр зын нæу, уымæн æмæ уый ды дардæй нæ банкъардзынæ. Мæ мард фехъусын дын зын уыдзæн, уый куы зонин, уæд æнæмæнг æгасæй баззаин.
Мæ бон фыссын нал у... Мæ сæр æруæззау. Ихæнриз кæнын. Æнхъæлдæн, æмæ тæвд кæнын дæр райдыдтон. Æвæццæгæн, мæ мæхи æруадзын бахъæудзæн, чи зоны, мæ кæрон тагъд ралæудзæн. Хъысмæт мын иу хатт уæддæр куы батæригъæд кæнид æмæ, мæ сывæллоны куыд ахæсдзысты, уый куы нæ фенин. Дарддæр мæ бон фыссын нал у... Хæрзбон, мæ ахсджиаг. Хæрзбон, бузныгæй дæ цæуын. Цы уыди, уый хорз уыди. Æз дæ мæ фæстаг улæфты онг дæр арфæгонд уыдзынæн. Цы мæ фæндыди, уый дын кæй загътон, уымæй мын дзæвгар фенцондæр. Ныр ды зоныс, куыд дæ уарзтон, уый. Уæвгæ мæ уый дæр бынтон тынг нæ уырны, фæлæ, чи зоны, дæ зæрдыл истытæ æрлæууа. Мæ уарзондзинад дын цæлхдур никуы ницæмæй уыдзæн. Æз кæй нал уыдзынæн, уый дыл никæцырдыгæй фæзындзæн æмæ уымæй мæхицæн ныфс æвæрын. Дæ диссаджы рæсугъд æмæ амондджын цард ницæмæй фæцуддзæн æмæ уымæй дæр ныфсвидар дæн. Мæ амæлæт дыл никæцырдыгæй фæзындзæн, мæ ахсджиаг...
Фæлæ ма дын урс уардитæ чи ’рвитдзæн дæ гуырæн бонмæ? Дидинджытæ-иу цы вазæйы æвæрд уыдысты, уый афтидæй лæудзæни. Мæ ахсджиаг, мæ уарзон, æппæты фæстагмæ ма мæм иу курдиат ис æмæ йæ, дæ хорзæхæй, сæххæст кæн: алы аз дæр-иу дæ гуырæн бон уардитæ балхæн æмæ-иу сæ вазæйы сæвæр, марды ном алы аз дæр иу хатт куыд æрымысынц, афтæ. Æз Хуыцауыл нал æууæндын æмæ мæ мардыкæндтытæ дæр нæ хъæуынц. Æз æууæндын æрмæст дæуыл, уарзын æрмæстдæр дæу... Курын дæ, мæ ахсджиаг, æмæ мын сæххæст кæн мæ фыццаг... æмæ фæстаг... фæдзæхст... бузныг... уарзын дæ, уарзын дæ... хæрзбон...
* * *
Йæ къухтæ зыр-зыр кодтой, афтæмæй писмо иуварс æрæвæрдта, стæй хъуыдыты аныгъуылгæйæ æнæзмæлгæйæ дзæвгар фæбадт. Æмхæццæ мысинæгтæ сæры зилдух кодтой... Йæ цæстытыл уадысты сæ сыхæгты сывæллон, чызг, ресторанæй кæимæ рацыд, уыцы сылгоймаг. Скъуыддзаг мысинæгтæ... Доны бынæй дур куыд фæзыны, ахæм хуызы. Аууæттæ-иу æй амбæрзтой, фæлæ йæ фæлгонц дзæбæх нæ зынд. Цыма хабæрттæ йæ фыны бирæ хæттыты федта, афтæ йæм каст.
Æнæнхъæлæджы фæкомкоммæ, йæ фыссæн стъолыл цы вазæ уыд, уымæ. Бирæ азты дæргъы йæ гуырæн боны фыццаг хатт уыдис афтид. Йæ мидбынаты фестъæлфæгау кодта. Афтæ йæм фæкаст, цыма æнæзынгæ дуар фегом æмæ æндæр дунейæ йæ сабыр уатмæ æрбадымдта уазал дымгæ. Банкъардта мæлæты улæфт æмæ æнæмæлæт уарзондзинады улæфт. Йæ уды цыдæр фегом æмæ ахъуыды кодта йæ ивгъуыд цардыл, дард кæцæйдæр æм æрбайхъуыстысты æнахуыр музыкæйы зæлтæ..

Новелла

Когда известный беллетрист Р., после трехдневной поездки для отдыха в горы, возвратился ранним утром в Вену и, купив на вокзале газету, взглянул на число, он вдруг вспомнил, что сегодня день его рождения. Сорок первый, - быстро сообразил он, и этот факт не обрадовал и не огорчил его. Бегло перелистал он шелестящие страницы газеты, взял такси и поехал к себе на квартиру. Слуга доложил ему о приходивших в его отсутствие двух посетителях, о нескольких вызовах по телефону и принес на подносе накопившуюся почту. Писатель лениво просмотрел корреспонденцию, вскрыл несколько конвертов, заинтересовавшись фамилией отправителя; письмо, написанное незнакомым почерком и показавшееся ему слишком объемистым, он отложил в сторону. Слуга подал чай. Удобно усевшись в кресло, он еще раз пробежал газету, заглянул в присланные каталоги, потом закурил сигару и взялся за отложенное письмо.
В нем оказалось около тридцати страниц, и написано оно было незнакомым женским почерком, торопливым и неровным, - скорее рукопись, чем письмо. Р. невольно еще раз ощупал конверт, не осталось ли там сопроводительной записки. Но конверт был пуст, и на нем, так же как и на самом письме не было ни имени, ни адреса отправителя. Странно, подумал он, и снова взял в руки письмо. "Тебе, никогда не знавшему меня", - с удивлением прочел он не то обращение, не то заголовок...
К кому это относилось? К нему или к вымышленному герою? Внезапно в нем проснулось любопытство. И он начал читать.    Мой ребенок вчера умер - три дня и три ночи боролась я со смертью за маленькую, хрупкую жизнь; сорок часов, пока его бедное горячее тельце металось в жару, я не отходила от его постели. Я клала лед на его пылающий лобик, днем и ночью держала в своих руках беспокойные маленькие ручки. На третий день к вечеру силы изменили мне. Глаза закрывались помимо моей воли. Три или четыре часа я проспала, сидя на жестком стуле, а за это время смерть унесла его. Теперь он
лежит, милый, бедный мальчик, в своей узкой детской кроватке, такой же, каким я увидела его, когда проснулась; только глаза ему закрыли, его умные, темные глазки, сложили ручки на белой рубашке, и четыре свечи горят высоко по четырем углам кроватки. Я боюсь взглянуть туда, боюсь тронуться с места, потому что пламя свечей колеблется и тени пробегают по его личику, по сжатым губам, и тогда кажется, что его черты оживают, и я готова поверить, что он не умер, что он сейчас проснется и своим звонким голосом скажет мне что-нибудь детское, ласковое. Но я знаю, он умер, я не хочу смотреть на него, чтобы не испытать сладость надежды и горечь разочарования. Я знаю, знаю, мой ребенок вчера умер, - теперь у меня на свете только ты, беспечно играющий жизнью, не подозревающий о моем существовании. Только ты, никогда не знавший меня и которого я всегда любила. Я зажгла пятую свечу и поставила ее на стол, за которым я тебе пишу. Я не могу остаться одна с моим умершим ребенком и не кричать о своем горе, а с кем же мне говорить в эту страшную минуту, если не с тобой, ведь ты и теперь, как всегда, для меня все! Я, может быть, не сумею ясно говорить с тобой, может быть, ты не поймешь меня - мысли у меня путаются, в висках стучит и все тело ломит. Кажется, у меня жар; может быть, я тоже заболела гриппом, который теперь крадется от дома к дому, и это было бы хорошо, потому что тогда я пошла бы за своим ребенком и все сделалось бы само собой. Иногда у меня темнеет в глазах, я, может быть, не допишу даже до конца это письмо, но я соберу все свои силы, чтобы хоть раз, только этот единственный раз, поговорить с тобой, мой любимый, никогда не узнававший меня.    С тобой одним хочу я говорить, впервые сказать тебе все; ты узнаешь всю мою жизнь, всегда принадлежавшею тебе, хотя ты никогда о ней не знал. Но ты узнаешь мою тайну, только если я умру, - чтобы тебе не пришлось отвечать мне, - только если лихорадка, которая сейчас бросает меня то в жар, то в холод, действительно начало конца. Если же мне суждено жить, я разорву это письмо и буду опять молчать, как всегда молчала. Но если ты держишь его в руках, то знай, что в нем умершая рассказывает тебе свою жизнь, свою жизнь, которая была твоей от ее первого до ее последнего сознательного часа. Не бойся моих слов, - мертвая не потребует ничего, ни любви, ни сострадания, ни утешения. Только одного хочу я от тебя, чтобы ты поверил всему, что скажет тебе моя рвущаяся к тебе боль. Поверь всему, только об этом одном прошу я тебя: никто не станет лгать в час смерти своего единственного ребенка.    Я поведаю тебе всю мою жизнь, которая поистине началась лишь в тот день, когда я тебя узнала. До того дня было что-то тусклое и смутное, куда моя память никогда уже не заглядывала, какой-то пропыленный, затянутый паутиной погреб, где жили люди, которых я давно выбросила из сердца. Когда ты появился, мне было тринадцать лет, и я жила в том же доме, где ты теперь живешь, в том самом доме, где ты держишь в руках это письмо - это последнее дыхание моей жизни; я жила на той же лестнице, как раз напротив дверей твоей квартиры. Ты, наверное, уже не помнишь нас, скромную вдову чиновника (она всегда ходила в трауре) и худенького подростка, - мы ведь всегда держались в тени, замкнувшись в своем скудном мещанском существовании. Ты, может быть, никогда и не слыхал нашего имени, потому что на нашей двери не было дощечки и никто никогда не приходил к нам и не спрашивал нас. Да и так давно это было, пятнадцать, шестнадцать лет тому назад, нет, ты, конечно, не помнишь этого, любимый; но я - о, я жадно вспоминаю каждую мелочь, я помню, словно это было сегодня, тот день, тот час, когда я впервые услышала о тебе, в первый раз увидела тебя, и как мне не помнить, если тогда для меня открылся мир! Позволь, любимый, рассказать тебе все, с самого начала, подари мне четверть часа и выслушай терпеливо ту, что с таким долготерпением всю жизнь любила тебя.    Прежде чем ты переехал в наш дом, за твоей дверью жили отвратительные, злые, сварливые люди. Хотя они сами были бедны, они ненавидели бедность своих соседей, ненавидели
нас, потому что мы не хотели иметь ничего общего с ними. Глава семьи был пьяница и колотил свою жену; мы часто просыпались среди ночи от грохота падающих стульев и разбитых тарелок; раз она выбежала, вся в крови, простоволосая, на лестницу; пьяный с криком преследовал ее, но из других квартир выскочили жильцы и пригрозили ему полицией. Мать с самого начала избегала всякого общения с этой четой и запретила мне разговаривать с их детьми, а они мстили мне за это при каждом удобном случае. На улице они кричали мне вслед всякие гадости, а однажды так закидали меня снежками, что у меня кровь потекла по лицу. Весь дом единодушно ненавидел этих людей, и, когда вдруг что-то случилось, - кажется, муж попал в тюрьму за кражу и они со своим скарбом должны были выехать, - мы все облегченно вздохнули. Два-три дня на воротах висело объявление о сдаче
в наем, потом его сняли, и через домоуправителя быстро разнеслась весть, что квартиру снял какой-то писатель, одинокий, солидный господин. Тогда я в первый раз услыхала твое имя.    Еще через два-три дня пришли маляры, штукатуры, плотники, обойщики и принялись очищать квартиру от грязи, оставленной ее прежними обитателями. Они стучали молотками, мыли, выметали, скребли, но мать только радовалась и говорила, что наконец-то кончились безобразия у соседей. Тебя самого мне во время переезда еще не пришлось увидеть, за всеми работами присматривал твой слуга, этот невысокий, степенный, седовласый камердинер, смотревший на всех сверху вниз и распоряжавшийся деловито и без шума. Он сильно импонировал нам всем, во-первых, потому, что камердинер у нас, на окраине, был редкостным явлением, и еще потому, что он держался со всеми необычайно вежливо, не становясь в то же время на равную ногу с простыми слугами и не вступая с ними в дружеские разговоры. Моей матери он с первого же дня стал кланяться почтительно, как даме, и даже ко мне, девчонке, относился приветливо и серьезно. Твое имя он произносил всегда с каким то особенным уважением, почти благоговейно, и сразу было видно, что это не просто обычная преданность слуги своему господину. И как я потом любила за это
славного старого Иоганна, хотя и завидовала ему, что он всегда может быть подле тебя и служить тебе!    Я потому рассказываю тебе все это, любимый, все эти до смешного мелкие пустяки, чтобы ты понял, каким образом ты мог с самого начала приобрести такую власть над робким, запуганным ребенком, каким была я. Еще раньше чем ты вошел в мою жизнь, вокруг тебя уже создался какой-то нимб, ореол богатства, необычайности и тайны; все мы, в нашем маленьком домике на окраине, нетерпеливо ждали твоего приезда.  Ты ведь знаешь, как любопытны люди, живущие в маленьком, тесном мирке. И как разгорелось мое любопытство к тебе, когда однажды, возвращаясь из школы, я увидела перед домом фургон с мебелью! Большую часть тяжелых вещей носильщики уже подняли наверх и теперь переносили отдельные, более мелкие предметы; я остановилась у двери, чтобы все это видеть, потому что все твои вещи чрезвычайно изумляли меня - я таких никогда не видала - тут были индийские божки, итальянские статуи, огромные, удивительно яркие картины, и, наконец, появились книги в таком количестве и такие красивые, что я глазам своим не верила. Их складывали столбиками у двери, там слуга принимал их и каждую заботливо обмахивал метелкой. Сгорая от любопытства, бродила я вокруг все растущей груды; слуга не отгонял меня, но и не поощрял, поэтому я не посмела прикоснуться ни к одной книге, хотя мне очень хотелось потрогать мягкую кожу на переплетах. Я только робко рассматривала сбоку заголовки - тут были французские, английские книги, а некоторые на совершенно непонятных языках. Я часами могла бы любоваться ими, но мать позвала меня в дом.    И вот, еще не зная тебя, я весь вечер думала о тебе. У меня самой был только десяток дешевых книжек в истрепанных бумажных переплетах, которые я все очень любила и постоянно перечитывала. Меня страшно занимала мысль, каким же должен быть человек, который прочел столько прекрасных книг, знает столько языков, который так богат и в то же время так образован. Мне казалось, что таким ученым может быть только какое-нибудь сверхъестественное существо. Я пыталась мысленно нарисовать твой портрет; я воображала тебя
стариком, в очках и с длинной белой бородой, похожим на нашего учителя географии, только гораздо добрее, красивее и мягче. Не знаю почему, но даже когда ты еще представлялся мне стариком, я уже была уверена, что ты должен быть красив. Тогда, в ту ночь, еще не зная тебя, я в первый раз видела тебя во сне.
На следующий день ты переехал, но сколько я ни подглядывала, мне не удалось посмотреть на тебя, и это еще больше возбудило мое любопытство. Наконец, на третий день, я увидела тебя, и как же я была поражена, когда ты оказался совсем другим, ничуть не похожим на образ "боженьки", созданный моим детским воображением. Я грезила о добродушном старце в очках, и вот явился ты - ты, точно такой, как сегодня, ты, не меняющийся, на ком годы не
оставляют следов! На тебе был восхитительный светло-коричневый спортивный костюм, и ты своей удивительно легкой, юношеской походкой, прыгая через две ступеньки, поднимался по лестнице. Шляпу ты держал в руке, и я с неописуемым изумлением увидела твое юное оживленное лицо и
светлые волосы. Уверяю тебя - я прямо  испугалась, до того меня потрясло, что ты такой молодой, красивый, такой стройный и изящный. И разве не странно: в этот первый миг я сразу ясно ощутила то, что и меня и всех других всегда так поражало в тебе, - твою двойственность: ты - пылкий, легкомысленный, увлекающийся игрой и приключениями юноша и в то же время в своем творчестве неумолимо строгий, верный долгу, бесконечно начитанный и образованный человек. Я безотчетно поняла, как понимали все, что ты живешь двойной жизнью своей яркой, пестрой стороной она обращена к внешнему миру, а другую, темную, знаешь только ты один; это
глубочайшее раздвоение, эту тайну твоего бытия я, тринадцатилетняя девочка, завороженная тобой, ощутила с первого взгляда.    Понимаешь ли ты теперь, любимый, каким чудом, какой заманчивой загадкой стал ты для меня, полуребенка! Человек, перед которым преклонялись, потому что он писал книги, потому что он был знаменит в чуждом мне большом мире, вдруг оказался молодым, юношески-веселым двадцатипятилетним щеголем! Нужно ли говорить о том, что с этого дня в нашем доме, во всем моем скудном детском мирке меня ничто больше не занимало, кроме тебя, что я со всей настойчивостью, со всем цепким упорством тринадцатилетней девочки думала только о тебе, о твоей жизни. Я изучала тебя, изучала твои привычки, приходивших к тебе людей, и все это не только не утоляло моего любопытства, но еще усиливало его, потому что двойственность твоя отчетливо отражалась в разнородности твоих посетителей. Приходили молодые люди, твои приятели, с которыми ты смеялся и шутил; приходили оборванные студенты; а то подъезжали в автомобилях дамы; однажды явился директор оперного театра, знаменитый дирижер, которого я только издали видела с дирижерской палочкой в руках; бывали молоденькие девушки, еще ходившие в коммерческую школу, которые смущались и спешили поскорее юркнуть в дверь, - вообще много, очень много женщин. Я особенно над этим не задумывалась, даже после того, как однажды утром, отправляясь в школу, увидела уходившую от тебя даму под густой вуалью. Мне ведь было только тринадцать лет, и я не знала, что страстное любопытство, с которым я подкарауливала и подстерегала тебя, уже означало любовь.
Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и навек отдалась тебе. Возвратившись с прогулки, я и моя школьная подруга, болтая, стояли у подъезда. В это время подъехал автомобиль, и не успел он остановиться, как ты, со свойственной тебе быстротой и гибкостью движений, которые и сейчас еще пленяют меня, соскочил с подножки. Невольно я бросилась к двери, чтобы открыть ее для тебя, и мы чуть не столкнулись. Ты взглянул на меня теплым, мягким,обволакивающим взглядом и ласково улыбнулся мне - да, именно ласково улыбнулся мне и негромко сказал дружеским тоном: "Большое спасибо, фройлейн".
Вот и все, любимый; но с той самой минуты, как я почувствовала на себе твой мягкий, ласковый взгляд, я была твоя. Позже, и даже очень скоро, я узнала, что ты даришь этот обнимающий, зовущий, обволакивающий и в то же время раздевающий взгляд, взгляд прирожденного соблазнителя, каждой женщине, которая проходит мимо тебя, каждой продавщице в лавке, каждой горничной, которая открывает тебе дверь, - узнала, что этот взгляд не зависит от твоей воли и не выражает никаких чувств, а лишь неизменно сам собой
становится теплым и ласковым, когда ты обращаешь его на женщин. Но я, тринадцатилетний ребенок, этого не подозревала, - меня точно огнем опалило. Я думала, что эта ласка только для меня, для меня одной, и в этот миг во мне, подростке, проснулась женщина, и она навек стала твоей.    - Кто это? - спросила меня подруга. Я не могла ей сразу ответить. Я не могла заставить себя произнести твое имя: в этот миг оно уже стало для меня священным, стало моей тайной. - Просто один из жильцов нашего дома, - неловко пробормотала я. - Почему же ты так покраснела? - с детской жестокостью злорадно засмеялась подруга. И потому что она, издеваясь надо мной, коснулась моей тайны, кровь еще горячее прилила к моим щекам. От смущения я ответила грубостью и крикнула: - Дура набитая! - Я готова была ее заду шить, но она захохотала еще громче и насмешливее; наконец, слезы
бессильного гнева выступили у меня на глазах. Я повернулась к ней спиной и убежала наверх.
С этого мгновения я полюбила тебя. Я знаю, женщины часто говорили тебе, своему баловню, эти слова. Но поверь мне, никто не любил тебя с такой рабской преданностью, с таким самоотвержением, как то существо, которым я была и которым навсегда осталась для тебя, потому что ничто на свете не
может сравниться с потаенной любовью ребенка, такой непритязательной, беззаветной, такой покорной, настороженной и пылкой, какой никогда не бывает требовательная и – пусть бессознательно - домогающаяся взаимности любовь взрослой женщины. Только одинокие дети могут всецело затаить в себе свою страсть, другие выбалтывают свое чувство подругам, притупляют его признаниями, - они часто слышали и читали о любви и знают, что она неизбежный удел всех людей. Они тешатся ею, как игрушкой, хвастают ею, как мальчишки своей первой выкуренной папиросой. Но я - у меня не было никого, кому бы я могла довериться, никто не наставлял и не предостерегал меня, я была неопытна и наивна; я ринулась в свою судьбу, как в пропасть. Все, что во мне бродило, все, что зрело, я поверяла только тебе, только образу моих грез; отец мой давно умер, от матери, с ее постоянной озабоченностью бедной вдовы, живущей на пенсию, я была далека, легкомысленные школьные подруги отталкивали меня, потому что они беспечно играли тем, что было для меня высшей страстью, - и все то, что обычно дробится и расщепляется в душе, все свои подавляемые, но нетерпеливо пробивающиеся чувства устремились к тебе. Ты был для меня - как объяснить тебе? любое сравнение, взятое в отдельности, слишком узко,
- ты был именно всем для меня, всей моей жизнью. Все существовало лишь постольку, поскольку имело отношение к тебе, все в моей жизни лишь в том случае приобретало смысл, если было связано с тобой. Ты изменил всю мою жизнь. До тех пор равнодушная и посредственная ученица, я неожиданно стала первой в классе; я читала сотни книг, читала до глубокой ночи, потому что знала, что ты любишь книги; к удивлению матери, я вдруг начала с неистовым усердием упражняться в игре на рояле, так как предполагала, что ты любишь музыку. Я чистила и чинила свои платья, чтобы не попасться тебе на глаза неряшливо одетой, и я ужасно страдала от четырехугольной заплатки на моем школьном переднике, перешитом из старого платья матери. Я боялась, что ты заметишь эту заплатку и станешь меня презирать, поэтому, взбегая по лестнице, я всегда прижимала к левому боку сумку с книгами и тряслась от страха, как бы ты все-таки не увидел этого изъяна. Но как смешон был мой страх - ведь ты никогда, почти никогда на меня не смотрел!
И все же: я весь день только и делала, что ждала тебя, подглядывала за тобою. В нашей двери был круглый, в медной оправе, глазок, сквозь который можно было видеть твою дверь. Это отверстие - нет, не смейся, любимый, даже теперь, даже теперь я не стыжусь проведенных возле него часов! - было
моим окном в мир; там, в ледяной прихожей, боясь, как бы не догадалась мать, я просиживала в засаде, с книгой в руках, целые вечера. Я была словно натянутая струна, начинавшая дрожать при твоем приближении. Я никогда не оставляла тебя; неотступно, с напряженным вниманием следила за тобой, но для тебя это было так же незаметно, как напряжение пружины часов, которые ты носишь в кармане и которые во мраке терпеливо отсчитывают и отмеряют твои дни и сопровождают тебя на твоих путях неслышным биением сердца, а ты лишь в одну из миллионов отстукиваемых ими секунд бросаешь на них беглый взгляд. Я знала о тебе все, знала все твои привычки,
все твои галстуки, все костюмы; я знала и скоро научилась различать всех твоих знакомых, я делила их на тех, кто мне нравился, и на тех, кого ненавидела; с тринадцати до шестнадцати лет и жила только тобой. Ах, сколько я делала глупостей! Я целовала ручку двери, к которой прикасалась
твоя рука, я подобрала окурок сигары, который ты бросил, прежде чем войти к себе, и он был для меня священен, потому что к нему прикасались твои губы. По вечерам я сотни раз под каким-нибудь предлогом выбегала на улицу, чтобы посмотреть, в какой комнате горит у тебя свет, и сильнее ощутить твое незримое присутствие. А во время твоих отлучек, - у меня сердце сжималось от страха каждый раз, когда я видела славного Иоганна спускающимся вниз с твоим желтым чемоданом, - моя жизнь на долгие недели замирала и теряла всякий смысл. Угрюмая, скучающая, злая, слонялась я по дому, в вечном страхе, как бы мать по моим заплаканным
глазам не заметила моего отчаяния.    Я знаю, все, что я тебе рассказываю, - смешные ребячливые выходки. Мне следовало бы стыдиться их, но я не стыжусь, потому что никогда моя любовь к тебе не была чище и пламеннее, чем в то далекое время детских восторгов. Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе, как я тогда жила тобой, почти не знавшим моего лица, потому что при встречах на лестнице я, страшась твоего обжигающего взгляда, опускала голову и мчалась мимо, словно человек, бросающийся в воду, чтобы спастись от огня Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе о тех давно забытых тобой годах, могла бы развернуть перед тобой полный календарь твоей жизни; но я не хочу докучать тебе, не хочу тебя мучить. Я только еще расскажу тебе о самом радостном событии моего детства, и, прошу тебя, не смейся надо мной, потому что как оно ни ничтожно - для меня, ребенка, это было бесконечным счастьем. Случилось это, вероятно, в один из воскресных дней; ты был в отъезде, и твой слуга втаскивал через открытую дверь квартиры только что выколоченные им тяжелые ковры. Старику было трудно, и я, внезапно расхрабрившись, подошла к нему и спросила, не могу ли я ему помочь? Он удивился, но не отверг мою помощь, и таким образом я увидела - если бы только я могла выразить, с каким почтением, с каким благоговейным трепетом! – увидела внутренность твоей квартиры, твой мир, твой письменный стол, за которым ты работал, на нем цветы в синей хрустальной
вазе, твои шкафы, картины, книги. Я успела лишь бросить украдкой беглый взгляд на твою жизнь, потому что верный Иоганн, конечно, не позволил бы мне присмотреться ближе, но этим одним- единственным взглядом я впитала в себя всю атмосферу твоей квартиры, и это дало обильную пищу моим
бесконечным грезам о тебе во сне и наяву.    Это событие, этот краткий миг был счастливейшим в моем детстве. Я хотела рассказать тебе о нем для того, чтобы ты, не знающий меня, наконец почувствовал, как человеческая жизнь горела и сгорала подле тебя. Об этом событии я хотела рассказать тебе и еще о другом, ужаснейшем, которое, увы, последовало очень скоро за первым. Как я тебе уже говорила, я ради тебя забыла обо всем, не замечала матери и ни на кого и ни на что не обращала внимания. Я проглядела, что один пожилой господин, купец из Инсбрука, дальний свойственник матери, начал часто бывать и засиживаться у нас; я даже радовалась этому, потому что он иногда водил маму в театр и я, оставшись одна, могла без помехи думать о тебе, подстерегать тебя, а это было моим высшим, моим единственным счастьем. И вот однажды мать с некоторой торжественностью позвала меня в свою комнату и сказала, что ей нужно серьезно поговорить со мной. Я побледнела, у меня сильно забилось сердце, - уж не возникло ли у нее подозрение, не догадалась ли она о чем-нибудь? Моя первая мысль была о тебе, о тайне, связывавшей меня с миром. Но мать сама казалась смущенной;
она нежно поцеловала меня (чего никогда не делала) раз и другой, посадила меня рядом с собой на диван и начала, запинаясь и краснея, рассказывать, что ее родственник-вдовец сделал ей предложение и что она, главным образом ради меня, решила его принять. Еще горячей забилось у меня сердце, - только одной мыслью откликнулась я на слова матери, мыслью о тебе. - Но мы ведь останемся здесь? - с трудом промолвила я. - Нет, мы переедем в Инсбрук, там у Фердинанда прекрасная вилла. - Больше я ничего не слыхала. У меня потемнело в глазах. Потом я узнала, что была в обмороке. Я слышала, как мать вполголоса рассказывала ожидавшему за дверью отчиму, что я вдруг отшатнулась и, вскинув руки, рухнула на пол. Не могу тебе описать, что происходило в ближайшие дни, как я, беспомощный ребенок, боролась против всесильной воли взрослых. Даже сейчас, когда я пишу об этом, у меня дрожит рука. Я не могла выдать свою тайну, поэтому мое сопротивление казалось просто строптивостью, злобным упрямством. Никто больше со мной не заговаривал, все делалось за моей спиной. Для подготовки к переезду пользовались теми часами, когда я была в школе; каждый день, вернувшись домой, я видела, что еще одна вещь продана или увезена. На моих глазах разрушалась наша квартира, а с нею и моя жизнь, и однажды, придя из школы, я узнала, что у нас побывали упаковщики мебели и все вынесли. В пустых комнатах стояли приготовленные к отправке сундуки и две складные
койки - для матери и для меня: здесь мы должны были провести еще одну ночь, последнюю, а утром - уехать в Инсбрук.
В этот последний день я с полной ясностью поняла, что не могу жить вдали от тебя. В тебе одном я видела свое спасение. Что я тогда думала и могла ли вообще в эти часы отчаяния разумно рассуждать, этого я никогда не узнаю, но вдруг - мать куда-то отлучилась - я вскочила и как была, в школьном платьице, пошла к тебе. Нет, я не шла, какая-то неодолимая сила толкала меня к твоей двери; я вся дрожала и с трудом передвигала одеревеневшие ноги. Я была готова – я и сама не знала точно, чего я хотела - упасть к твоим ногам, молить тебя оставить меня у себя, как служанку, как рабыню! Боюсь, что ты посмеешься над одержимостью пятнадцатилетней девочки; но, любимый, ты не стал бы смеяться, если бы знал, как я стояла тогда на холодной площадке, скованная страхом, и все же, подчиняясь какой-то неведомой силе, заставила мою дрожащую руку, словно отрывая ее от тела, подняться и после короткой жестокой борьбы, продолжавшейся целую вечность, нажать пальцем кнопку звонка. Я по сей день слышу резкий, пронзительный звон и сменившую его тишину, когда вся кровь во мне застыла, когда сердце мое перестало биться и только прислушивалось, не идешь ли ты.    Но ты не вышел. Не вышел никто. Очевидно, тебя не было
дома, а Иоганн тоже ушел за какими-нибудь покупками. И вот я побрела, унося в ушах мертвый отзвук звонка, назад в нашу разоренную, опустошенную квартиру и в изнеможении упала на какой-то тюк. От пройденных мною четырех шагов я устала больше, чем если бы несколько часов ходила по глубокому снегу. Но, невзирая ни на что, во мне ярче и ярче
разгоралась решимость увидеть тебя, поговорить с тобой, прежде чем меня увезут. Клянусь тебе, ничего другого у меня и в мыслях не было, я еще ни о чем не знала именно потому, что ни о чем, кроме тебя, не думала; я хотела только увидеть тебя, еще раз увидеть, почувствовать твою близость. Всю ночь, всю эту долгую, ужасную ночь я прождала тебя, любимый. Как только мать легла в постель и заснула, я проскользнула в прихожую и стала прислушиваться, не идешь ли ты. Я прождала всю ночь, все ледяную январскую ночь. Я устала, все тело ломило, и не было даже стула, чтобы присесть; тогда я легла прямо на холодный пол, где сильно дуло из-под двери. В одном лишь тоненьком платье лежала я на жестком голом полу - я даже не завернулась в одеяло, я боялась, что, согревшись, усну и не услышу твоих шагов. Мне было больно, я судорожно поджимала ноги, руки тряслись; приходилось то и дело вставать, чтобы хоть немного согреться, так холодно было в этом ужасном темном углу. Но я все ждала, ждала тебя, как свою судьбу.
Наконец, - вероятно, было уже около двух или трех часов, - я услышала, как хлопнула внизу входная дверь, и затем на лестнице раздались шаги. В тот же миг я перестала ощущать холод, меня обдало жаром, я тихонько отворила дверь, готовая броситься к тебе навстречу, упасть к твоим ногам... Ах, я даже не знаю, что бы я, глупое дитя, сделала тогда. Шаги приблизились, показался огонек свечи. Дрожа, держалась я за ручку двери. Ты это или кто-нибудь другой?    Да, это был ты, любимый, но ты был не один. Я услышала нервный приглушенный смех, шуршанье шелкового платья и твой тихий голос - ты возвращался домой с какой то женщиной...
Как я пережила ту ночь, не знаю. Утром, в восемь часов, меня ввезли в Инсбрук; у меня больше не было сил сопротивляться.    Мой ребенок вчера ночью умер - теперь я буду опять одна, если мне суждено еще жить. Завтра придут чужие, одетые в черное, развязные люди, принесут с собой гроб, положат в него моего ребенка, мое бедное, мое единственное дитя. Может быть, придут друзья и принесут венки, но что значат цветы возле гроба? Меня станут утешать, говорить мне какие-то слова, слова, слова; но чем это мне поможет? Я знаю, что все равно останусь опять одна. А ведь нет ничего
более ужасного, чем одиночество среди людей. Я узнала это тогда, в те бесконечные два года, проведенные в Инсбруке, от шестнадцати до восемнадцати лет, когда я, словно пленница, словно отверженная, жила в своей семье. Отчим, человек очень спокойный, скупой на слова, хорошо относился ко мне; мать, словно стараясь загладить какую-то нечаянную вину
передо мной, исполняла все мои желания; молодые люди домогались моего расположения, но я отталкивала всех с каким-то страстным упорством. Я не хотела быть счастливой, не хотела быть довольной - вдали от тебя. Я нарочно
замыкалась в мрачном мире самоистязания и одиночества. Новых платьев, которые мне покупали, я не надевала; я отказывалась посещать концерты и театры, принимать участие в пикниках. Я почти не выходила из дому - поверишь ли ты, любимый, что я едва знаю десяток улиц этого маленького
городка, где прожила целых два года? Я горевала и хотела горевать, я опьяняла себя каждой каплей горечи, которой могла усугубить мое неутешное горе - не видеть тебя. И, кроме того, я не хотела, чтобы меня отвлекали от моей страсти, хотела жить только тобой. Я сидела дома одна, целыми днями ничего не делала и только думала о тебе, снова и снова перебирая тысячу мелких воспоминаний о тебе, каждую встречу, каждое ожидание; я как на сцене разыгрывала в своем воображении все эти мелкие малозначащие случаи. И оттого, что я без конца повторяла минувшие мгновения, все мое детство с такой яркостью запечатлелось в моей памяти и все испытанное мной в те далекие годы я ощущаю так ясно и горячо, как если бы это только вчера волновало мне кровь.
Только тобой жила я то время. Я покупала все твои книги; когда твое имя упоминалось в газете, это было для меня праздником. Поверишь ли ты, я знаю наизусть все твои книги, так часто я их перечитывала. Если бы меня разбудили ночью и прочли мне наугад выхваченную строку, я могла бы еще теперь, через тринадцать лет, продолжить ее без запинки; каждое твое слово было для меня как евангелие, как молитва. Весь мир существовал только в его связи с тобой; я читала в венских газетах о концертах, о премьерах с одной лишь мыслью, какие из них могут привлечь тебя, а когда наступал вечер, я издали сопровождала тебя: вот ты входишь в зал, вот садишься на
свое место. Тысячи раз представляла я себе это, потому что один-единственный раз видела тебя в концерте.
Но к чему рассказывать обо всем этом, об исступленном, трагически бесцельном самоистязании одинокого ребенка, зачем это рассказывать тому, кто никогда ни о чем не подозревал, никогда ни о чем не догадывался? Впрочем, была ли я тогда еще ребенком? Мне исполнилось семнадцать, восемнадцать лет, - на меня начали оглядываться на улице молодые люди, но это только сердило меня. Любовь, или только игра в любовь к кому-нибудь, кроме тебя, была для меня немыслима, невозможна, одно уж поползновение на это я сочла бы за измену. Моя страсть к тебе оставалась неизменной, но с
окончанием детства, с пробуждением чувств она стала более пламенной, более женственной и земной. И то, чего не понимала девочка, которая, повинуясь безотчетному порыву, позвонила у твоей двери, стало теперь моей единственной мыслью: подарить себя, отдаться тебе.
Окружающие считали меня робкой, называли дикаркой, ибо я, стиснув зубы, хранила свою тайну. Но во мне зрела железная решимость. Все мои мысли и стремления были направлены на одно: назад в Вену, назад к тебе. И я добилась своего, каким бессмысленным и непонятным ни казалось всем мое поведение. Отчим был состоятельный человек и смотрел на меня как на свою дочь. Но я с ожесточением настаивала на том, что хочу сама зарабатывать на жизнь, и, наконец, мне удалось уехать в Вену и поступить к одному родственнику в его магазин готового платья.
Нужно ли говорить тебе, куда лежал мой первый путь, когда в туманный осенний вечер - наконец-то, наконец! – я очутилась в Вене? Оставив чемоданы на вокзале, я вскочила в трамвай, - мне казалось, что он ползет, каждая остановка выводила меня из себя, - и бросилась к нашему старому дому. В твоих окнах был свет, сердце пело у меня в груди. Лишь теперь ожил для меня город, встретивший меня так холодно и оглушивший бессмысленным шумом, лишь теперь ожила я сама, ощущая твою близость, тебя, мою немеркнущую мечту. Я ведь не сознавала, что равно чужда тебе вдали, за горами, долами и реками, и теперь, когда только тонкое освещенное стекло в твоем окне отделяло тебя от моего сияющего взгляда. Я все стояла и смотрела вверх; там был свет, родной дом, ты, весь мой мир. Два года я мечтала об этом часе, и вот он был мне дарован. Я простояла под твоими окнами весь долгий, теплый, мглистый вечер, пока не погас свет. Тогда лишь отправилась я искать свое новое жилье.
Каждый вечер простаивала я так под твоими окнами. До шести я была занята в магазине, занята тяжелой, изнурительной работой; но я радовалась этой беспокойной суете, потому что она отвлекала меня от мучительного
беспокойства во мне самой. И как только железные ставни с грохотом опускались за мной, я бежала к твоему дому.
Увидеть тебя, встретиться с тобой было моим единственным желанием; еще хоть раз, издали, охватить взглядом твое лицо! Прошло около недели, и, наконец, я встретила тебя, встретила нечаянно, когда никак этого не ожидала. Я стояла перед домом и смотрела на твои окна, и в эту минуту ты пересек улицу. И вдруг я опять стала тринадцатилетним ребенком – я почувствовала, как кровь прихлынула к моим щекам, и невольно, вопреки страстному желанию ощутить на себе твой взгляд, я опустила голову и стрелой промчалась мимо тебя. Потом я устыдилась этого малодушного бегства, - я ведь была уже не школьница и хорошо понимала, чего хочу: я искала встречи с тобой, я хотела, чтобы, после долгих сумеречных лет тоски по тебе, ты меня узнал, хотела, чтобы ты заметил меня, полюбил.
Но ты долго не замечал меня, хотя я каждый вечер, невзирая на метель и резкий, пронизывающий венский ветер, простаивала на твоей улице. Иногда я целыми часами ждала напрасно, иногда ты выходил, наконец, из дому в сопровождении приятелей, и два раза я видела тебя с женщинами; и тут я почувствовала, что я уже не девочка, угадала какую-то новизну, перемену в моей любви к тебе по внезапной острой боли, разрывающей мне сердце, стоило мне увидеть чужую женщину, так уверенно идущей рука об руку с тобой. Это не было неожиданностью для меня: я ведь с малых лет знала, что у тебя постоянно бывают женщины, но теперь это причиняло мне физическую боль, и я с завистливой неприязнью смотрела на эту очевидную, тесную близость с другой. Однажды, - по-детски упрямая и гордая, какой я была и, может быть, осталась до сих пор, - я возмутилась и не пошла к твоему дому; но каким ужасно пустым показался мне этот вечер! На другой день я опять смиренно стояла перед твоими окнами, стояла и ждала, как я простояла весь свой век перед твоей закрытой для меня жизнью.
И, наконец, настал вечер, когда ты заметил меня. Я уже издали тебя увидела и напрягла всю свою волю, чтобы не уклониться от встречи с тобой. Случайно на улице как раз разгружали какую-то подводу, и тебе пришлось пройти вплотную мимо меня. Ты рассеянно взглянул на меня, но в тот же миг, как только ты почувствовал пристальность моего взгляда, в твоих глазах появилось уже знакомое мне выражение - о, как страшно мне было вспомнить об этом! - тот предназначенный женщинам взгляд, нежный, обволакивающий и в то же время раздевающий, тот объемлющий и уже властный взгляд, который когда-то превратил меня, ребенка, в любящую женщину. Секунду-другую этот взгляд приковывал меня - я не могла и не хотела отвести глаза, - и вот ты прошел уже мимо. У меня неистово билось сердце; невольно я замедлила шаги и, уступая непреодолимому любопытству, оглянулась: ты остановился и смотрел мне вслед. И по вниманию и интересу, с каким ты меня разглядывал, я сразу поняла, что ты меня не узнал.    Ты не узнал меня ни тогда, ни после; ты никогда не узнавал меня. Как передать тебе, любимый, все разочарование той минуты? Ведь тогда в первый раз я испытала то, на что обрекла меня судьба, - быть не узнанной тобой всю жизнь, до самой смерти. Как передать тебе мое разочарование! Видишь ли, в те два года жизни в Инсбруке, когда я неустанно думала о тебе и только и делала что мечтала о нашей будущей встрече в Вене, я, смотря по настроению, рисовала себе самые печальные картины наряду с самыми упоительными. Все было пережито в воображении; в мрачные минуты я предвидела, что ты оттолкнешь меня, с презрением отвернешься от меня, потому что я слишком ничтожна, некрасива, навязчива. Я мысленно вытерпела все муки, причиненные твоей неприязнью, холодностью, равнодушием, но даже в минуты отчаяния, когда я особенно остро сознавала себя недостойной твоей любви, я и мысли не допускала о самом страшном, убийственном: что ты вообще не заметил моего существования. Теперь-то я понимаю, - о, ты научил меня понимать! - как изменчиво для мужчины лицо девушки, женщины, ибо чаще всего оно лишь зеркало, отражающее то страсть, то детскую прихоть, то душевное утомление, и расплывается, исчезает из памяти так же легко, как отражение в зеркале; поэтому мужчине трудно узнать женщину, если годы изменили на ее лице игру света и тени, если одежда создала для нее новую рамку. Поистине мудр только тот, кто покорился своей судьбе. Но я была еще очень молода, и твоя забывчивость казалась мне непостижимой, тем более что, непрестанно думая о тебе, я обольщала себя мыслью, что и ты часто вспоминаешь обо мне и ждешь меня; как могла бы я жить, зная, что я для тебя ничто, что даже мимолетное воспоминание обо мне никогда не тревожит тебя! И это пробуждение к действительности под твоим взглядом, показавшим мне, что ничто не напомнило тебе обо мне, что ни единая, даже тончайшая, нить воспоминания не протянута от твоей жизни к моей, - было первым жестоким ударом, первым предчувствием моей судьбы.    Ты не узнал меня в тот раз. И когда через два дня при новой встрече ты взглянул на меня почти как на знакомую, ты опять узнал во мне не ту, которая любила тебя, а только хорошенькую восемнадцатилетнюю девушку, встретившуюся тебе на том же месте два дня назад. Ты посмотрел на меня удивленно и приветливо, и легкая улыбка играла на твоих губах. Ты опять прошел мимо меня и, как в тот раз, тотчас же замедлил шаг, - я дрожала, я блаженствовала, я молилась о том, чтобы ты заговорил со мной. Я поняла, что впервые я для тебя живое существо; я тоже пошла тише, я не бежала от тебя. И вдруг я почувствовала, что ты идешь за мной: не оглядываясь, я уже знала, что сейчас услышу твой любимый голос и ты впервые обратишься ко мне. Я вся оцепенела от ожидания, и сердце так колотилось, что мне чуть не пришлось остановиться, но ты уже догнал меня. Ты заговорил со мной с твоей обычной легкостью и веселостью, словно мы были старые знакомые, - ах, ты ведь ничего не знал, ты никогда ничего не знал о моей жизни! - с такой чарующей непринужденностью заговорил ты со мной, что я даже нашла в себе силы отвечать тебе. Мы дошли до угла. Потом ты спросил, не поужинаем ли мы вместе; я сказала "да". В чем я посмела бы отказать тебе?
Мы поужинали вдвоем в небольшом ресторане - помнишь ли ты, где это было? Ах нет, ты, наверное, не можешь отличить этот вечер от других таких же вечеров, ибо кем я была для тебя? Одной из сотен, случайным приключением, звеном в бесконечной цепи. Да и что могло бы напомнить тебе обо мне? Я почти не говорила, это было слишком большое счастье - сидеть подле тебя, слушать твой голос. Я боялась задать вопрос, сказать лишнее слово, чтобы не потерять ни одного драгоценного мгновения. Я всегда с благодарностью вспоминаю, с какой полнотой ты оправдал мои благоговейные ожидания, как чуток ты был, как прост и естественен, без всякой навязчивости, без любезничания; с первой же минуты ты говорил со мной так непринужденно и дружественно, что одним этим ты покорил бы меня, если бы я уже давно всеми своими помыслами, всем своим существом не была твоей. Ах, ты ведь не знаешь, какую великую мечту ты для меня осуществил, не обманув моего пятилетнего ожидания!
Было уже поздно, когда мы встали из-за стола. У выхода из ресторана ты спросил меня, спешу ли я, или располагаю еще временем. Могла ли я скрыть от тебя мою готовность идти за тобой! Я сказала, что у меня еще есть время. Тогда ты, на секунду замявшись, спросил, не зайду ли я к тебе поболтать.
- Охотно! - повинуясь непосредственному чувству, сказала я и тут же заметила, что поспешность моего ответа не то покоробила, не то обрадовала тебя, но явно поразила. Теперь я понимаю твое удивление: я знаю, что женщины обычно скрывают готовность отдаться, даже если втайне горят желанием, разыгрывают испуг или возмущение и уступают только после настойчивых просьб, заверений, клятв и ложных обещаний. Я знаю, что, может быть, только те, для кого любовь ремесло, только проститутки отвечают немедленным полным согласием на подобное приглашение или же очень юные, совсем неопытные девушки. Но в моем ответе - как мог ты об
этом подозревать? - была лишь претворенная в слово упорная воля, неудержимо прорвавшаяся тоска тысячи томительных дней. Так или иначе, ты был изумлен, я заинтересовала тебя. Я заметила, что ты украдкой, с удивлением, посматриваешь на меня. Твое безошибочное чутье, твое вещее знание всего человеческого сразу подсказало тебе, что какая-то загадка, что-то необычное таится в этой миловидной, доверчивой девушке. В тебе проснулось любопытство, и по твоим осторожным, выпытывающим вопросам я поняла, что ты стараешься разгадать эту загадку. Но я уклонилась от прямых ответов: я предпочитала показаться тебе глупой, чем выдать свою тайну.
Мы поднялись к тебе. Прости, любимый, если я скажу тебе, что ты не можешь понять смятение, с каким я вошла в подъезд, поднялась по ступеням, какое это было пьянящее, исступленное, мучительное, почти смертельное счастье. Мне и теперь трудно без слез вспоминать об этом, а ведь у меня больше нет слез. Но ты вдумайся в то, что ведь все там было как бы пронизано моей страстной любовью, все было символом моего детства, моей тоски: подъезд, перед которым я тысячу раз ждала тебя, лестница, где я прислушивалась к твоим шагам и где впервые увидела тебя, глазок, откуда я следила за тобой, когда всей душой рвалась к тебе; коврик перед твоей дверью, где я однажды стояла на коленях, щелканье ключа в замке - сколько раз я вскакивала, услышав этот звук! Все детство, вся моя страсть запечатлелись на этом тесном пространстве; здесь приютилась вся моя жизнь, и теперь она бурей обрушилась на меня: ведь все, все сбылось, и я шла с тобой - с тобой! - по твоему, по нашему дому. Подумай, - это звучит банально, но я не умею иначе сказать, - вся жизнь для меня, вплоть до твоей двери, была действительность, тупая повседневность, а за ней начиналось волшебное царство ребенка, царство Аладина; подумай, что я тысячу раз горящими глазами смотрела на эту дверь, в которую теперь вошла, и ты почувствуешь, - только почувствуешь, но никогда не поймешь до конца, любимый! - чем был в моей жизни этот неповторимый миг.
Я оставалась у тебя всю ночь. Ты и не подозревал, что до тебя ни один мужчина не прикоснулся ко мне и не видел моего тела. Да и как ты мог заподозрить это, любимый, - я не противилась тебе, я подавила в себе чувство стыда, лишь бы ты не разгадал тайну моей любви к тебе, ведь она, наверное, испугала бы тебя, потому что ты любишь только все легкое, невесомое, мимолетное, ты боишься вмешаться в чью-нибудь судьбу. Ты расточаешь себя, отдаешь себя всему миру и не хочешь жертв. Если я теперь говорю тебе, любимый, что я отдалась тебе первому, то умоляю тебя: не пойми меня превратно! Я ведь не виню тебя, ты не заманивал меня, не лгал, не соблазнял - я, я сама пришла к тебе, бросилась в твои объятия, бросилась навстречу своей судьбе. Никогда, никогда не стану я обвинять тебя, нет, я всегда буду благодарна тебе, потому что как богата, как озарена счастьем, как напоена блаженством была для меня эта ночь!
Когда я в темноте открывала глаза и чувствовала тебя рядом с собой, я удивлялась, что надо мной не звездное небо. Нет, я никогда ни о чем не жалела, любимый, этот час искупил все. И я помню, что, слыша твое сонное дыхание, чувствуя тебя так близко подле себя, я плакала в темноте от счастья.
Утром я заторопилась уходить. Мне нужно было вовремя поспеть в магазин, и, кроме того, я решила уйти раньше, чем придет твой слуга, - я не хотела, чтобы он меня видел. Когда я, уже одетая, стояла пред тобой, ты обнял меня и долго смотрел мне в лицо; мелькнуло ли у тебя воспоминание,
далекое и смутное, или просто я показалась тебе красивой оттого, что вся дышала счастьем? Потом ты поцеловал меня в губы. Я тихонько отстранила тебя и повернулась к двери. Ты спросил меня: - Хочешь взять с собой цветы? - Я сказала:
- Да.
- Ты вынул четыре белые розы из синей хрустальной вазы на письменном столе (о, я знала эту вазу еще с того времени, когда ребенком заглянула в твою квартиру). Ты дал мне эти розы, и я еще много дней целовала их.
Мы условились встретиться еще раз. Я пришла, и опять все было чудесно. Еще одну, третью ночь подарил ты мне. Потом ты сказал, что тебе нужно уехать - как я с самого детства ненавидела эти путешествия! - и обещал сейчас же известить меня, когда вернешься домой. Я дала тебе адрес – до востребования; своего имени я не хотела тебе назвать. Я оберегала свою тайну. Ты опять на прощанье дал мне розы - на прощанье!
Каждый день, два месяца подряд, я справлялась... нет, не надо, к чему описывать все эти муки ожидания и отчаяния? Я не виню тебя, я люблю тебя таким, каков ты есть, пылким и забывчивым, увлекающимся и неверным, я люблю тебя таким, только таким, каким ты был всегда, каким остался и поныне. Ты давно уже вернулся, я видела это по твоим освещенным окнам, но ты мне не написал. У меня нет ни строчки от тебя в этот мой последний час, ни строчки от тебя, кому я отдала всю свою жизнь. Я ждала, ждала с долготерпением отчаяния. Но ты не позвал меня, не написал ни строчки... ни
строчки...
Мой ребенок вчера умер - это был и твой ребенок. Это был и твой ребенок, любимый, - дитя одной из тех трех ночей; я клянусь тебе в этом, и ты знаешь, что перед лицом смерти не лгут. Это было наше дитя, клянусь тебе, потому что ни один мужчина не прикоснулся ко мне с того часа, как я отдалась
тебе, до другого часа, когда мое дитя исторгли из меня. Мое тело казалось мне священным с тех пор, как его касался ты. Как могла бы я делить себя между тобой, который был для меня всем, и другими, лишь мимолетно появлявшимися в моей жизни? Это было наше дитя, любимый, дитя моей глубокой любви и твоей беззаботной, расточительной, почти бессознательной ласки, наш ребенок, наш сын, наше единственное дитя. Но ты спросишь меня - быть может, с испугом, быть может, только удивленно, - ты спросишь меня, любимый, почему все долгие годы я молчала о нашем ребенке и говорю о нем только сегодня, когда он лежит здесь в темноте, уснув навеки, когда он скоро уйдет и уже никогда, никогда не вернется. Но как я могла сказать тебе? Ты ни за что не поверил бы мне, незнакомой женщине, случайной подруге трех ночей, без сопротивления, по первому твоему слову отдавшейся тебе, ты не поверил бы мне, безыменной участнице мимолетной встречи, что я осталась тебе верна, тебе, неверному, и лишь с
сомнением признал бы ты этого ребенка своим! Никогда, даже если бы слова мои показались тебе правдоподобными, не мог бы ты освободиться от тайной мысли, что я пытаюсь навязать тебе, состоятельному человеку, заботу о чужом ребенке. Ты отнесся бы ко мне с подозрением, и между нами осталась бы тень, смутная, неуловимая тень недоверия. Этого я не хотела. И потом я ведь знала тебя; я знала тебя так, как ты сам едва ли знаешь себя, и я понимала, что тебе, любящему только все беззаботное, легкое, ищущему в любви только игру, было бы тягостно вдруг оказаться отцом, вдруг оказаться
ответственным за чью-то судьбу. Ты, привыкший к полнейшей свободе, почувствовал бы себя как-то связанным со мной. И ты - я знаю, это не зависело бы от твоей воли, - возненавидел бы меня за то, что я связала тебя. Может быть, на час, может быть, всего на несколько минут я стала бы тебе
в тягость, стала бы тебе ненавистна, - я же в своей гордости хотела, чтобы ты всю жизнь думал обо мне без забот и тревоги. Я предпочитала взять все на себя, чем стать для тебя обузой, я хотела быть единственной среди любивших тебя женщин, о ком ты всегда думал бы с любовью и благодарностью. Но, увы, ты никогда обо мне не думал, ты забыл меня.
Я не виню тебя, любимый, нет, я не виню тебя! Прости мне, если порою капля горечи просачивается в эти строки, - мое дитя, наше дитя лежит ведь мертвое возле меня под мерцающими свечами; я грозила кулаком богу и называла его убийцей, мысли у меня мешаются. Прости мне жалобу, прости
ее мне! Я ведь знаю, ты добр и отзывчив в глубине души, ты помогаешь любому, помогаешь незнакомым людям, всем, кто бы ни обратился к тебе. Но твоя доброта особого свойства, она открыта для всякого, и всякий волен черпать из нее столько, сколько могут захватить его руки; она велика, безгранична, но, прости меня, - она ленива, она ждет напоминания, просьбы. Ты помогаешь, когда тебя зовут, когда тебя просят, помогаешь из стыда, из слабости, но не из радостной готовности помочь Ты - позволь тебе это сказать откровенно - человека в нужде и горе любишь не больше, чем баловня счастья, каков ты сам. А людей, подобных тебе, даже самых добрых среди них, тяжело просить. Один раз, когда я еще была ребенком, я видела через глазок, как ты подал милостыню нищему, который позвонил у твоей двери. Ты дал ему денег, прежде чем он успел попросить, и дал много, но ты сделал это как-то испуганно и поспешно, с явным желанием, чтобы он поскорее ушел; и казалось, что ты боишься смотреть ему в глаза. Я навсегда запомнила, как торопливо и смущенно, уклоняясь от благодарности, ты оказал помощь этому нищему. Вот почему я никогда и не обращалась к тебе. Конечно, я знаю, что ты помог бы мне тогда и не имея уверенности, что это твой ребенок, ты утешал бы меня, дал бы мне денег, много денег, но все это с тайным желанием поскорее покончить с этой неприятностью; я даже думаю, ты стал бы уговаривать меня предотвратить появление ребенка. А этого я боялась больше всего - потому что чего бы я не сделала, если бы ты этого пожелал, как могла бы я в чем-нибудь отказать тебе. Но это дитя было для меня всем; оно ведь было от тебя, повторение тебя самого, но все же не ты, счастливый, беззаботный, которого я не могла удержать, а ты, дарованный
мне навсегда, - так я думала, - ты, заключенный в моем теле, не отделимый от моей жизни. Теперь я, наконец, обрела тебя, я могла ощущать всем существом своим, как зреет во мне твоя жизнь, могла кормить, поить, ласкать, целовать тебя, когда жаждой ласки горела душа. Вот почему, любимый, я была так счастлива, зная, что ношу твоего ребенка. Вот почему я
скрыла это от тебя, - теперь ты уже не мог от меня ускользнуть.
Любимый, я пережила не только месяцы счастья, рисовавшиеся мне в мечтах; на мою долю выпали и месяцы ужаса и муки, полные отвращения перед людской низостью. Мне пришлось нелегко. В магазин я в последние месяцы, ходить не могла, так как родственники заметили бы мое положение и сообщили бы об этом домой. Просить денег у матери я не хотела и жила тем, что продавала кое-какие сохранившиеся у меня ценные вещи. За неделю до родов прачка украла у меня из шкафа последние несколько крон, и мне пришлось лечь в родильный приют. Там, куда от горькой нужды приходят только самые бедные, самые отверженные и забытые, там, в омуте нищеты, родилось твое дитя. В приюте было ужасно – все казалось бесконечно чужим, и мы, одиноко лежавшие там, были друг другу чужие и ненавидели друг друга; только общее несчастье, общая мука загнала нас всех в эту душную, пропитанную хлороформом и кровью, полную криков и стонов палату. Все унижения, какие приходится претерпевать обездоленным, стыд, нравственный и физический, испытала я там наравне с проститутками и больными, страдая от вынужденной близости к ним, от цинизма молодых врачей, которые, усмехаясь, откидывали одеяла и с фальшиво ученым видом трогали беззащитных женщин, от алчности сиделок; о, там человеческую стыдливость распинают взглядами и бичуют словами.
Табличка с именем - вот все, что остается от тебя, а то, что лежит на койке, - просто кусок содрогающегося мяса, предмет, выставленный напоказ для изучения; да, женщины, которые в своем доме дарят ребенка любящему, заботливому мужу, - они не знают, что значит рожать одинокой, беззащитной, чуть ли не на лабораторном столе! И даже теперь, когда мне встречается в книге слово "ад", я невольно вспоминаю о битком набитой смрадной палате, полной стонов, истошного крика и грубого смеха, об этой клоаке позора.
Прости, прости мне, что я об этом говорю. Но я делаю это в первый и в последний раз; никогда, никогда уже не заговорю я об этом. Я молчала одиннадцать лет и скоро умолкну навеки; но хоть один раз я должна дать себе волю, должна крикнуть о том, какой дорогой ценой достался мне ребенок, который был счастьем моей жизни и теперь лежит в кроватке бездыханный. Я давно уже все это забыла, забыла в улыбке ребенка, в его смехе, в своей радости; но теперь, когда он умер, мука вновь оживает, и я не могу не кричать, я должна облегчить душу хоть один- единственный раз. Но я обвиняю не тебя, а только бога, сделавшего бессмысленной перенесенную
мной муку. Клянусь тебе, я не тебя обвиняю, и никогда я в гневе не восставала против тебя. Даже в тот час, когда тело мое корчилось в родовых муках, даже в мгновения, когда боль разрывала мне душу, я не обвиняла тебя перед богом; никогда не жалела я о тех ночах, никогда не проклинала свою любовь к тебе; я всегда любила тебя, всегда благословляла нашу встречу. И если бы повторились те страшные часы в приюте и я знала бы наперед, что меня ожидает, я пошла бы на это еще раз, любимый мой, еще раз и тысячу раз!
Наш ребенок вчера умер - ты никогда не знал его. Никогда, даже в мимолетной случайной встрече твой взгляд не скользнул по маленькому цветущему созданию, рожденному тобой. Я долго скрывалась от тебя; теперь, когда у меня был ребенок, я, кажется, даже любила тебя более спокойной любовью, по крайней мере она уже не причиняла мне нестерпимых страданий. Я не хотела делить себя между тобой и сыном, и я отдала себя не тебе, баловню счастья, чья жизнь проходила мимо меня, а ребенку, которому я была нужна, которого я должна была кормить, которого я могла, целовать и прижимать к груди. Я словно освободилась от власти рока, осудившего меня на страсть к тебе, с тех пор как появился на свет другой "ты", поистине принадлежавший мне; лишь редко, очень редко я смиренно приближалась к твоему дому. Но ко дню твоего рождения, из года в год, я посылала тебе белые розы, точно такие, какие ты подарил мне тогда, после первой ночи нашей любви. Спросил ли ты себя хоть раз за эти десять, за эти одиннадцать лет, кто их тебе посылает? Быть может, ты вспомнил о той, которой ты однажды подарил такие розы? Я не знаю и никогда не узнаю твоего ответа. Только раз в году протянуть их тебе из мрака, воскресить память о той встрече - большего я не требовала.
Ты не знал нашего бедного ребенка, - сегодня я раскаиваюсь, что скрыла его от тебя, потому что ты любил бы его. Ты не знал нашего бедного мальчика, ты никогда не видел, как он улыбался и широко раскрывал свои темные, вдумчивые глаза - твои глаза! - озаряя их лучистым, радостным светом меня и весь мир. Ах, он был такой веселый, такой милый. В нем по-детски повторилась вся твоя живость, твое стремительное, пылкое воображение. Он мог часами самозабвенно играть с чем- нибудь, как ты играешь с жизнью, а потом подолгу просиживать, сосредоточенно хмуря брови, над своими книжками. Он все больше становился тобой. В нем начала уже явственно проступать присущая тебе двойственность, смесь серьезности и легкомыслия, и чем больше он становился похож на тебя, тем сильнее я любила его. Он хорошо учился, болтал по-французски, как сорока, его тетрадки были самые опрятные во всем классе, и как он был хорош в своем черном бархатном костюме или в белой матросской курточке! Он всегда оказывался самым изящным, где бы ни появлялся; когда я гуляла с ним по пляжу в Градо, женщины останавливались и гладили его длинные светлые
волосы; когда он в Земмеринге катался на санках, люди с восхищением оглядывались на него. Он был такой миловидный, такой нежный и ласковый. В минувшем году он поступил в интернат Терезианума и носил свою форму и маленькую шпагу, точно паж восемнадцатого века, - теперь на нем только
рубашечка, и он лежит, бедный, с посиневшими губами, и руки сложены на груди.
Но ты, может быть, спросишь, как я могла воспитывать ребенка в такой роскоши, как сумела я доставить ему все радости легкой, беззаботной жизни высшего общества. Любимый мой, я говорю с тобой из мрака, я не стыжусь, я скажу тебе, но только не пугайся, любимый, - я продавала себя. Я не стала тем, что называют уличной феей, проституткой, но я продавала себя. У меня были богатые друзья, богатые любовники; сначала я искала их, - потом они искали меня, потому что я была - замечал ли ты это когда-нибудь? – очень хороша собой. Все, кому я отдавалась, были благодарны мне, привязывались ко мне, все любили меня, - только ты не полюбил меня, только ты, мой любимый!
Презираешь ли ты меня теперь, после этого признания? Нет, я знаю, ты не презираешь меня; я знаю, ты все понимаешь, поймешь и то, что я поступала так ради тебя, ради твоего второго "я", ради твоего ребенка. Однажды, в палате родильного приюта, я прикоснулась к ужасам нищеты, я знала, что бедного всегда топчут, унижают, что в этом мире он всегда жертва, и я ни за что на свете не хотела, чтобы твое дитя, твое светлое, чудное дитя выросло на дне, среди голытьбы, среди дикости и пошлости улицы, в зачумленном воздухе задворок. Я не хотела, чтобы его нежные губы произносили грубые слова, чтобы его белого тельца касалось жесткое, заскорузлое белье бедноты, - у твоего ребенка должно было быть все, все богатства, все блага земные, он
должен был подняться до тебя, до твоей жизненной сферы.    Поэтому, только поэтому, любимый, продавала я себя. Для меня в этом не было жертвы, ибо то, что принято называть честью или позором, в моих глазах не имело значения; ты не любил меня, ты, единственный, кому по праву принадлежало мое тело, а все остальное было мне безразлично. Ласки мужчин и даже их искренние чувства не вызывали во мне отклика, хотя иных я очень уважала и, памятуя о своей собственной неразделенной любви, от души жалела. Все те, кого я знала, были добры ко мне, все баловали меня, все уважали. Один граф, пожилой вдовец, любил меня, как родную дочь, это он
обивал пороги, чтобы выхлопотать безродному ребенку, твоему ребенку, прием в Терезианум. Три, четыре раза просил он моей руки, - я могла бы быть теперь графиней, владелицей сказочного замка в Тироле, могла бы отбросить все заботы, так как ребенок имел бы нежного, обожающего отца, а я - спокойного, благородного, доброго мужа. Я не согласилась, несмотря на то, что причиняла ему боль своим отказом. Быть может, я поступила опрометчиво, и я жила бы теперь где-нибудь в тиши, и мое ненаглядное дитя было бы со мной, но - почему не признаться тебе? - я не хотела себя связывать, хотела в любой час быть свободной для тебя. Где-то, в сокровенной глубине души, все еще таилась давняя детская мечта, что ты еще позовешь меня, хотя бы только на один час. И ради этого одного возможного часа я оттолкнула от себя все, лишь бы быть свободной и явиться по первому твоему зову. Чем была вся моя жизнь с самого пробуждения от детства, как не ожиданием, ожиданием твоей прихоти!
И этот час действительно настал. Но ты не знаешь его, не подозреваешь о нем, мой любимый! Ты не узнал меня и в этот раз - никогда, никогда ты не узнавал меня! Я ведь и раньше часто встречала тебя в театре, на концертах, в Пратере, на улице - каждый раз у меня замирало сердце, но ты не смотрел на меня: я ведь внешне сильно изменилась, из робкого подростка превратилась в женщину; говорили, что я хороша; я всегда была богато одета и окружена поклонниками. Как мог ты признать во мне робкую девушку, которую видел в полумраке своей спальни! Иногда с тобой раскланивался кто-нибудь из сопровождавших меня мужчин; ты отвечал на поклон и бросал взгляд на меня, но этот холодный взгляд был просто данью вежливости, знаком минутного интереса; это был не знающий меня, чужой, страшно чужой взгляд. Помню, однажды это неузнавание, к которому я уже почти привыкла, причинило мне жгучую боль: это было в театре, я сидела в ложе со своим
другом, а ты - в соседней ложе. Началась увертюра, свет погас, и я больше не могла видеть твое лицо, но я слышала рядом с собой твое дыхание, как тогда, в ту ночь, а на бархатном барьере, разделявшем наши ложи, покоилась твоя
рука, твоя тонкая, нежная рука. И мной овладело неодолимое желание наклониться и смиренно поцеловать эту чужую, столь любимую руку, когда-то ласкавшую меня. Взволнованная звуками музыки, я едва удерживалась, чтобы не прижаться к ней губами, не уступить безумному порыву.
После первого акта я попросила моего друга увести меня. Я больше, не могла сидеть рядом с тобой в темноте – так близко и так бесконечно далеко.
Но час настал, он настал еще раз, последний раз в моей разрешенной жизни. Это произошло почти год тому назад, на другой день после дня твоего рождения. И странно я весь день думала о тебе, потому что день твоего рождения я всегда справляла, как праздник. Рано, рано утром я вышла из дому, купила белые розы и, как всегда, послала их тебе, в память о
забытом тобой часе. Днем я поехала с мальчиком кататься, потом повела его в кондитерскую Демеля, а вечером в театр, - я хотела, чтобы и он, ни о чем не подозревая, с ранних лет запомнил этот день, как некий таинственный праздник. Назавтра, вечером, я была на концерте с моим тогдашним другом, молодым фабрикантом из Брюнна, с которым жила уже два года; он обожал меня, окружал заботами, хотел, так же как и другие, жениться на мне и встречал с моей стороны такой же, казалось, беспричинный отказ, хотя засыпал меня и ребенка подарками; сам он был человек достойный, и его несколько тупая, но беззаветная преданность заслуживала иного ответа. На концерте мы встретили знакомых и все вместе поехали ужинать в ресторан на Рингштрассе, и вот среди смеха и шуток я предложила заглянуть еще в танцевальный зал - в Табарен. Обычно, когда меня звали в такие места, я отказывалась, потому что слишком шумное, пьяное веселье, неизменно царившее там, было мне противно, но на этот раз какая- то необъяснимая, магическая сила заставила меня высказать пожелание, с бурным одобрением
подхваченное всей компанией. Я и сама не знала почему, но меня неудержимо тянуло туда, словно что-то необычайное и неожиданное предстояло мне там. Мои спутники, привыкшие во всем угождать мне, тотчас встали, и мы отправились в Табарен, пили там шампанское, и на меня нашла такая неистовая, почти мучительная веселость, какой я никогда не испытывала. Я пила и пила, подхватывала гривуазные песенки - еще немного, и я пошла бы танцевать или начала хохотать на весь зал. Но вдруг словно ледяным холодом или огненным жаром обдало мое сердце - я увидела тебя: ты сидел за соседним столиком с приятелями и смотрел на меня восхищенным и полным желания взглядом, тем взглядом, который всегда проникал в самые недра моего существа. Впервые за десять лет ты вновь смотрел на меня со всей присущей тебе силой безотчетной страстности. Я вся задрожала и чуть не выронила из рук поднятый бокал. К счастью, никто из сидевших за нашим столиком не заметил моего смятения, оно затерялось в
раскатах смеха и музыки. Твой взгляд становился все упорней, все пламеннее, он жег меня как огнем Я силилась понять, узнал ли ты меня, наконец, или я для тебя опять новая, другая, незнакомая женщина? Кровь прихлынула к моим щекам, я рассеянно отвечала на вопросы моих друзей. Ты не мог не заметить, как взволновал меня твой взгляд. Едва уловимым кивком головы ты сделал мне знак, чтобы я на минуту вышла в вестибюль. Затем ты нарочито громко потребовал счет, простился с приятелями и вышел, еще раз дав мне понять, что будешь ждать меня. Я дрожала, как в ознобе, меня била лихорадка, я не могла выдавить из себя ни слова, не могла смирить охватившее меня волнение. Как раз в эту минуту негритянская пара, дробно стуча каблуками и пронзительно вскрикивая, начала исполнять модный замысловатый танец, все взоры обратились на них, и, пользуясь этим, я встала, сказала моему другу, что сейчас вернусь, и вышла вслед за тобой.
Ты стоял в вестибюле у вешалок и ждал меня; когда я подошла, лицо твое просияло. Улыбаясь, поспешил ты мне навстречу, я сразу увидела, что ты не узнал меня, не узнал во мне ни подростка, ни девушки давно минувших лет; опять тебя влекло ко мне, как к чему-то новому, неизвестному. - Найдется у вас как-нибудь и для меня часок? - спросил ты, и по твоему уверенному, непринужденному тону я поняла, что ты принимаешь меня за одну из тех женщин, которых можно купить на вечер. - Да, - произнесла я то же трепетное, но само собой разумеющееся "да", которое однажды, более десяти лет назад, сказала тебе робкая девушка на сумеречной улице. - Когда мы могли бы увидеться? - спросил ты. - Когда хотите, - ответила я перед тобой у меня не было стыда. Ты удивленно взглянул на меня, с таким же недоверчивым любопытством и недоумением, как в тот вечер, когда я точно так же поразила тебя поспешностью, с какой я дала согласие.
- Можно и сейчас? - несколько нерешительно спросил ты.
- Да, - ответила я,
- идем,
- и уже направилась к вешалке, чтобы взять свое манто.
Тут я вспомнила, что номерок от нашего платья остался у моего друга. Вернуться и попросить номерок было невозможно без длительных объяснений; но и пожертвовать часом, который я могла провести с тобой, часом, о котором я мечтала столько лет, я не хотела. Не колеблясь ни минуты, я набросила на вечернее платье шаль и вышла в сырую туманную ночь, не заботясь о своем манто, не думая о добром, любящем меня человеке, на чьи средства я жила уже несколько лет и которого я поставила в самое нелепое и унизительное положение: у всех на глазах его любовница, прожившая с ним два года, убегает по знаку первого встречного. О, я глубоко
сознавала всю низость и неблагодарность, все бесстыдство своего поведения, я понимала, что поступаю нелепо и наношу хорошему человеку и верному другу смертельную обиду, понимала, что порываю с налаженным существованием, - но что значила для меня дружба, сама жизнь по сравнению с нетерпеливым желанием вновь ощутить твои губы, услыхать нежную ласку твоих слов? Так я любила тебя: теперь я могу  сказать тебе это, когда все прошло, все миновало. Мне кажется, если бы ты позвал меня с моего смертного одра, у меня явились бы силы встать и пойти за тобой.
У подъезда стоял экипаж, и мы поехали к тебе. Я снова слышала твой голос, чувствовала твою близость и была так же опьянена, так же по-детски счастлива, как при нашей первой встрече. Я опять поднималась по лестнице впервые после более чем десятилетнего промежутка. Нет, нет, я не могу тебе рассказать, как в эти мгновения я ощущала все вдвойне, в прошлом и настоящем, и во всем опять-таки только одного тебя. В твоей комнате мало что изменилось: прибавилось только несколько картин, книг, немного новой мебели, и все было так знакомо мне! А на письменном столе стояла ваза с розами - с моими розами, которые я накануне, ко дню рождения, послала тебе в память о той, кого ты все-таки не вспомнил, все- таки не узнал даже теперь, когда она опять была подле тебя и ты соединял с ней уста и руки. Но все же мне отрадно было видеть, что ты хранишь мои цветы, что вокруг тебя витает частица моего "я", дыхание моей любви.
Ты обнял меня. Снова я осталась у тебя на всю долгую ночь. Но и тут ты не узнал меня. Счастливая, принимала я твои ласки и видела, что твоя страсть не знает разницы между любимой и купленной женщиной, что ты предаешься своим желаниям со всей беспечной расточительностью твоей натуры. Ты был так нежен и чуток со мной, женщиной, приведенной из ночного ресторана, так дружески сердечен и рыцарски почтителен и в то же время так страстен в наслаждении, что я, пьянея от счастья, как десять лет назад, опять со всей силой почувствовала твою неповторимую двойственность - высокую одухотворенность в любовной страсти, когда-то
покорившую меня, полуребенка. Я не встречала человека, который так пламенно отдавался бы во власть минуты, с такой щедростью раскрывал бы другому сокровеннейшие глубины своей души, - чтобы затем, увы, все померкло в какой-то безграничной, почти противоестественной забывчивости. Но и я забыла о себе. Кто была я, здесь, в темноте, подле тебя?
Страстно влюбленная девочка, или мать твоего ребенка, или чужая женщина из ресторана? Ах, все было так знакомо, уже пережито и вместе с тем так упоительно ново в ту блаженную ночь! И я молилась, чтобы ей не было конца.
Но утро настало; мы встали поздно, и ты пригласил меня позавтракать с тобой. Мы пили чай, приготовленный в столовой невидимой услужливой рукой, и непринужденно болтали. Ты опять говорил со мной просто и сердечно, без нескромных вопросов, без малейшего любопытства. Ты не спрашивал, ни кто я такая, ни где живу; я была для тебя только случайным приключением, безыменной минутной прихотью, бесследно исчезающей из памяти, как дымок рассеивается в воздухе. Ты рассказал мне, что тебе предстоит большое путешествие в Северную Африку, которое продлится два или три месяца; я задрожала от страха, радость сменилась отчаянием, ибо в ушах у меня уже звучало: "Конец, все прошло и позабыто!" Мне хотелось броситься к твоим ногам и закричать:
"Возьми меня с собой, тогда ты узнаешь меня, наконец, наконец-то после стольких лет!" Но я была так робка, малодушна, так рабски покорна тебе! Я только сказала: -
Как жаль! - Ты, улыбаясь, взглянул на меня: - Тебе правда жаль?
Тут я не выдержала, поддалась внезапному порыву. Я встала и долгим, пристальным взглядом посмотрела тебе в лицо. Потом сказала: - Тот, кого я любила, тоже всегда уезжал. - Я смотрела на тебя, смотрела прямо в глаза.
"Сейчас, сейчас он узнает меня!" Я ждала, трепеща от страха и надежды. Но ты улыбнулся мне и сказал в утешение: - Из путешествий ведь возвращаются. - Да, - ответила я, - возвращаются, но успев забыть.
Должно быть, в тоне, каким я это сказала, прозвучало что-то необычное, слишком страстное, потому что теперь и ты встал и посмотрел на меня с удивлением и теплой лаской. Ты взял меня за плечи. - Хорошее не забывается, тебя я не забуду, - сказал ты и погрузил взгляд в самую глубину моих глаз, словно ты хотел запечатлеть в памяти мой образ. И чувствуя, как проникает в меня этот ищущий взгляд, впитывающий в себя все мое существо, я подумала, что, наконец, наконец пелена упадет с твоих глаз. "Он узнает меня, узнает меня!" Душа моя ликовала от этой мысли.    Но ты не узнал меня. Нет, ты не узнал меня, и никогда я не была столь чужда тебе, ибо... ибо иначе как мог бы ты сделать то, что сделал через несколько минут? Ты поцеловал меня, еще раз страстно поцеловал, так что мне пришлось снова
поправить растрепавшиеся волосы. И вот, стоя перед зеркалом, я вдруг увидела - я чуть не упала от ужаса и стыда, - я увидела, как ты украдкой сунул в мою муфту две крупных бумажки. Как я только удержалась, чтобы не вскрикнуть, не ударить тебя по лицу, - ты платил за эту ночь мне, любившей тебя с детства, матери твоего ребенка! Я была для тебя только проституткой из Табарена, не больше, ты заплатил мне, заплатил! Мало того, что я была забыта тобой, я должна была еще снести от тебя унижение.
Я начала торопливо хватать свои вещи. Только бы уйти, поскорей уйти, - мне было слишком больно. Я взяла шляпу - она лежала на письменном столе возле вазы с белыми розами,
моими розами. Тут мной овладело властное, неудержимое желание: я решила сделать еще одну попытку: - Не дашь ли ты мне одну из твоих белых роз? - С удовольствием, - ответил ты и тотчас вынул из вазы цветок. - Но, может быть, тебе подарила их женщина, - женщина, которая тебя любит? - Может быть, - сказал ты, - не знаю. Они присланы мне, и я не знаю кем. За это я их и люблю. - Я взглянула на тебя.
- Может быть, они тоже от женщины, забытой тобой!
Ты изумленно взглянул на меня. Я твердо смотрела тебе прямо в глаза. "Узнай меня, узнай же меня, наконец!" - кричал мой взгляд. Но твой взгляд светился лаской и неведением. Ты еще раз поцеловал меня. Но ты меня не
узнал.    Я поспешно направилась к дверям, потому что слезы готовы были брызнуть у меня из глаз, а этого ты не должен был видеть. Я так бежала, что в прихожей чуть не столкнулась с твоим слугой. Он проворно отскочил в сторону, услужливо распахнул передо мной дверь, и в этот миг - ты слышишь? – в этот краткий миг, когда я сквозь слезы взглянула на старика,
в его глазах вспыхнул какой-то свет. В этот миг – ты слышишь? - в этот единый миг Иоганн узнал меня, хотя ни разу не видел меня с моего детства. Мне хотелось стать перед ним на колени и целовать ему руки за то, что он узнал меня. Но я только выхватила из муфты эти ужасные деньги, которыми ты пригвоздил меня к позорному столбу, и сунула их старику. Он задрожал, испуганно посмотрел на меня - в эту секунду он, быть может, больше отгадал обо мне, чем ты за всю свою жизнь. Все, все люди любили меня, все были ко мне добры, только ты, только ты один не помнил меня, только ты
один ни разу не узнал меня!
Мой ребенок умер, наш ребенок, теперь мне некого любить на всем свете, кроме тебя. Но кто ты для меня, ты, никогда, никогда не узнающий меня, проходящий мимо меня, как мимо прозрачной воды, наступающий на меня, как на камень, ты, неизменно обрекающий меня на разлуку и вечное ожидание? Один раз мне казалось, что я удержала тебя, неуловимого, в ребенке. Но это был твой ребенок: он жестоко покинул меня и отправился в путешествие, он забыл меня и больше не вернется. Я опять одинока, одинока, как никогда, у меня ничего нет, ничего нет от тебя: ни ребенка, ни слова, ни
строчки, никакого знака памяти, и если бы ты услышал мое имя, оно ничего не сказало бы тебе. Почему мне не желать смерти, когда я мертва для тебя, почему не уйти, раз ты ушел от меня? Нет, любимый, я не упрекаю тебя, я не хочу вселить свое горе в твой озаренный радостью дом. Не бойся, я не стану больше докучать тебе, прости мне, я должна была излить душу в час смерти своего ребенка. Только раз я должна была все высказать тебе, - потом я опять скроюсь во мраке и буду молчать, как всегда молчала перед тобой. Но ты не услышишь моего стона, пока я жива, - только когда я умру, получишь ты это завещание, завещание женщины, любившей тебя больше, чем все другие, и которой ты никогда не узнавал, всю жизнь ожидавшей тебя и не дождавшейся твоего зова. Быть может, быть может, ты позовешь меня тогда, и я в первый раз нарушу верность тебе: я не услышу тебя из могилы. Я не оставлю тебе ни портрета, ни знака памяти, как и ты мне ничего не оставил; никогда ты не узнаешь меня, никогда. Такова была моя судьба в жизни, пусть будет так и в моей смерти. Я не позову тебя в мой последний час, я ухожу, и ты не знаешь ни моего имени, ни моего лица. Я умираю легко, потому что ты
не чувствуешь этого издалека. Если бы тебе было больно, что я умираю, я не могла бы умереть.
Я больше не могу писать... такая тяжесть в голове... все тело ломит, у меня жар... кажется, мне сейчас придется лечь. Может быть, скоро все кончится, может быть, хоть раз судьба сжалится надо мной, и я не увижу, как унесут мое дитя... Я больше не могу писать... Прощай, любимый, прощай, благодарю тебя. Все, что было, было хорошо, вопреки всему... я буду благодарна тебе до последнего вздоха. Мне хорошо - я сказала тебе все, ты теперь знаешь, нет, ты только догадываешься, как сильно я тебя любила, и в то же время моя любовь не ложится бременем на тебя. Тебе не будет недоставать меня - это меня утешает. Ничто не изменится в твоей прекрасной, светлой жизни... я не омрачу ее своей смертью... это утешает меня, любимый.
Но кто... кто будет посылать тебе белые розы ко дню твоего рождения? Ах, ваза опустеет, легкое дуновение моей жизни, раз в год овевавшее тебя, - развеется и оно! Любимый, послушай, я прошу тебя... это моя первая и последняя просьба к тебе... исполни ее ради меня: каждый год, в день твоего рождения - ведь это день, когда думают о себе, - покупай розы и ставь их в синюю вазу. Делай это, любимый, делай это так, как другие раз в году заказывают панихиду по дорогой им усопшей. Но я больше не верю в бога  и не хочу панихид, я верю только в тебя, я люблю только тебя и жить хочу только в тебе... ах, только один раз в году, незаметно и неслышно, как я жила подле тебя... Прошу тебя, исполни это, любимый... это моя первая просьба к тебе и последняя... благодарю тебя... люблю тебя, люблю... прощай...
Он дрожащей рукой отложил письмо. Потом долго сидел задумавшись. Смутные воспоминания вставали в нем – о соседском ребенке, о девушке, о женщине в ночном ресторане, но воспоминания неясные, расплывчатые, точно контуры камня, мерцающего под водой. Тени набегали и расходились, но образ не возникал. Память о чем-то жила в нем, но о чем – он вспомнить не мог. Ему казалось, что он часто видел все это во сне, в глубоком сне, но только во сне.
Вдруг взгляд его упал на синюю вазу, стоявшую перед ним на письменном столе. Она была пуста, впервые за много лет пуста в день его рождения. Он вздрогнул; ему почудилось, что внезапно распахнулась невидимая дверь и холодный ветер из другого мира ворвался в его тихую комнату. Он ощутил
дыхание смерти и дыхание бессмертной любви; что-то раскрылось в его душе, и он подумал об ушедшей жизни, как о бесплотном видении, как о далекой страстной музыке.